Пока ты пытался стать богом 4 глава

— Так о чем ты хотела со мной серьезно погово­рить? — Ромка оборачивается ко мне с таким участли­вым лицом, что мне опять хочется его стукнуть.

— О твоей семье. Валюшке плохо совсем, она две ночи не спит уже. Катюшке страшно. Лиза у бабуш­ки. Ты не пришел. Так нельзя, Ром. Ты должен с ними поговорить. Так не делают... Ты не можешь просто не приходить домой.

— Я ей сказал, что ухожу. Все же честно. Ты долж­на понять, я больше не могу врать. Врать ей, себе само­му. Я люблю другую, я жить без Машуни не могу. Ты понимаешь это? Ну что изменил бы вчерашний разго­вор? Она бы все равно расстраивалась. Думаешь, мне все это легко далось? Думаешь, мне легко будет видеть ее слезы?

— Ром, ну пойми. Ты не просто полюбил дру­гую женщину и теперь хочешь жить с ней. Ты ухо­дишь от своей прежней жены, от семьи, от девчо­нок. Если тебе за каким-то лешим понадобилось создать новую семью, то, наверное, сначала надо разобраться со старой. Как ты считаешь? Ты ска­зал Валюшке два слова: «Я ухожу». Всего два слова. А дальше? А девочки что должны думать? Кто по­говорит с ними? Кто им все объяснит? И как им всем жить дальше?

— Я поговорю, обязательно. Страсти улягутся, Ва­люшка успокоится, и я приду и поговорю.

— Ты правда такой тупой или прикидываешься?! Как она успокоится, если она тебя ждет. Если она еще верит, что все возможно. Если она не ест и не пьет, с тех пор как ты ей сказал. И она не будет есть и пить, пока ты с ней не объяснишься. Ты же мучаешь близкого тебе человека, она же столько лет с тобой валандалась! За одно за это она заслужила хотя бы человеческого прощания? И вообще, ты уверен, что ты действитель­но готов бросить семью?

— Почему ты так об этом волнуешься? — Машка смотрит слегка встревоженно и еще крепче сжимает Ромкину руку.

— Потому что я была там вчера. И потому что я дружу с этой семьей. Не только с этим влюбленным придурком, но и с его женой, девчонками. И вчера Ва­люшка была в руинах. И я боюсь, что она сойдет с ума или покончит с собой, и Катюшка боится, она даже в школу сегодня не ходила, боялась ее оставлять одну. Рома, ты должен сегодня прийти домой. Ты просто должен. Я прошу тебя.

— Хорошо, я приду. Может, и ты со мной? Валюш­ку успокоишь, если что...

— Ну уж нет! Это твоя семья! С меня и вчерашне­го вечера хватило! Валюшка в мою голову чуть кружку не запустила, ты можешь себе представить, как ее надо разозлить?! А все из-за тебя! Я ей сказала, что у тебя кто-то есть, но скорее всего это все у тебя не так серьез­но. Давай-ка сам теперь. Уже и так ты меня подставил, поделившись своим секретом. И почему наэтот раз для своих донжуанских целей ты еще выбрал мою одно­курсницу? В Москве несколько миллионов женщин, а ты выбрал именно Машку! За что мне это?!

В студенческие времена Машка особенно ничем не блистала. Умом, во всяком случае. Однако она всегда была окружена поклонниками. В нашем сообществе им практически неоткуда было взяться. А у Машки поклонники были. Всегда. Чем она их брала? Красо­той? Обаянием? Не знаю. Я всегда рядом с ней чув­ствовала себя не в своей тарелке. Возможно, оттого, что я вообще в те времена себя не осознавала, ходила тенью, если не тенью отца Гамлета, то уж тенью невоплотившейся Себя точно.

Сейчас, глубже вколачивая асфальт в землю, двига­ясь по направлению к метро, я вспоминала то чувство, которое охватывало меня рядом с ней. Ощущение ин­триги, недосказанности из серии: «Говорит не то, что ду­мает, думает не то, что чувствует, имеет какую-то скры­тую цель, ради этой цели будет делать нужное лицо».

«Она, пожалуй, красива, — с досадой думала я, — особенно сейчас, с этими светящимися глазами, с этой таинственной улыбкой. Могла бы и постареть за столько-то лет!» Как глупо я себя веду. Она — очевид­но хороша и стала еще лучше. Годы только отточили в ней шарм, придав ей едва уловимое, но стойкое ощу­щение стиля, уверенности, успеха. На «совершенство», конечно, не тянет. Но Валюшке, безусловно, составляет конкуренцию и точно ее выигрывает по самому важно­му параметру: Машка — само воплощение женщины, при этом Валюшка — всего лишь воплощение матери. Принц наш, видимо, подрос. Сейчас впервые со всей очевидностью во мне поселилось ощущение надвигаю­щейся на Ромкину семью неотвратимой катастрофы.

Он уйдет. Он бросит их точно. Лизка все выдержит, Катюха скиснет, Валюшка... Даже трудно представить, как она все это переживет. Она любила Ромку, каза­лось, еще до того, как они встретились, а может, и до того, как они родились, с начала времен. Она не толь­ко его любила, как любит женщина. Она боготворила его, поместив его в центр вселенной, и всю свою жизнь выстроила вокруг этого божественного солнца. Теперь солнце погасло. Точнее, переместилось в другую все­ленную. И для нее, Валюшки, сейчас, безусловно, про­исходит катастрофа вселенского масштаба. Возможно ли предотвратить этот семейный армагеддон? О, как же противно ощущать свое полное бессилие! Ну почему люди вдруг влюбляются? Ну зачем им это? Звонок вырвал меня из плена мрачной философской мути.

— Ты видела его? Как он?

— Видела, Валюш, придет сегодня.

— А что сказал-то? Что сказал тебе?

— Говорил, что боится тебя расстраивать, что пе­реживает, поэтому не шел. Но сегодня придет точно. Извини, дорогая, я в метро захожу, перезвоню тебе ве­чером. Держись, милая. Пока.

Осень, отплакав дождями, теперь шептала о потерях, гоняя ветром опавшие листья. «Все когда-то заканчива­ется. Все проходит. Время терять», — шуршали листья, прощаясь с каждым из нас, радуя глаз напоследок своим золотым шорохом. Тогдашняя осень грустно ставила свой золотой с терракотой крест на благополучии так любимой мной семьи. Валюшка, отлежав три недели в клинике нев­розов, вернулась оттуда окончательно погасшей и сдув­шейся, как будто душа нашла в ее теле отверстие и через него вылетели радость, энергия и сама жизнь.

Елизавета поначалу развернула борьбу за сохра­нение семьи и возвращение блудного отца на родную кухню, но вскоре примирилась с поражением, когда натолкнулась на его жесткие реплики: «Это моя жизнь, дочь, и мне решать, что в ней делать. Ты не можешь указывать, как и с кем мне надлежит жить».

Смирившись через какое-то время, будучи совсем еще, по сути, девочкой, Лиза взяла на себя ответствен­ность за финансовое обеспечение семьи, уговорив бабушку найти для нее какую-нибудь вечернюю рабо­ту. По-прежнему влюбленный в острой форме Ромка отдавал семье какие-то гроши, ничем разумным, по-моему, это не объясняя. Валюшка не могла работать, проводя недели на больничном. Катюха по мере воз­можностей ухаживала за матерью, в основном следуя за ней взглядом, полным тревоги, горечи и грусти.

Одну Королеву, похоже, очень устраивало все проис­ходящее. Она, вероятно, считала миссию по обузданию непослушного сына практически завершенной: он по­кинул эту деревенскую барышню. Его новая мадам, судя по всему, ожидала от него всяческих (и прежде всего финансовых) свершений, это подстегивало сына к тому, чтобы думать о деньгах, и он стал относиться к матери не то чтобы с почтением, но с большим вниманием, слегка заискивая перед ней теперь в некотором другом роде.

Теперь ему не нужно было, чтобы она признала и приняла мир его донкихотских идей, он ждал от нее знаков, намеков, предложений, позволивших бы ему выйти на новый финансовый уровень. Остатки гордо­сти, прежние обиды или просто дурость не позволяли ему напрямую обратиться к матери с просьбой, и он пристыженно ждал, лебезя перед ней. Королева то ли наслаждалась спектаклем, то ли ждала, пока Ромкино решение окончательно окрепнет, и он спустится с пьеде­стала своих романтических убеждений, и сам попросит­ся в так ненавидимый им ранее мир «деляг» и «прожор». Маленькая Елизавета опять же была сильно заинтере­сована в карьере, поскольку держать дом на себе эта ма­лышка почему-то считала своей обязанностью.

Неудивительно, что именно осень с холодными и влажными ветрами принесла Королеве ощущение во­площения давно звучащих ожиданий, приятность по­лучения точно рассчитанной прибыли от долгосрочно вложенных инвестиций. Словно в сказке, постепенно наступающая зима наполняла ее силой и мощью, при­водя в соответствие все вокруг: даже природа, каза­лось, подчинялась теперь ее ледяной воле.

«... Я не могу Ее потерять! Она — лучшее, что было со мной. Ради Нее я легко оставляю все прошлое, пере­ворачиваю его, как лист в альбоме, и начинаю новую летопись, в которой Она — главная героиня, принцесса моих Грез. Ради Нее я стану лучшим, буду радовать Ее всегда. Новая жизнь, совсем другая, ждет нас. Мы будем возводить ее вместе, проектировать и строить, от­бирая все лучшее и отбрасывая все то, что стало не­нужным, устаревшим, чужим. Отныне все теперь бу­дет нашим, общим, совместным. И эта совместность свяжет нас крепкой нитью и сделает наш союз нерас­торжимым...»

Ромка объявился, как всегда, неожиданно, преду­предив, что едет, уже в дороге.

— Слушай, ты так хорошо понимаешь во всем, мне нужна твоя помощь. — Вид у него был обеспокоен­ный и какой-то суетливый. Уселся за мой маленький кухонный стол, с немалым трудом разместив под ним свои длинные ноги, без конца ронял чайную ложку, и я несколько раз вставала и подавала ему чистую. — По­нимаешь, в ней что-то переменилось, и я не могу по­нять что.

— Ты о ком?

— Ну о Машуне, конечно, о ком еще.

— И что переменилось?

— До того как мы стали жить вместе, для нее как будто самым главным было то, что я рядом, что я с ней, и мы — вместе. А теперь она как будто чего-то ждет от меня... Да не «как будто», а ждет.

— И чего же она от тебя ждет?

— Я не пойму. С деньгами у нас, конечно, не густо. Понимаешь, Машенька привыкла жить совсем другой жизнью. Она же раньше была замужем за каким-то богатым мужиком, который уехал в Германию. Она не захотела поехать с ним, вот они и расстались. Машуня мне всегда говорила именно то, что я сам думал и счи­тал: не в деньгах счастье, не в машинах и квартирах, а в том, как ты живешь, что собой представляешь, что можешь сделать, свершить.

— А теперь что, так не думает?

— Да не то чтобы, но я вижу, сам вижу, что она привыкла к другой жизни, что ждет от меня крутизны какой-то. Трудность в том, что она не говорит прямо, а намекает как будто...

— Так ты спроси прямо.

— Легко сказать: спроси. Когда я спрашиваю, она говорит: самое главное, что мы вместе. А сама через не­которое время: «Зима на носу. Выставка мехов в Мане­же. Как ты думаешь, милый, может, нам съездить?» Мы едем, ей нравится шуба, мы покупаем, и все — жить не на что. Ну и правда, не ходить же ей голой зимой?..

— Голой не обязательно. Но и без норки в Москве, я думаю, легко можно прожить при желании. Ты ведь норку ей купил, не иначе.

— Я боюсь ее потерять. Что я за мужик, если не могу обеспечить ей нормальную жизнь? Она же не просит виллу на Мальдивах, ведь речь идет всего лишь о нор­мальной жизни.

— А ты в курсе, на что сейчас живет твоя бывшая семья? Их уровень жизни, насколько мне известно, даже с тобой был далек от «нормального». А сейчас и вообще...

— Не читай мне морали, я не за этим к тебе тащился. Лучше расскажи, что ты знаешь о Машеньке, ты же учи­лась с ней. Что для нее важно? Какая она была тогда?

— Я плохо ее помню, Ром, да и особо не нравилась она мне. Мне кажется, что у нее двойное дно.

— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что она лживая? Да Машка — самое чудесное существо на свете, самое искреннее и открытое.

— Ну и зачем ты меня спрашиваешь, если тебя со­вершенно не интересует мой ответ? Давай уж опреде­лимся. Ты будешь ей петь дифирамбы, а я слушать. Тогда не задавай мне о ней вопросов.

— Извини. Просто объясни, что значит «с двой­ным дном»?

— Не говорит то, что думает. Имеет расчет, но его не предъявляет, а просто пытается его получить прав­дами и неправдами, и все это — с очень милым выра­жением лица.

— Ну не знаю. Что-то в этом есть, конечно, но не совсем так, как ты говоришь... А еще, знаешь, у меня с ее Вовкой не заладилось. Он меня, по-моему, вообще терпеть не может. В лучшем случае он меня игнори­рует, а по большей части — хамит. Мне девчонки мои никогда не хамили. И вообще, оказывается, я никогда не воспитывал мальчиков.

— Ты и девочек никогда не воспитывал. Валюшка этим занималась, если ты помнишь. И потом, с чего ты решил, что тебе его надо воспитывать, ты ему кто?

— Я ему...

— Вот именно. Никто ты ему, у него мать есть и отец, пусть они и воспитывают.

— Его отец даже не в этой стране живет и как-то не очень беспокоится о собственном ребенке. А меня он уважать должен. Я все же взрослый, а он — пацан. И я в отличие от его отца с ним живу, а не бросаю и не уезжаю на край света.

— Да ну, перестань, ничего он тебе не должен. А от чего их отец бросил, мы понятия не имеем. У тебя есть ведь только Машкина версия, а как оно было на самом деле — нам неведомо. Для этого мальчика его отец навсегда останется отцом. Ты для него пока что, ско­рее, соперник за внимание матери, вот он и проверяет тебя на прочность.

— Чего меня проверять-то... Мне кажется, Машуня нервничает, когда мы с ним не ладим. Я бы все хотел сделать, чтобы как-то у нас устаканилось с ним. Я уж и так с ним беседы всякие веду, только без толку все. А как там Катюха, не знаешь? Я с Лизкой еще вижусь у матери, а с Катюхой совсем нет, как она?

— Никак, по-моему, она и не живет вовсе. Вся в тревоге за мать, сидит дома, никуда не ходит, готовить стала вместо Валюшки, та теперь на кухню вообще не заходит, и поесть ее не заставишь...

— Н да, видишь как... Я все думаю, где бы еще под­работку взять, чтобы с деньгами как-то легче стало. Не знаешь чего?

— Не знаю. Если уж тебе очень нужны деньги, ты можешь пойти поклониться в ноги Королеве, она бу­дет только счастлива заполучить тебя и прибрать к рукам.

— Тоже думаю об этом, но страшновато как-то. Мне иногда кажется, что если я попаду туда, то она меня... поглотит, что ли, боюсь не выбраться обратно. А Машуня говорит: иди, это хорошие возможности для развития. Ей вообще моя мать нравится, она о ней слышала еще до того, как мы с ней познакомились. А я вот не могу решиться... Как думаешь?

— Не знаю, Ром, тебе решать. Если Машке нужны шубы, то, похоже, выбора у тебя нет. С другой сторо­ны, куда ты денешь свои идеалы?

— Какие идеалы, Крот, кому они нужны? Я без Ма­рии не могу. Она только хмурится, а у меня кишки от ужаса в тугой узел заматываются. Мне иногда снится, что ее муженек бывший из-за границы вернулся, что­бы их забрать, я просыпаюсь, а сердце рвется под по­толок. Мне порой кажется, что она его не забыла. И ты знаешь, я больше всего на свете хотел бы стереть все ее прошлое большим ластиком. Все прошлое до меня, всех мужчин, все радостные события, все при­ятные воспоминания. Только я бы хотел приносить ей радость, только со мной она должна была испытать небывалое счастье. И зачем только человеку помнить прошлое?

— Ты свое, судя по всему, тщательно стер. Хоро­шо, что помнишь о том, что у тебя есть дочери. Как Лизавета-то со всем справляется?

— Лизка — просто молодчина! Только первый курс, ау матери ее уже хорошо знают, говорят — очень перспективная.

Лизе на самом деле было совсем не просто. Учеба была самым легким делом, на работе она тоже быстро освоилась, поразив всех своей организованностью, энергией и удивительной способностью быстро ре­шать все вопросы. Гораздо сложнее обстояло дело с отцом, которого она после его ухода любила еще боль­ше, но и ненавидела с максималистской яростью, не прощая ему того горя, что он принес матери. Тяжелее всего было приходить домой и видеть маму-призрака, неприкаянного и безутешного.

Так впервые наша будущая императрица столкну­лась с опустошающим вакуумом бессилия. Будучи по натуре активной, строящей свою жизнь с креатив­ностью талантливого архитектора и трудолюбием древних китайцев, она не могла смириться со словом «невозможно». Невозможно вернуть папу обратно. Невозможно избавить маму от боли. Невозможно сделать так, как было раньше... Какое ужасное слово! Самое страшное из всех. В семнадцать жизнь ясно ей показала: есть нечто, что мы не в силах изменить, на что мы не в состоянии повлиять. Мы не можем за дру­гого прожить его горе, оплакать его утрату, захотеть за другого жить.

— Твоя мать оправится, вы постепенно научитесь жить по-другому. Тебе нужно думать о себе, у тебя впе­реди целая жизнь. Твоя жизнь. Надо жить. — Бабушка, конечно, была права, хотя Елизавете иногда казалось, что она не в состоянии понять, что сейчас творится с ее матерью, какое крушение она переживает и захочет ли она когда-нибудь жить по-другому, сумеет ли.

— А тебя когда-нибудь оставляли мужчины? — Лизе так хотелось найти подтверждение того, что от разводов не умирают.

— Конечно, дорогая, и не раз. Но мужчины — это же не вся наша жизнь. И если они уходят, значит, при­шло время. Им по наивности кажется, что в другом месте солнце ярче, трава зеленее... К сожалению, они так недалеки, что не хотят ничего принимать на веру, они — как дети, им непременно хочется все попробо­вать на зуб. И потому они все время в поиске: лучшей женщины, лучшей карьеры, лучшей доли.

— Это ж нормально — хотеть чего-то лучшего, куда-то стремиться...

— Конечно, нормально, милая. Только, когда им исполняется «за шестьдесят», они вдруг понимают, что все лучшее с ними происходило тогда, когда они были молодыми, когда были влюблены и свободны: строили планы, мечтали, безумствовали. Когда мир был открыт перед ними, и они могли выбирать любую дорогу, любую, какую захотят...

— А ты любила когда-нибудь? Ты была свободна?

— Нет... О чем жалею. Но теперь у меня есть ты, и я счастлива больше, чем когда-либо.

Новый год для Ромки стал не просто традиционным праздником, он знаменовал его отречение от идеалов и переход в королевское царство. Новый медиахолдинг радостно (или безрадостно, кто ж его знает) встречал своего нового начальника. Опиджаченный Роман Григо­рьевич передвигался по Москве теперь с личным води­телем и был недоступен для простых смертных, как Аль­фа Центавра. Несколько месяцев мы почти не виделись, пара его звонков в пьяном виде сильно за полночь — не в счет. Нецензурный бессвязный бред, который я вынуж­дена была слушать в полусне, видимо, свидетельствовал о сложности отречения и тяжести последствий. Но на людях Ромка бодрился, поскольку Лиза рассказывала о папе, как об «очень подающем надежды».

Февраль для меня ознаменовался странным собы­тием. На электронный адрес мне пришло письмо:

«Привет, Арина. (Так меня зовут.) Это Маша. Твой адрес нашла в Ромкином, ноутбуке. Мне нужна твоя помощь, надеюсь, что ты мне не откажешь по старой памяти. (Не очень-то надейся!) Я обращаюсь к тебе даже не столько как твой старый друг (Вот враки, сроду она не была мне другом!), сколько к тебе, как че­ловеку, который хорошо знает Романа.

С ним что-то происходит. Он то вдруг становится очень мрачным, язвительным, даже грубым, то молчит так, что жутко тягостно и почти невыносимо даже просто находиться с ним рядом. (Ну это нам хорошо зна­комо!) Его ничем невозможно вывести из этого состоя­ния. Один раз это уже было раньше, но совсем ненадолго и как-то быстро прошло. А теперь длится уже неделю, и я очень устала. (Устала она за неделю! Что ж с ней дальше- то будет?) Как ты думаешь, что с ним такое? И как по­мочь ему выбраться из этого? Что ему обычно помогало? (Гильотина помогала или подвиг, больше ничего.)

Я понимаю, что ты, возможно, относишься ко мне без большой симпатии (Даже не подозреваешь, на­сколько!), поскольку находишься на стороне бывшей Роминой семьи. (И не только поэтому!) Ты вовсе не обя­зана откликаться на мою просьбу, но если у тебя есть идеи, как помочь человеку, который нам обеим так до­рог, может, все-таки напишешь мне хоть пару строк? Не говори, пожалуйста, Роману, что я писала тебе, бо­юсь, его это не обрадует».

И что мне прикажете делать? Как это называется? Почему опять я? Терезе пришлось выдержать корот­кий, но нелегкий бой с Язвительной Дрянью, прежде чем в виртуальное пространство полетели следующие строки:

«Привет, Маша. Не скажу, что рада твоему письму.

Ромке, действительно, сочувствую и, действитель­но, знаю, как это у него бывает. Но легкого ответа на вопрос “Что с ним?”у меня нет. Так же как нет и отве­та на не менее животрепещущий вопрос “Что делать?”. Он не любит проигрывать, он боится быть не “на коне”. Он стремится к совершенству, но обычно, когда что-то начинаешь делать, невозможно сразу его достичь. Ему, вероятно, неприятно, что он не все понимает в его но­вой работе, что не совсем сразу может справиться на “супер-супер”. От этого страдает, беспокоится. Прохо­дит это, как правило, с какой-нибудь победой, желатель­но покрупнее. Пока не будет победы, радости не жди.

Желаю тебе терпения. Пока. Арина».

Итак, у Ромки депрессия. Этого и следовало ожи­дать. Наверное, на работе не все просто. А хочется себя показать, хочется, чтобы все получалось. Любому хоте­лось бы. А Ромке особенно. Бедный гений. Что делать, не понятно. Звонить — не звонить? Подожду до выход­ных, все равно сейчас — замот, некогда встречаться.

Но до выходных жизнь еще раз перевернулась, опасно накренившись, как большой корабль в бурю. На этот раз мне позвонила Елизавета:

— Арина, вы не могли бы приехать к маме? Нам очень нужна ваша помощь. У нас большая беда: у мамы нашли рак, но она даже слышать не хочет об операции. Я не могу ее уговорить, а врачи говорят, что нельзя те­рять ни дня, и так все достаточно запущенно...

Подходя к знакомому мне дому, я готовилась к со­болезнованиям и перебирала в голове наиболее убеди­тельные поддерживающие слова. Валюшка встретила меня на пороге... с улыбкой, от которой мои соболез­нования и сострадание захлебнулись, и мне в срочном порядке пришлось запихивать их обратно.

— Почему ты улыбаешься?

— Ну хоть рак теперь прибьет меня. Все равно ни­каких сил нет, чтобы жить. — Валюшка уныло и при­вычно исполняла хозяйский ритуал: помогала мне ве­шать пальто, наливала чаю.

— Боже, о чем ты говоришь? Ты сама себя слышишь или нет? Как ты можешь так говорить? А девчонки, ты подумала о них? Каково им твое такое решение: пусть рак меня убьет?

— Они уже взрослые почти. На Лизу посмотри, она же теперь все сама... Ты небось голодная, будешь есть?

— Есть не буду, спасибо. Хватит суетиться, сядь и посмотри мне в глаза...

Я почувствовала, как трудно сочетаемые ярость и ясность наполнили меня. Усадив Валюшку напротив, я взяла ее за руки, как будто «из рук в руки» пытаясь передать важные для меня слова:

— Если ты захочешь умереть, тебе никто не поме­шает. Ты и так уже не живешь с того дня, как Ромка ушел. И я все понимаю: горе, ты очень страдаешь. Но ты вспомни, как умирала твоя мать от рака, вспомни свою беспомощность. Свой ужас вспомни. Как моли­лась всем богам, лишь бы они дали хоть какую-то на­дежду. Ее боль дикую вспомни и угасание. А теперь представь, что все это тебе тоже предстоит. И все будет не менее больно и страшно. И твоим девочкам тоже.

— Не мучай меня! Зачем ты меня все время муча­ешь?! — Она отняла руки, и слезы опять покатились по ее щекам, слегка застаиваясь в недавно образовав­шихся морщинках.

— Я тебя мучаю?! Да ты сама себя уже измучила! Ты на дочь свою младшую давно смотрела? Так посмо­три на нее внимательно. От нее же остались кожа да кости, она сама того и гляди с какой-нибудь болезнью свалится.

Откуда-то изнутри поднялась злость и сила, я схватила похудевшую, но все еще солидную Валюшку под руки и потащила ее в комнату, где, как всегда, в углу сидел под пледом ребенок, который смотрел на все происходящее с ужасом и надеждой.

— Посмотри, в кого она превратилась! Она же тоже от жизни отказывается вместе с тобой, а ей всего шестнадцать лет! Тебе, дуре, сорок, а ей шестнадцать! И ей надо жить, а не быть сиделкой у кровати умираю­щей матери! На что ты ее обрекаешь, ты подумала?

— Это не я ее обрекаю, это ее отец...

— Ее отец ушел из семьи, а ее мать собирается ухо­дить из жизни. Есть, по-твоему, разница? Ромка — сво­лочь! Мыс тобой уже поняли это. Сколько еще мы будем всего списывать на его сволочизм? Теперь твоя жизнь не зависит от этого сукиного сына. Теперь ты должна сама с ней управляться. И еще раз повторяю: ты вправе захотеть умереть. Но прежде чем ты решишь, хорошо подумай, каково будет твоим дочерям. И еще: если ты своим раком надеешься Ромку разжалобить и вернуть, то даже не думай, из-за этого он никогда не вернется! Не мерь его по себе. Он всегда был слишком эгоисти­чен и всегда был не способен заботиться о другом, и ты, как никто другой, отлично это знаешь. Если он когда-нибудь и вернется, то только к сильной и интересной женщине, а не к умирающей развалине!

Этот разговор стал только началом той борьбы, которую мы, на троих с девчонками, развернули в этих давно потерявших всякий уют и радость стенах. У каждой из нас было свое оружие: Катюха плакала и умоляла, я злилась, кричала и убеждала, Лиза со все­ми материнскими доводами соглашалась, брала мать за руку и вела проводить обследование. Врачи по- прежнему настаивали на срочной операции, но при этом говорили хорошо известные всем нам истины: «Если она не захочет жить и бороться с болезнью, ни­какая операция не поможет остановить рак».

И все-таки чудо случилось — через несколько, по­казавшихся нам вечностью дней Валюшка проснулась однажды утром и сказала оторопевшей Катюшке: «Я буду жить дочка, прости меня. Я сделаю операцию и буду жить». Елизавета, не веря ушам своим, побежала договариваться с Королевой о лучших врачах и луч­шем лечении.

— Я всегда недолюбливала твою мать. Считала ее недостаточно образованной и наполненной, простой и невежественной считала. А сейчас думаю, что была не права. Эта недалекая женщина очень любила моего сына. Быть способной на такую любовь — немало. Я, во всяком случае, таких чувств так и не испытала. От­дать себя всю кому-то — так прекрасно, хоть и есть в этом что-то болезненное, согласись. Вот видишь, что вышло... Но сейчас с раком груди вполне неплохо справляются, так что не переживай, Елизавета: выле­чат твою мать. Она еще и второй раз замуж выйдет, такие, как ни странно, быстро находят себе мужей.

Потянулись долгие дни, в течение которых все вокруг, казалось, втянулось в мрачное противобор­ство: февраль с мартом, здоровье с болезнью, жизнь со смертью. Весна то отступала в природном армрест­линге, позволяя зиме заваливать Москву снегом, то побеждала, заливая столицу солнцем. Так и Валюш­ка: то бодрилась, и мы все вместе радовались успеш­но проведенной операции, то теряла волосы, а вме­сте с ними и надежду. За это время Лиза похудела до офисно-королевских стандартов, черты заострились, и на лице проступила совсем недетская усталость, ко­торая делала ее похожей на тридцатилетнюю женщи­ну, каковой она, возможно, и являлась, если сложить в года все пережитое ею за последние месяцы.

Катюха, наоборот, приободрилась. Материнские слова «я буду жить» как будто совершили над ней чудо, и теперь она верила в них с редкостным упорством, поддерживая нас даже тогда, когда наша вера слегка за­тухала и вот-вот готова была погаснуть. Эта пигалица нашла все, что могла, об этом виде рака и стойко встре­чалась с любыми последствиями этой изнуряющей борьбы. «Химиотерапия — это тяжело. Но мама спра­вится. Она — сильная». Дочь, казалось, была готова ко всему, лишь бы только мама продолжала бороться.

В один из дней Валюшку навестила сама Короле­ва. Бедная наша больная невероятно растерялась, она понятия не имела, о чем можно говорить с этой жен­щиной, которую она так много лет боялась и чьего расположения так безнадежно добивалась. Королева тоже немного волновалась, но держала себя в руках. И хоть их встреча больше походила на светский ви­зит, с участливыми вопросами о состоянии здоровья, сдержанными выражениями сочувствия и подбадри­вающими словами, но шикарный букет, оставшийся на больничной тумбочке, несколько книг в красивой оберточной бумаге и едва уловимый аромат ее духов убеждали Валюшку в том, что это не сон: Королева была здесь и пыталась поддержать ее, ту, которую она столько лет открыто презирала.

— Может, и Ромка вернется... Как думаешь? — спросила она меня почти сразу после того, как за важ­ной визитершей закрылась дверь.

— Ты все еще ждешь?

— Жду, как не ждать. Если даже мать его проявила такое участие, он-то мог бы хоть раз прийти.

— Ты ждешь, что придет, или ждешь, что вернет­ся? Это все-таки разные вещи.

— Да, ты права. Мне почему-то кажется, что если он придет, то останется, не сможет нас покинуть. Ты, как всегда, права, я опять меряю по себе. Я бы никогда не покинула его больного. Я бы вообще с ним никогда не расставалась, — Ее вымученная улыбка больше по­ходила на гримасу. Валюшкино лицо от болезни стало серо-желтым, каким обычно никогда не бывают лица.

— Если ты правда хочешь, чтобы он навестил тебя, я могу его привести. Попытаться, во всяком случае. Но мне кажется, что ты сейчас не в лучшей форме. Ты же не хочешь, чтобы он остался с тобой из жалости.

— Не поверишь... мне все равно. Лишь бы он был рядом... — Она отвернулась к стене, как я поняла — чтобы поплакать. Постоянные слезы расстраивали меня и девчонок, поэтому она уже старалась сдержи­ваться при нас, чтобы не слушать причитаний или бодрых уверений.

Ромка, действительно, ни разу не пришел за все время наших тяжелых сражений, хотя обо всем знал: Лиза говорила ему не раз, я по телефону иногда докла­дывала обстановку. Он не пришел.

— Я виноват перед ней. Я понимаю, виноват. Мне трудно будет смотреть ей в глаза. Я разрушил ее жизнь... Но она ведь не из-за меня заболела, скажи, ведь не из-за развода? Рак ведь появляется не из-за стресса? У нее же генетика, ее мать умерла от рака... — с какой-то детской виноватой надеждой вцепляется он в мою руку, когда мы опять сидим в кафе и я пытаюсь уговорить его навестить больную бывшую жену.