Пока ты пытался стать богом 9 глава

— Нет, ты не догадываешься! Старость не за гора­ми. А я все какой-то шелухой занимаюсь.

— Ну да, я помню, заявить о вечном тебя бы уст­роило.

— Это правда, устроило бы. Да только как тут заявишь-то? В этой стране, где все силы уходят на вы­живание, где постоянно приходится мириться с уны­лым бытом, сталкиваться с быдлом и наблюдать во­круг себя глупость и серость...

— Ой, хватит мне про Россию! Достоевский тоже пи­сал не на Багамах и бедствовал, между прочим, почище, чем ты. И окружал его чахоточный Петербург с погодой по полгода такой, как сегодня. Так что дело вовсе не в условиях, а в том, решаешься ли ты на что-нибудь или нет. Скажи лучше, что просто боишься браться за что-то стоящее, страшно, что не получится, или понимаешь, что тогда у тебя совершенно не останется отговорок.

— Да нет, не в этом дело... Как там Мышь наша, Валюшка? Давно их не видел.

— Процветают.

— В смысле?

— В прямом. Катерина готовится на филологиче­ский, много общается, довольна жизнью. А Валюшка успешно продает свои работы, со Славой в мае соби­раются в Чехию, на богемское стекло посмотреть, по­ездить там по фабрикам.

— Какие работы? И кто такой Слава?

— Здрасьте, ты совсем, что ли, не в курсе? Я думала, тебе Елизавета рассказывает. Работы по стеклу или со стеклом, даже не знаю, как правильно назвать. А Сла­ва — ее компаньон, известный художник в прошлом, между прочим.

— Ну да, вспомнил. По стеклу. А кстати, в «прош­лом» не считается. «Известный в прошлом» звучит еще более лузерски, чем «неизвестный» художник.

— Ой, ладно, видимо, поэтому ты предпочитаешь оставаться вечно «неизвестным художником». Ладно, поздно уже, спать пойду, пока.

«...Время уходит. Растворяется, утекает, тика­ет. Подгоняет меня: торопись, двигайся, осталось со­всем немного. Немного чего? Времени, возможностей, сил? Что я должен сделать, что успеть? Как доказать этому миру, что я не зря дышал общеземным кислоро­дом, ел хлеб, который кто-то для меня вырастил, пил воду, которую кто-то для меня очистил. Как доказать, что я был здесь, на этой Земле, не случайно? Тяжелой це­ментной плитой расплющивает меня мысль, что я дол­жен оставить после себя что-то великое, нечто безого­ворочно значительное. Как будто мелочь, оставленная после себя, меня может унизить, скомпрометировать, оскорбить. Поэтому мне кажется такой притягатель­ной благословенно-предательская мысль: безопаснее не оставлять ничего, будто не жил. Ведь так можно будет избежать страшного вердикта Великого Оценщика: зря прожил или не зря. Нет результата, нет и оценки. Да, есть в этом даже какой-то декаданский шарм: пройти по жизни, не оставив следа...»

Лето принесло много хороших новостей: Катюха легко поступила на свой филологический. Ромка, правда, морщил нос: «факультет романтически на­строенных дур». Валюшка получила какой-то инте­ресный и дорогой заказ: Джованни постарался, реко­мендовав ее как «божественную и популярную», что было, в общем, не очень большим преувеличением. Лиза наконец закончила свой «итальянский» проект, вернулась в Москву, наскоком сдала сессию. Лишь один предмет пришлось перенести на осень: препода­вательница упиралась и не хотела принимать экзамен из-за низкой посещаемости студентки. Елизаветины знания, которые были к тому времени значительно глубже, чем у преподающей с советских времен те­теньки, не принимались в расчет.

Для Романа снова пришла пора волнений. Вовка рвался к отцу на лето, Маша склонялась к тому, что­бы его отпустить, Ромка вновь не находил себе места. Дело осложнилось еще тем, что «бывший муж» из Гер­мании перебрался в Америку и расширил там какой- то свой бизнес. Чем лучше у него шли дела, тем хуже становилось нашему Ромео. Америка казалась Машке со всех сторон привлекательной, и она вновь вызыва­лась сопровождать ребенка и провести с ним хотя бы часть каникул.

Ромка исходил желчью. Его раздражало все: москов­ская жара, кондиционеры, собственный заместитель, пробки на дорогах, манера его шофера перестраивать­ся из ряда в ряд, любая мелочь теперь была объектом его желчной досады. Плодам культурной жизни сто­лицы доставалось особенно. Его не радовало ни одно напечатанное слово, ни один кадр, ни один звук. Все объявлялось фальшивым, фарисейским, посредствен­ным. Разговаривать с ним в такую пору становилось тяжело и душно. Но поскольку он сам для себя был мало переносим, то ему чаще, чем обычно, требовался сопереживающий слушатель. Все осложнялось тем, что очень часто Ромка все ходил вокруг да около, не желая признавать причин своего депрессивного взгляда на жизнь, и настаивал на том, что все действительно «про­гнило» и он кристально объективен.

В ту пору меня впервые посетило острое нежела­ние брать трубку, я впервые ясно ощутила тщетность собственных усилий помочь этому человеку. Подозре­ние в том, что мне так и не удастся погреться возле ве­личия нашего гения, окрепло и стало разрастаться от часа к часу. Моя внутренняя Тереза поджала губки и выполняла свой долг милосердия автоматически, без прежнего рвения и вовлеченности. С другой стороны, Ромку было просто жалко: пока решался вопрос с ви­зами, был некоторый шанс, что их не пустят, во вся­ком случае, Машку, поскольку она теперь была никто бывшему мужу, в Ромке еще теплилась надежда.

Когда же визы были выданы и самолет улетел, наш всеми покинутый Кай сделался угрюмым и тоскливым. И если б он еще решился явно пострадать: сказал, что скучает, переживает, боится, ему можно было бы посо­чувствовать, утереть слезы. Но видимо, после нашей встречи тогда в модном ресторане он больше не решал­ся со мной говорить о Машке прямо и все время только гундел о чем угодно, только не о том, что действитель­но саднило и болело. Несовершенство, ощущение соб­ственного бессилия и невозможность заявить о себе душили его, наваливались, как три огромных медведя, на его напуганную и уставшую от терзаний душу.

Машка писала ему краткие электронные письма, и чем короче и суше они становились, тем больше Ромки­на угрюмая депрессия переходила в бесполезную тре­вожную суетливость. Он мотался по Москве, брался за сотни дел, звонил десяткам людей, настаивал на встрече, а когда прибегал, взмокший и всклокоченный, в вы­бранное им кафе, опоздав на полчаса, то опрокидывал две чашки крепчайшего эспрессо и, не рассказав прак­тически ничего, убегал, оставив после себя маленькую горку окурков, скребущую досаду, осадок из незадан­ных вопросов и неполученных ответов.

Он даже встретился с Катюшкой, которая только что вернулась от деда, проведя с ним три прекрасные недели в Лисьих норах. Катюшка упоенно рассказыва­ла о поездке, подробно передавая деревенские приве­ты, с грустью наблюдая, что отец не в силах сосредото­чить взгляд на ее лице, непрерывно курит и смотрит куда-то поверх дыма.

— Что с тобой, пап? У тебя что-то случилось?

— Ну что ты, милая. Совершенно ничего, просто работы много, умотался слегка. Как там, говоришь, отец?

— Отлично, представляешь, он выиграл первую премию во всероссийском конкурсе за лучший мате­риал, за которым мы с ним вместе ездили тем летом. Мы объездили тогда несколько детских домов для детей-инвалидов. Меня, правда, не везде хотели пу­скать, но в одном детдоме, пока дедушка беседовал с заведующей, я с теми детьми через забор разговарива­ла. У нас такой материал получился! Я была так рада, что мы выиграли. Дедушка мне подарок подарил в честь нашей победы.

— Подарок?..

— Да, это каменный принц, сын того камня, что на реке. Тот большой, а этот маленький. Я его домой привезла. Он может исполнять желания так же хоро­шо, как и тот, большой, и так же хорошо слушает, ему можно все рассказать.

— Ка-атя, ну что за глупость: камни, исполняющие желания! Ты же уже взрослая, а все веришь в эту чепуху. А дед тоже хорош, дурит тебе голову фольклорной дере­венской эзотерикой. Прямо прошлый век какой-то.

— Ничего не прошлый век, все знаешь как рабо­тает! Если у тебя есть мысли, с которыми ты ни с кем не можешь поделиться, если есть вопросы, на которые никак не можешь найти ответ, то можно спросить у камня, и он на все ответит, только надо сначала сосре­доточиться и прислушаться, войти с ним в контакт.

— В контакт с камнем? Нет уж, увольте. Мне этого сюрреализма на работе хватает! Давай лучше о твоей учебе поговорим.

— А что о ней говорить-то? Еще ж не началось ни­чего, еще же лето, пап.

— Лето. И вправду лето. Когда оно уже кончится, это лето?..

Машка вернулась из дальнего заграничья подозри­тельно тихой, погруженной в себя. Ромкина радость и облегчение от возвращения любимой сменились легкой тревогой, а потом он успокоился, и в нем вновь появи­лась снисходительная усталость. Он воспринял за ко­нец переживаний то, что было только началом, как это выяснилось совсем скоро. В начале октября она объ­явила Ромке о том, что уезжает в Америку навсегда.

Все уже решено. Она познакомилась там с неким Джеком — славным парнем, и он уже прислал ей вы­зов на визу невесты. Вовке там будет отлично. Он бу­дет часто видеться с отцом. Английский она подучит, Джек без проблем найдет ей работу. Но она может и не работать, если не захочет. Возможно, она и не будет ра­ботать первое время. Если Ромке будет интересно, то он как-нибудь сможет приехать к ним в гости, но не сейчас, конечно, а когда они будут достаточно устроены. По­чему Америка? В Америке у людей нормальная жизнь. А здесь? Здесь не нормальная. Любит ли она... кого? Джека? Ну он вполне милый (с примерным доходом в пятьсот тысяч в год). Его, Романа? Конечно, любит, но она должна думать о ребенке и его будущем. Это непро­стой шаг для нее, и не надо устраивать истерики. Он жить без нее не может? Ну это неправда, он как-то жил все это время до нее. А меркантильной сукой ее можно было бы и не обзывать, в Америке, например, мужчины весьма галантны. Прямо сейчас она из квартиры никуда не уберется, потому что имеет право проживать здесь до своего отъезда. Да, юридического права не имеет, но все равно, у нее ребенок, а они два года жили в гражданском браке, к тому же ее деньги в эту квартиру тоже внесены, пусть радуется, что она не будет затеваться с разделом имущества. Он не может здесь находиться вместе с ней? Ну что ж, она его не держит. Какая-нибудь из его бес­численных секретарш или поклонниц будет счастлива приютить его на пару месяцев...

Нужно ли описывать, как потряс Ромку такой вне­запный поворот сюжета. Ни к каким поклонницам он, конечно, не поехал, поверженным и раздавленным он мог явиться только в Бутово. Лизавета приняла на себя первый удар его бушующих эмоций, утеша­ла, поила чаем, наливала коньяк, укладывала спать. Через три дня вернулась из очередной «стекольной» поездки Валюшка и, неприятно удивившись наличию мало трезвого, давно небритого экс-мужа, выслушав в сотый раз повторяемую драматическую историю, необычно твердо для себя заявила: очень сочувству­ет, но не может согласиться на то, чтобы Ромка пожил здесь «пару месяцев». Ей будет трудно переносить его присутствие в доме, а он, в конце концов, может по­жить это время у матери. Она стойко выдержала его манипуляции: «теперь я, конечно, никому не нужен!», «ты всегда меня понимала, как никто», «мне всего-то нужно: поддержка моих дочерей» и прочие, прочие. Не теряя достоинства и ни разу не поколебавшись, она проводила его до двери и отправила справляться с горем в иные места и к иным людям.

— Правильно, — только и выдохнула я, когда Лиза в красках и лицах рассказала мне этот эпизод, — но отца твоего жалко.

— Да, жалко. Он будто подкошен. Эта женщина дала ему под дых: так внезапно и так подло. Понятия не имею, как сейчас ему можно помочь.

— Да чем тут поможешь? Где живет-то сейчас наш раненый герой?

— У бабушки. Я теперь снова часто там бываю. Папа все время просит, чтобы я была рядом как можно чаще. Ему на работу надо выходить, а он как зомби — все время говорит о ней: то боготворит, то ругает, уже устала слушать.

— А что бабушка?

— Бабушка... Топит в презрении, как всегда: «Жен­щины любят успешных и богатых, чего же ты ждал?»

— А он?

— Он то: «Ей просто задурил голову этот чванли­вый америкашка», а то бесконечное: «Я ради нее всем пожертвовал, я душу продал ради нее!»

— Да, и ведь правда, почти что душу продал, а Маш­ка такое вытворила. Хотя я давно уже ждала от нее какой-то пакости, но чтоб так неожиданно и резко...

Что обычно делает среднестатистический русский мужчина, когда его бросает любимая женщина? В про­извольном порядке: пьет с друзьями, если они у него есть, много ругается, пытаясь ненавидеть всех жен­щин одновременно, впадает в непроходимую тоску и уныние, уходит с головой в работу, быстро находит себе другую, желательно помоложе и покрасивше.

Ромка прошел поэтапно практически все вышепе­речисленное. Не полегчало. Алкоголь помогал лишь на полвечера, потом друзья становились невыносимыми, ненавидеть всех женщин у него получалось чуть луч­ше, но не очень помогало. Тоска и уныние были при­вычным фоном, уйти с головой в работу он не мог, по­тому что ненавидел то, чем занимался, а для нового и великого не было сил. С тем, чтобы найти себе другую, не было никаких проблем, утешительницы слетелись бы вмиг, как мотыльки на дачный фонарь душной летней ночью. Проблема была в том, что делать с этой «другой»? Они ж все были как одна: «совершенно не­проходимые дуры». Ромка был в тупике.

Тогда он решил бороться. До отъезда Неверной оста­валось совсем мало времени. Счет шел уже не на недели, а на дни. Цветы, сюрпризы, дорогие подарки обруши­лись на пакующую чемоданы Машку. Слезы, стояние на коленях, серенады под окнами: весь романтический репертуар. У сорокалетнего все это выглядело слегка нелепо, но нашего Ромео это не волновало. Такая бур­ная активность пробудила в нем, казалось, совершенно затухшую энергию, убийственное обаяние вновь сочи­лось изо всех щелей. Легкий налет русской брутально­сти и парижский шарм, демонстрация силы, верности и нежности — стопроцентно действующее средство. Удивляюсь, как Машке тогда удалось устоять.

Ромка не только сам старался, он задействовал, вовлекал всех вокруг в эту битву. Сначала он бросил мелкую артиллерию. Самолично заехал за мной после работы, смиренно подождав, пока я разгребусь со все­ми делами, усадил в машину:

— Я очень прошу тебя поговорить с Машенькой.

— О чем, Ром? У нас с ней ничего не получается. Мой прошлый разговор провалился. Я не имею на нее вообще никакого влияния.

— Я знаю, но нужно попробовать все. Вдруг какие- то твои слова что-то зацепят в ее душе, вдруг хоть какая-то малость повлияет. Ну ты же бываешь иногда убедительна. Настройся. Для меня это вопрос жизни и смерти.

— Неужели ты не понимаешь, что все это совер­шенно бессмысленно!

Через полчаса мы были в его бывшем семейном гнездышке. Впихнув меня в квартиру, Ромка совер­шенно бесстыдно свалил «по срочным делам». Машка обратила на меня внимание значительно меньше, чем на те чемоданы и коробки, что собирала.

— Уезжаешь? (Глупо, знаю, а что я еще могла ска­зать в этой ситуации?)

— Как видишь. — Наша Неверная была одета в до­рогой спортивный костюм, выглядела спокойной и сосредоточенной. Мне казалось, что я своим дурац­ким волнением от важности поставленной передо мной задачи слегка сбивала ее с этого медитативного состояния.

— Зачем тебе это, Маш, зачем уезжать? Чем тебе в России плохо?

— Всем.

— А можно чуть подробнее? Просто интересно.

— Действительно хочешь знать? Я ненавижу рос­сийских мужчин. Эти люди делают жизнь в этой стра­не совершенно бесперспективной.

— Маш, ты чего уж про всех мужчин? И почему бесперспективной?

— Да потому. О чем мечтают эти российские вечно- мальчики? Быть героями, великими, гениями. И боль­ше никем. Если в какой-то момент он понимает, что ни тем, ни другим, ни третьим он не стал, все — ему конец. Он не признан, не понят, обижен и больше не желает де­лать ничего. НИЧЕГО. Если не стал великим до двадца­ти, то все, дальше можно уже не рыпаться, так, вяленько работать, гундеть о том, что все вокруг «давно погре­бено под пеплом несостоявшейся интеллектуально ­культурной революции в этой забытой всеми богами мира стране», а главное, ничего не делать! Не пробовать чего-то нового, не пытаться что-то изменить. А потом он непременно начинает страдать от того, что он старе­ет и что у него все болит. ВСЕ болит! И потому лучше даже не двигаться, а ныть и молодиться, втайне завидуя молодым и ненавидя их за это же самое: за молодость и способность рисковать, проявляться, пробовать.

Знаешь, что сделает американец, если выпадет снег и он не может выехать из гаража? Он возьмет лопату и разгребет выезд. А завтра придумает или купит штуку, которая будет делать это автоматически. А что сделает русский мужик? Он начнет жаловаться на погоду.

— Да брось ты, Маш, ну не все же жалуются, кто-то же разгребает. И потом в России всегда было полно гениев, героев и великих.

— Ну да, тебе напомнить, что с ними потом проис­ходило, напомнить, как они заканчивали? Я же гово­рю: бесперспективно!

— Ты что же, покидаешь Россию по антипатрио­тическим соображениям? Ты же еще Ромку бросаешь, как с этим-то быть? Он же любит тебя так, как, быть может, никто другой любить не будет.

— Этот любит? Как бы не так! Любить — это что, по-твоему? Цветы, восторги, серенады под балконом? Это ж все подростковые штуки. Да у меня сын взрос­лее, чем этот якобы взрослый мужчина. Любить для него — вечно держаться за женскую юбку в постоян­ной и НЕУТОЛИМОЙ потребности в утешении и вос­хищении его талантом. Только в чем именно талант, уже никто не понимает. И что бы ни происходило, вос­хищенное заглядывание в рот — абсолютно необходи­мый ритуал. Без него у нашего влюбленного наступает такая тоска, хоть коллективно вешайся! Это любовь, по-твоему? И знаешь, что самое страшное? Что твои годы уходят, пока ты надеешься на то, что вот-вот уже он поднимется, напитается твоим восхищением и нач­нет делать хоть что-то.

— Но Ромка же делал, он работал, деньги зараба­тывал. Жила ты при нем как у Христа за пазухой. Смо­три, какая квартира у вас...

— Зарабатывал. Во-первых, я сейчас зарабатываю не меньше. Во-вторых, если ты приносишь деньги с лицом агнца, положенного на заклание, регулярно но­ешь оттого, что из-за этих «проклятых» бумажек ты якобы не стал великим, то кому все это надо. Зачем мне агнец? Мне мужчина нужен, а не жертва, которую только и хочется, что добить и растоптать. Что, судя по всему, в результате и случилось. Я понимаю, что Главной Стервой, конечно, объявят меня. Но мне уже плевать. В конце концов, Стерва — это поступок, и если мужчина не способен на поступок, то совершает его женщина, за это ее, как правило, и называют Стер­вой. Ну и на здоровье.

— Значит, Ромке ничего не светит...

— А что тебе до него? Ты почему так все время за него хлопочешь? Хочешь подобрать — милости прошу. Ты всегда любила непризнанных гениев, вот оставляю тебе на перевоспитание. Нравится — вбухивай свои силы в эту черную дыру.

— «Подобрать»... Злая ты. Друг он мне. Если ты так счастлива от своей Америки, что ж ты злая такая?

— Стерве положено. У тебя все? Попыталась меня уговорить. Не удалось. Свой дружеский долг ты выпол­нила, а теперь проваливай, мне нужно сосредоточиться.

Пришлось уйти. Я покидала поле боя с острым ощущением собственной неуместности и неизбежно случившегося провала, с чувствами, которые скорее всего испытали бы футболисты какого-нибудь «Локо­мотива», играя важный матч против чемпионов мира. Неравенство сил. Готовность одной из команд к зако­номерному проигрышу. Циничная правота хозяйки этого умирающего дома добавляла мне смущения и досады. Выйдя в промозглый темный двор и заметив, как из припаркованной машины выпорхнул Ромка с участливо-бодрым ожиданием в глазах, я почему-то наконец разозлилась:

— Все кончено, тебе ничего не светит. Она уедет все равно, можешь даже не стараться! Я поехала домой.

После таких провалов я не могла находиться с Ром­кой рядом. Его уничтожающий взгляд вместо благо­дарности за попытку я считала в высшей мере неспра­ведливой платой за мои муки и старания.

В тот вечер я впервые стала всерьез думать о том, что старая дружба может умирать. Мне всегда каза­лось, что чем дольше люди знают друг друга, тем креп­че их узы, тем больше они связаны, пройдя через годы, кризисы и многое пережив вместе. Не хотелось призна­ваться себе самой в том, что я уже очень устала от такой странной дружбы. Устала от вечного нытья, от депрес­сий, от бессмысленности моей помощи, от неблагодар­ности, в конце концов. Бросить его сейчас, сказать: не звони, не проси, не ной — означает нанести еще один удар под дых. А может, я много о себе думаю...

После бессмысленной попытки применить лег­кую артиллерию в битве за Машу Ромка бросил впе­ред танки: привез на квартиру родную мамочку. Как он ее уговорил? Загадка. Но факт остается фактом. Сама Королева прибыла с визитом для решения за­дачи «почти государственного значения». О чем там шла речь, мне неведомо, но переговоры «на высшем уровне» прошли также безрезультатно. Разве что, я думаю, в отличие от меня Королева покидала поле боя с гордо поднятой головой. Я почти уверена, что, ско­рее, Машка почувствовала себя победившей, но глупо сопротивляющейся упрямой девчонкой, которая мало что понимает в жизни.

И вот час икс настал. Промозглым декабрьским утром, когда почти все московское население оконча­тельно впало в дремотную кому в ожидании снега, Но­вого года или лучшей жизни, к международному аэро­порту подъехала эффектная женщина с множеством чемоданов и длинным, как тросточка, мальчиком- подростком. Женщина с облегчением заметила, что на табло на ее рейс нет никаких задержек и регистрация вот-вот начнется. Ее не пугало расставание с Родиной, не было ни тоски, ни сожаления. Только беспокойство. Она боялась не уехать.

Последние недели были наполнены таким напря­жением! Отстаивать свое право на то, чтобы круто поменять свою жизнь, оказалось так непросто! Да, она привыкла, что за все в ее жизни ей приходи­лось бороться. Но она никогда бы не подумала, что бросить мужчину может оказаться так тяжело. До последнего времени ей это не доставляло никаких проблем. Но расставаться с Ромкой почему-то было почти невыносимо. Может, потому, что впервые она любила. Но именно от него как-то по-особенному устала. Устала скрывать свое разочарование. Как трудно разочаровываться в том, кого ты так лю­бишь! Как трудно признаться в этом самой себе. И как невозможно открыться в этом ему. Невозмож­но! Проще сказать «не люблю» и остаться в его гла­зах Неверной, чем иметь дело с тем, что последует после такого признания.

О, если б ее разочарование в нем было полным и окончательным, но ведь нет же! Каждый раз, когда ей удавалось хорошенько отчитать его или проораться, точно деревенская баба в базарный день, через не­сколько минут после разноса в ней появлялась такая нежность, что хотелось задвинуть все эти чемоданы и остаться, несмотря ни на что.

Но чем больше он старался удержать ее, оставить, чем больше цветов, подарков, визитов уговариваю­щих друзей и родственников, тем быстрее ей хотелось не уехать — сбежать. Ей казалось, что все они готовы ее присвоить, переработать, упаковать и преподнести вечно ждущему чуда Роману как подарок. Но ее нель­зя присвоить и тем более нельзя переработать! Она не согласна! Не для этого она бежала из своей сибирской глубинки в столицу. Не для того, чтобы какой-то по­стоянно жалующийся герой-неудачник прожевал ее жизнь вместе со своей депрессивной жвачкой!

Труднее всего в те осенние дни ей дался разговор с его матерью. Эту великую женщину она уважала и по­баивалась, что-то в ней восхищало настолько, что ино­гда хотелось просто глупо подражать, а на самом деле просто очень хотелось иметь эти удивительные каче­ства: гордую непреклонность и достоинство, необык­новенную решимость и способность управлять любым, кто встретиться на пути. Словам этой уникальной жен­щины было особенно трудно противостоять:

— Милая моя, я прекрасно знаю, от чего вы устали. Я слишком хорошо знаю своего сына, чтобы от всей души посочувствовать вам. Он действительно ча­сто бывает совершенно невыносим, но поверьте мне без всякого материнского преувеличения: он очень способный мальчик. И вы это тоже знаете, не може­те не знать. Он может добиться всего, чего угодно, если сильно захочет. Все зависит от того, насколько правильно вы поставили ему цели. В этом ему точно требуется хороший координатор. Быть может, милая, ваши цели были слишком туманны? Вы сами-то знае­те, чего хотите от него и от жизни?..

Америка, конечно, даст вам комфорт и спокойную благость, но если вы думаете, что, переехав в про­сторный дом и заимев карточку с безлимитным кре­дитом, вы автоматически станете счастливой, то вы очень ошибаетесь, трагически, я бы сказала, ошибае­тесь. Вам, барышне с амбициями, с размахом, способ­ностями, умом, волей — на американскую лужайку к какому-то Джеку? Вопрос целей вашей жизни, милая, не решится сам собой только от того, что вы пересече­те океан... И даже если все-таки решите уехать, послу­шайтесь совета: никогда не соглашайтесь на то, чтобы стать домохозяйкой. Никогда. Это окончательно ли­шит вас того, что вы имеете.

Вот такой разговор. Она непременно начала бы ко­лебаться, если бы тогда в октябре не приняла твердого решения уехать, несмотря ни на что. Именно оно и по­зволило ей пройти через все это, потому что она, Мария, никогда не отменяет своих решений. Она может потом о них сожалеть, рвать на себе волосы, но никогда не ме­няет. Иначе она ничего не смогла бы достичь в своей непростой жизни. Способность в какой-то момент со­вершать выбор и следовать ему до конца, вот что сдела­ло ее тем, кто она есть. Поэтому она спешила на самолет и хотела только одного: чтобы ее обезумевший бывший возлюбленный не лег на взлетную полосу.

Через пару часов ей все еще трудно было поверить, что все позади и она напрасно боялась. Потому что он не лег. Самолет успешно и без помех взлетел для того, чтобы много часов подряд гнаться за солнцем, унося ее далеко от страны, где она к сорока годам уже так устала сражаться за свое счастье.

Утром того же дня наш герой с душевным надры­вом и детской верой в чудо прибыл к дверям знакомой квартиры. Он позвонил, замирая от предчувствия, вот-вот готовый услышать знакомый стук родных ка­блучков. Тишина... Открыв дверь своим ключом, он вошел, и его встретила та особенная гулкая пустота, которая остается от тех, кто покинул. Уехала. Он уди­вился тому, что это горькое слово принесло ему только облегчение. Уехала. Значит можно больше не бороть­ся. Все. Окончательность успокаивала. Он сел на их излюбленный диван — хранитель нежных признаний, и со спокойным смирением констатировал, что жизнь его теперь окончательно пуста. И как-то с этим надо жить. Но пока он совсем не знает как.

«Теперь я понимаю, как чувствует себя тот, чью любовь вырвали с корнем. То, что росло, крепло и рас­цветало, кто-то взял и вырвал: как будто даже не со зла, а так, просто надоело. Теперь не посадить вновь, даже если зарыть в землю и полить. Вырванное расте­ние умирает. И как теперь жить, если внутри у тебя что-то умерло?

Если бы еще не было так больно, то можно было бы похоронить вырванную любовь, оплакать, изгоревать ее, чтобы вышла она со слезами. Но больно, черт возьми! И потому лучше ничего не чувствовать к ней, пусть себе лежит и засыхает... А лучше всего растоп­тать и вышвырнуть на помойку — нечего мозолить глаза. Подумаешь, любовь! Видали! Без нее обойдемся! Без нее даже лучше! Ничего не болит, и ты свободен! Свободен!!! Или пуст?! Не важно... Зато никто уже не сможет причинить тебе боль. Ты снова силен и могу­щественен! И ты больше никому не позволишь управ­лять своей жизнью».

После Машкиного отъезда мы все как будто за­мерли в тревожном ожидании. Ромкины реакции: то бурное показное веселье, то мрачное заточение в оди­ночестве, сменяли друг друга. И то и другое исклю­чало возможность нашей помощи. Лиза переживала особенно. Ей казалось, что отец никогда до конца не оправится от этого удара. Одно дело — уходить са­мому, другое — когда оставляют тебя. Его никогда не бросали (если не считать, конечно, его собственной матери, которая в чем-то «бросила» его изначально).

Я старалась как могла поддерживать сердобольную Лизу, часто сама не веря собственным словам утеше­ния. Ромкины страдания слегка отвлекали ее от соб­ственных размышлений и неразрешенных вопросов. Елизавета продолжала держать влюбленного Франко на расстоянии, перемежая работу и учебу, постигала основы «большого бизнеса», но прежней вовлечен­ности в ней уже как не бывало. Значительная часть ее сил как будто уходила на что-то другое: на внутрен­нюю работу, которая в ней происходила в те минуты, когда откладывались в сторону книги и документы и ее взгляд устремлялся в никуда — к внутренней глу­бине и тишине, которые она так стремилась постичь.

Ей нравилось заниматься тем, что она делала. Мно­гое вызывало ее совершенно неподдельный и живой интерес, но чего-то важного, как ей казалось, почему- то все время недоставало. Какого-то важного смысла. «Для чего все это?» — вопрос, на который она до сих пор не находила ответа. Ни с одним из ее сверстников она не могла поговорить об этом, поскольку вопросами смысла они не задавались вообще, находя в построе­нии карьеры самодостаточную цель и упоенно предава­ясь традиционным юношеским удовольствиям. Может, поэтому Лиза больше тянулась ко взрослым, особенно скучая по любимому старику Энрико, чье даже незри­мое присутствие в ее жизни давало ей силы и надежду.

Отношения с бабушкой претерпевали очередной кризис: Королеве не нравилась «философская ме­ланхолия» Елизаветы, отчасти потому, что подобное философствование она считала делом пустым и не­выгодным, отчасти потому, что напоминало ей долгие периоды мучений собственного сына. Королева боя­лась «потерять» для себя и дорогую ее сердцу молодую императрицу.