Думаете, я ни разу не задавала себе вопросы: зачем все это? зачем я его слушаю? зачем привычно поддерживаю и восхищаюсь? Задавала, регулярно. И ненаходила ответа. Он умел завораживать, как будто подчиняя своей воле. Ему трудно было отказать. Его можно было не любить, даже ненавидеть, но к нему невозможно было оставаться равнодушной. Я дорожила своей дружбой с ним, хотя не была уверена, что он знает обо мне больше, чем мое настоящее имя и номер моего мобильного телефона. Про мой день рождения и то мог не вспомнить, если не был на него приглашен. Если он когда-нибудь (чрезвычайно редко) задавал мне какой-то лично меня касающийся вопрос, то я терялась и какое-то время даже не знала, что ответить. Загадочная, односторонняя дружба. Я вроде как с ним дружу, а он со мной нет.
Да и умел ли он это: любить, дружить, интересоваться кем-то так же сильно, как собственной персоной? Не знаю... Разве что Машка была его наваждением. Создавалось впечатление, что он всегда был на нее настроен, как сверхчувствительный радар, вынужденный ловить малейшие колебания ее настроения. Она была для него каким-то очень важным, жизнеобеспечивающим объектом, чье присутствие наделяло его жизнь смыслом или чем-то вроде того.
Наверное, мне просто нравилось, льстило, что для такой важной спасательской миссии этот удивительный и, в общем, талантливый мужчина в расцвете лет выбрал именно меня. Не без этого. Конечно, нравилось. Но было еще что-то, какое-то тайное желание увидеть его восхождение, великую победу и быть причастной к триумфу. Быть частью его победы. Наивно? Еще бы. Но сердцу не прикажешь, когда нет возможностей реализовать собственное величие, хочется хоть у чужого погреться...
|
Кроме того, я уже давно стала маленькой частью его бывшей семьи. Выросшие девчонки непрерывно удивляли меня глубиной и яркостью своих индивидуальностей, Валюшка и так была всегда как родная, а после ее возрождения стала еще интереснее, еще весомей для моей души.
В ту осень все мы немного скучали по Лизе, прочно застрявшей в Италии. Прилетавшая туда Королева- мать неоднократно ее обрабатывала на предмет женитьбы на Франко. Слияние капиталов двух семей было, видимо, очень выгодно обеим сторонам. Лизино замужество могло бы все значительно упростить, а так им приходилось решать возникающие проблемы бизнес-путем, что выливалось в постоянно идущие, но пока бесперспективные переговоры.
Девочка стойко держала удар. Совладать с давлением Снежной было не так-то просто. Она умела приводить аргументы и обоснования. Но Лиза, очень мудро когда-то решившая, что вопрос замужества можно рассматривать только при неоспоримом «добре» чувств, настаивала на своем и не желала прислушиваться к советам «старших и поживших». Ее чувства молчали, и вся бабушкина бизнес-логика была неуместна и неубедительна.
Валентина переживала за дочь и всегда поддерживала ее решение в кратких телефонных разговорах. Никакое обеспеченное будущее дочери не перевешивало в материнском сознании семейное счастье. Валюшке, прожившей свою супружескую жизнь в большой любви, трудно было допустить мысль о том, что для кого-то такой расклад был необязателен. Она даже была готова, если потребуется, спорить с самой Королевой. Прежние страхи, терзавшие ее при виде этой ледяной женщины, уже не были такими удушающими.
|
Ромка же, наоборот, был скорее на стороне матери и даже слетал в Милан под предлогом командировки. Королева хотела, чтобы он встретился с дочерью, она прекрасно знала, что Лиза очень уважает мнение отца.
Они сидели в тихом семейном кафе, которое держал пожилой сеньор Энрико. Лизавета почти боготворила этого старика, он своим теплом, удивительным бархатным голосом с легкой хрипотцой, неторопливыми в отличие от многих итальянцев речами заменял ей, похоже, обоих родителей сразу. В этом месте, где на стенах висели пожелтевшие фотографии пятидесятых годов, с которых смущенно улыбалась молодая итальянка, застигнутая врасплох обожающим ее фотографом, Лиза чувствовала себя как в убежище. Этот маленький мир, пахнущий домашними ароматами и свежеиспеченной чиабаттой, созданный давным-давно, обогретый, обученный и поддерживаемый этим потрясающим стариком, давал ей силы, оберегал, наполнял чем-то стоящим. Именно в этом кафе она предпочитала встречаться с бабушкой, сюда же пригласила и отца.
— Тебе нравится здесь, пап? Правда, уютно?
— Да, неплохо, бедновато слегка и маловато места, ну и света не хватает. А так хорошо. Как тебе здесь работается, Лизонька? — Он с плохо скрываемым пренебрежением расправил вполне чистую скатерть.
— Работается неплохо, итальянский вот учу все время, Марио говорит, что я отлично продвигаюсь в языке. Да и все, что от меня требуется с российской стороны, я тоже делаю. Еще часто читаю и перевожу контракты и соглашения, чтобы овладевать терминологией. Так что работы невпроворот. Но разве нас это когда-нибудь пугало? Правда, пап. А ты как? Как ваши дела там, в России?
|
— Мои-то дела неплохо, дочка, но проблем в нашем гадюшнике, конечно, хватает. Но не будем сейчас о работе. Мы же так редко видимся. Что за история с нашим Франко? Говорят, что он влюблен в тебя без памяти, но ты ему даже шанса не даешь.
— Да, влюблен. Ты тоже будешь меня уговаривать? — Худшие ее подозрения подтверждались. Неужели и отец здесь только за этим?
— Конечно, не буду. Дело твое. Просто интересно, почему ты отказываешься? Франко — отличный парень. Он, определенно, хорошая партия. Ты будешь за ним как за каменной стеной.
— Я не хочу быть «за стеной», папа. Я же не за замок должна замуж выходить, чтобы жить там за его «стенами». Чего мне бояться?
— Да нет, не бояться, я же так, в финансовом смысле...
— В финансовом, как ты говоришь, смысле я и сама хочу состояться. Я и сейчас уже зарабатываю, немного пока, но я еще студентка и только начинаю карьеру. Да, сейчас мне многого не хватает, маме приходится помогать. Но она сама начинает зарабатывать и мне со временем будет легче. Я же не собираюсь останавливаться в начале пути, поэтому деньги уменя будут. Ну и потом, не выходить же замуж из-за денег. Разве это твоя позиция, пап? Ты же всегда сам жил по-другому. Вступать в такой мелкий сговор с судьбой: деньги взамен любви?
— Лиза, это просто возраст. Ты — максималистка, как все молодые. В твои годы я был таким же. Что ты можешь знать о любви в свои восемнадцать? Как ты можешь знать, любишь его или нет?
— Вот это и пугает, пап. Когда любишь, по-моему, сомнениями не терзаешься. Сердце все знает, все чувствует и не сомневается.
— О, Лиза, какие дешевые трюки, какая сентиментальность: «сердце все знает». Да если слушать только сердце, таких дров наломать можно! Много ты видела счастливчиков через пару лет после того, как они сочетались законным браком по большой и светлой любви? Ты видела, как они кидаются потом друг в друга тарелками, подаренными им на свадьбе, как делят имущество, ругаясь над каждой ложкой, какими эпитетами наделяют прежде такую неземную и любимую? А ведь так любили друг друга, что им завидовали боги. И что спустя год? Склока за склокой, перебранки, придирки, раздражение.
— Вы же с мамой жили не так. Зачем ты всех под одну гребенку? От самих людей же зависит, как жить и даже как разводиться. Я полагаю, что тех, о ком ты мне так образно рассказываешь, не больше, чем тех, кто вступил в брак по практическим соображениям. Те тоже нередко разводятся, особенно когда расчет уже больше не играет определяющей роли. А если не разводятся, то живут скорее всего тоже несладко, в обмане, притворстве и вечной двусмысленности.
— Это правда, с мамой мы жили не так. Но мы сейчас не о нас с мамой, а о тебе, дочка.
— Да, обо мне... Ты можешь объяснить мне один парадокс? Все отцы хотят только одного: чтобы их дочери как можно дольше не выходили замуж, по крайней мере лет до двадцати пяти. Чтобы выучились, сделали карьеру, а уж потом замуж. Почему ты-то так торопишься? Почему сейчас? Почему я не могу подождать год или два?
— Неизвестно, будет ли ждать Франко, а тем более его отец...
— Да не будет ждать, вот и прояснится все сразу. А уж если он слушает своего отца больше, чем себя самого, то о чем говорить тогда? Зачем так срочно все? Бизнес заваливается? Так и говорите. А то только и слышу: «Франко — такая хорошая партия»! Может, это я — хорошая партия. Почему про меня никто так не говорит? Знаешь, чем все это кончится? Они выправят свое положение, посадят меня на свою виллу — золотую клетку, отодвинут от дел, Марио будет за мной следить. Им не нужна активная, реализующая себя молодая женщина. Им нужна жена, хранительница родового замка. А я не хочу в хранительницы. Я не для этого родилась!
— Ну не горячись, Лиза. Что за глупости ты себе напридумывала? Бизнес совершенно ни при чем. Просто каждый родитель хочет, чтобы его ребенок был счастлив и устроен. Я этого хочу для тебя, а Марио для своего сына. Что тут удивительного? Бизнес! Тоже мне придумала...
— Если все так, как ты говоришь, то не торопи меня. Я тебя когда-нибудь подводила, папа? Хоть когда-нибудь заставляла переживать за себя?
— Переживать, конечно. С тех пор как ты родилась, мы все время переживали за тебя. Мы же любим тебя. Ты наша дочь.
— Любить — значит верить. Веришь ли ты в меня, папа? Веришь ли в то, что я разберусь со своей жизнью и своей любовью. Ты же не очень прислушивался к собственной матери, когда женился на маме. Я знаю, она была против. Ноты женился, потому что не сомневался. А я сомневаюсь, я не готова. Ты поможешь мне гораздо больше, если поговоришь с бабушкой, чтобы она больше не давила на меня. Я уже не могу слышать всех этих разговоров...
Когда отец убежал на очередную встречу, Лиза еще какое-то время слегка оглушенно сидела над чашкой крепчайшего кофе, который ей не казался горьким, в душе было куда как горше: почему-то не покидало ощущение, что ее предали. И только когда жилистая, пергаментная рука Энрико легла ей на плечо, она расплакалась, уткнувшись носом в его фартук. Он ничего не сказал ей в утешение, только гладил мозолистой рукой, изготовившей тысячи пицц и салатов, по совсем еще детской русой макушке, изумляясь тому, как сильна эта русская девчушка.
Ему много лет назад не удалось сдержать натиск многочисленной родни, и он женился так, как это было нужно его большой семье. И только прожив с женой около сорока долгих, но каких-то очень пустых лет и похоронив ее, он смог достать со дна сундука эти пожелтевшие фотографии, на которых красивая девушка улыбается ему, остановившему время на шумных римских улицах. Ее уже давно нет в живых, но в его кафе она по-прежнему улыбается так, как будто все еще впереди: и любовь, и долгая-долгая жизнь вместе. Жизнь, в которой досадные мелочи ничего не значат в сравнении с тем, что каждая ночь приносит ее запах, а каждое утро — звук ее голоса и ощущение, что живешь в ладу с самим собой всего лишь оттого, что именно эта женщина по утрам делает тебе кофе.
Всего этого он не мог рассказать девчушке — почти внучке, которой у него никогда не было. Она еще не так хорошо понимала итальянский. Он же знал только одно «русское» слово: «Элиза». Так ее звали. А может, он не рассказывал потому, что боялся: больше не придет, разочаруется. Хотя она всегда так внимательно смотрела на фотографии, что он был почти уверен: она все понимает — про него, про любовь, про жизнь. Такая молоденькая, а все понимает. Значительно больше, чем ее строгая, но такая несчастная бабушка и этот все еще мальчик — ее отец.
К зиме Лиза вернулась в Россию. Взяла месяц отпуска и стала сдавать все зачеты и хвосты, решила не брать академку. Вид у нее был слегка измученный, прежде такая энергичная и открытая, теперь она двигалась медленно, улыбалась редко, часто была задумчива и молчалива. Они как будто на время поменялись характерами с младшей сестрой. Та практически не бывала дома, закружившись в непрерывном молодежном водовороте. Будущая же императрица ушла в добровольное заточение и ни с кем не общалась, почти все время проводя в Бутово, изредка ездила в университет сдавать очередные зачеты. Франко звонил каждый вечер, но она отвечала коротко, скорее всего формально. Бабушку она тоже не посещала, пересекались по деловым вопросам, видимо, устали друг от друга. А может, и случилось между ними что-то, Лиза не вдавалась в подробности, а мы старались ее не тревожить.
Вообще в том необычайно теплом, почти дождливом декабре бутовская квартира практически все время пустовала: Катя готовилась к новогоднему вечеру, в школе они замутили какой-то благотворительный проект к Рождеству, Валюшка пропадала в «своей» мастерской, ведя совместный бизнес со Славой. Ее художественные способности значительно уступали способностям учителя, но ее ощущение формы было каким-то особым и необыкновенным, поэтому когда им удавалось создать что-то совместно, то получались шедевры. Они арендовали еще одну галерею в Венеции и периодически переправляли туда свои работы. Регулярно звонил Джованни, который, как правило, повторял на смешном русском все те же фразы, постепенно изучая и прибавляя новые: «Джованни очень скучать», «Джованни очень ждать Валентина» итак далее. Каким- то странным образом Италия, в лице двух влюбленных мужчин, почти каждый вечер врывалась в эту совсем темную от отсутствия снега московскую зиму.
Второго января наконец выпал снег, много снега. Он мгновенно (но очень ненадолго) превратил этот большой и грязный город в ажурное покрывало, в большой свадебный торт, чью белизну и целостность так обидно нарушать. В тот вечер мы собирались встретиться, чтобы отпраздновать Новый год. Лиза угощала нас самодельной лазаньей, Валюшка испекла ее знаменитый пирог. Младшая пришла уже совсем под вечер с покрасневшим носом и румянцем на всю щеку:
— Снег! Вы видели, какой снег?! Как хорошо, что сегодня нет ветра, весь снег остался на ветках и он так блестит в свете фонарей. Вы видели, как там красиво?
— Видели, дочка, ты почему такая красная? Там что, холодает? Или много гуляла?
Традиционный вечерний звонок Франко отвлек всех нас от известия о снеге. Пока Лиза общалась по телефону, приготовили чай.
— Скоро придет Слава, я пригласила его сегодня на вечер. Посмотри на него, как он тебе? — Валюшка слегка волнуется, и ее волнение передается мне: наконец-то мы увидим знаменитого Славу.
— Я уверена, что он прекрасен. Если он тебе нравится, значит, он хороший. Ты никогда не ошибалась в людях. Нечего даже сомневаться.
— А я боюсь чего-то. Страшно доверяться. Не могу поверить, что у него ко мне серьезные намерения...
Звонок в дверь, и вот он, Слава, собственной персоной. Сначала появляется охапка еловых веток, а потом он — обаятелен, чертовски обаятелен, неожиданно староват (я представляла его моложе), не высок. Морщины делают его лицо более рельефным, интересным. Ему идут и его морщины, и его седина. Очень живые глаза, смеющиеся или лукавые, не разберешь, но через минуту уже смотришь только в глаза, завораживают.
— Вы, должно быть, Елизавета. Как же вы молоды, на самом деле, мама так много рассказывала о вас. Очень рад знакомству!
Когда ритуал обмена любезностями был закончен, все сели за стол.
Вечер, немного побуксовав (формальности говорить никому не хотелось, а для задушевного разговора были недостаточно знакомы), начал набирать обороты. Неожиданно разговорилась Лиза:
— Как вы считаете, что должен обязательно сделать человек в течение своей жизни? Без чего ему можно уверенно поставить «незачет»: жить — жил, а зачем — непонятно.
— Вы знаете, Елизавета, все зависит еще от того, кто будет принимать этот экзамен. Кому дозволено решать: «зачет—незачет»?
— Ну сам человек, конечно. Кто ж еще может решить?
— Не скажите, нам иногда только кажется, что решаем сами, а на самом деле мы часто так намагничены тем, чего ждут от нас общество и близкие люди, что уже и не различаем, где мы, а где не мы.
— Я могу разграничивать, где я, а где не я.
— Вы вообще особый человек, Елизавета. Вы даже не представляете, насколько вы не похожи на многих ваших сверстниц.
— Вы же меня совсем не знаете.
— Я вижу, я же художник, мне достаточно видеть. Хотя, признаюсь, рассказы вашей мамы, безусловно, дополняют ваш образ.
— Итак, без чего жизнь пуста, по-вашему?
— Вам не понравится мой ответ... Моя жизнь пуста без мучений. Если я почему-то перестаю испытывать эту муку, когда что-то начинает твориться, то моя жизнь становится похожей на пустую подгнивающую бочку, гулкую и вонючую. И прежние заслуги и победы — не в счет. Творить бывает невероятно мучительно, особенно когда не выходит так, как ты это задумал, или когда то, что получается, — нелепо и банально. Но не творить вообще — еще хуже. Когда у тебя нет идеи, нет пыла, нет энергии — вот это по-настоящему гнусно. И потому последнее время я стараюсь строить свою жизнь так, чтобы творить мне всегда хотелось. Это не просто — так жить. Но только так, похоже, я и могу. И каким образом мой рецепт может помочь вам, юная Елизавета? Без чего ваша жизнь будет пустой и бессмысленной?
— Я сейчас все время думаю об этом. Пока не нахожу ответа. Может же быть так, что с течением жизни ответ на этот вопрос меняется?
— Точно может, дочка! — Валюшкино лицо в свете лампы молодеет, когда она начинает про это говорить. — Я много лет думала, что моя жизнь невозможна без всех вас, что если нет вас, то все не имеет смысла, а теперь мне кажется, что вокруг так много того, ради чего стоит жизнь. Сейчас я снова уверена, что живу не зря, и ставлю себе «зачет» по этому трудному предмету.
— А у меня нет ощущения смысла. Оно куда-то внезапно пропало, и я никак не могу его вновь обрести. И самое сложное, никто помочь не может, не пришьешь же к себе чужой смысл как заплатку.
— Как же, Лизонька, у тебя есть твой университет, работу ты свою любишь...
— Для чего мне учиться? И работать для чего? Для денег, это вопрос решаемый. А так для чего? Выучусь, что дальше? Стану командовать отделом, и что? В этом, что ли, смысл? Продвигаться по лестнице? Ну дойду я до вершин, как бабушка, и что? Это меня как-то осчастливит? Да меня все бояться будут и ненавидеть только потому, что у меня будет то, о чем они лишь мечтают!
— Лиза, мне кажется, тебе так трудно еще потому, что ты пытаешься решить свою жизнь на много лет вперед, — меня поражает столь мрачный взгляд на жизнь у прежде такой оптимистичной Елизаветы.
— Это правда. Если смотреть на всю жизнь целиком, то смысла в ней нет вообще: все умрем, и вы и я. Я-то, конечно, раньше. — Это Слава. — Ваша жизнь может быть полной и осмысленной только сегодня, завтра все надо начинать сначала. Человечество всегда стремилось загодя получить все рецепты и ответить на все вопросы, в том числе и на вопросы смысла, чтобы не мучиться. Попытки раз и навсегда уничтожить неопределенность и страдания во все времена были сколь навязчивыми, столь и провальными. Жизнь все равно продолжала преподносить свои сюрпризы и неожиданные повороты, которые невозможно было предусмотреть и к которым невозможно было подготовиться. А мучений избежать вообще невозможно, потому что страдания души свойственны каждому человеку, решившемуся честно посмотреть внутрь себя, ибо человек несовершенен и что-то в нем всегда хочет изменений.
— Я, с одной стороны, готова ко всему, что преподнесет мне жизнь. Но, с другой стороны, я, пожалуй, как и все, хочу совершать только правильный выбор, а для этого надо знать все наперед. Определиться в начале пути. Ведь важно же, по какой дороге пойдешь? А вдруг эта дорога, по которой ты шел много лет, приведет тебя в вонючее, стоячее болото?
— Даже если и приведет, то что? Тогда ты сможешь развернуться и решить, что делать дальше. — Слава не заметил, как увлекся и перешел на ты. — Перед тобой по- прежнему будет целый мир, и ты сможешь продолжить свой путь, выбрав просто другую дорогу. Многим кажется, что если попал в болото — жизнь не удалась, и все кончено. А на самом деле болото на твоем пути — всего лишь знак того, куда не надо ходить. И если быть достаточно наблюдательным и понять, какими путями ты попадаешь не туда, куда хочешь, то тогда путь к болоту можно рассматривать как самый важный опыт в твоей жизни. Ты перестаешь бояться двигаться куда бы то ни было, потому что знаешь, как оттуда выбираться. Уметь понимать, каким образом ты попал туда, где оказался, — мне кажется, гораздо более важная способность, чем уметь принимать якобы «правильные» и со всех сторон обдуманные решения. Так можно никогда не выйти за порог. Но к вам, юная и храбрая леди, это точно никак не относится. Похоже, вы сейчас чем-то сильно разочарованы и пока не можете очароваться вновь.
— Разочарована... Да.
— Это не страшно, даже закономерно. Испытать разочарование в жизни в девятнадцать лет — такой подарок может позволить себе не каждый.
— Подарок?
— Ну конечно! Такая прекрасная возможность: начать задаваться важными вопросами. Некоторые приходят к этому только после сорока, но начать отвечать на эти вопросы в сорок означает признать, что двадцать лет до этого ты блуждал впотьмах и только сейчас у тебя появилась возможность зажечь свет фонаря и понять, где ты и куда хочешь идти. У вас, Елизавета, сейчас есть шанс многое понять о себе и о том, для чего вам дана эта уникальная возможность — исполнить свою партию в этой грандиозной симфонии.
— Вам удалось?
— Мне — да, но я из тех, кто понял это после сорока, до этого блуждая впотьмах.
— Как вам удалось зажечь фонарь и увидеть, куда идти?
— Непросто. Сначала я хотел стать самым лучшим художником, чтобы моя мать гордилась мной и любила меня. Это было смешно, потому что невозможно стать лучшим. Можно стать только хорошим. Если ты начинаешь сравнивать себя с другими — ты пропал. Можно учиться у других, перенимать их технику, опыт. Но сравнивать — гиблое дело, потому что всегда, так или иначе, будешь неудовлетворен. Великие не сравнивали, они просто творили, не пытаясь кого-то обыграть и победить. Много лет у меня ушло на то, чтобы понять это и отказаться от соревнования и найти свою нишу: свой способ жить, писать, творить. Свой и больше ничей, несравнимый. Много лет на то, чтобы понять, что моя мать всегда любила меня только так, как умела: ей казалось, что если я буду лучшим, то тогда и весь мир будет меня любить, и тогда я буду в безопасности и буду счастлив. Как она ошибалась...
Потом я хотел быть богатым и знаменитым. А кто в молодости не хочет? Так сильно хотел, что почти стал: многое мог себе позволить и был знаменит в узких кругах. Но тут обнаружилось, что ни известность, ни богатство не приносят настоящей радости, наоборот, та мука, что заставляла грунтовать полотно и замирать перед первым наброском, стала куда-то исчезать, растворяться. Я перестал мучиться, я мог позволить себе поехать в любую страну, кроме России, из которой я был практически изгнан, у меня были все возможности черпать вдохновение большой поварешкой в любом уголке земли. Но оно почему-то перестало меня посещать. Именно тогда пустота стала заползать в меня через невидимые щели и вскоре заполнила меня всего. И вот тогда наступил самый трудный период в моей жизни, потому что с этой пустотой не так просто было сладить, ее не наполняло ничего: ни деньги, ни яхты, ни женщины, ни наркотики, ни алкоголь. Наоборот, от всего этого она только разрасталась и тянула куда-то вниз, под землю. Я мучился не один год, пока в какой- то момент не понял, что извне ее не заполнить. У нее такое свойство — все, что попадает извне, ею пожирается, и она становится еще больше, еще сильнее. Только изнутри с ней можно что-то сделать. Что-то открыть в себе самом и позволить этому вырасти.
— Как дереву! — не удержалась я. — Внутри должно вырасти дерево или прекрасный цветок.
— Может, и дереву... но дерево растет само по себе, а тут надо ухаживать, удобрять, беречь. У меня, наверное, больше похоже на цветок, точнее, на оранжерею теперь. Так многое с тех пор проросло. — Он улыбался лукаво и лучисто, отчего мы все заулыбались, даже Лизавета. — Но вот что я думаю: мог ли я все это понять в свои девятнадцать? Не уверен. Пока не пройдешь через все это сам, невозможно понять. Так что скорее всего я при всем желании не мог избежать двадцатилетнего плутания впотьмах. И вам, Елизавета, тоже предстоит пройти свой путь, но что-то мне подсказывает, что немало вами уже пройдено и немало понято по пути.
— Про пустоту это вы точно сказали. Я ее весьма отчетливо ощущаю. Не знаю только, что делать с этим пока...
— Что угодно, только не убегайте от нее, по возможности решайтесь в ней быть. В ней находиться чудовищно неприятно, но как только вы пытаетесь заняться чем-то другим, отвлечься, чтобы не чувствовать этого мало выносимого дискомфорта, то она только укрепляется и растет. Потому что ваша пустота — ваш самый большой друг. Она всегда за вас, потому что все, чего она настоятельно требует, к чему взывает, — это ваша жизнь: полноценная, плодотворная, сочная жизнь вашей души. Если мы не даем жить и расти всему этому, то пустота может сделать все, чтобы объявить нашу неполноценную и, по сути, никчемную жизнь недействительной, как прошлогодний проездной.
Слава ушел уже ближе к полуночи, Лиза почти сразу легла спать, Катюшка еще какое-то время вела в комнате ночную компьютерную жизнь. А мы сидели на кухне за столом с давно выпитым чаем и обсуждали гостя. Обе сошлись на том, что он нам вполне даже нравится. Он производил впечатление самостоятельного, умного, интересного человека. В одном только наши мнения не совпадали: Валюшка считала, что Слава не может полюбить такую, как она, тем более сейчас, когда она почти инвалид, а я полагала, что именно такую он, возможно, и искал всю свою жизнь. Десятки, а может, и сотни европейских красоток много лет услаждали его взор и тело. Никакой, даже самой совершенной, оболочкой его уже невозможно удивить. Он знает, чувствует, любит в ней то, что не каждый увидит, возможно, именно то, что люблю в ней я. А ее инвалидность главным образом присутствует только в ее голове. Инвалидность — это не увечье и не отсутствие каких-то частей тела, это способ жить, способ относиться к себе самому и окружающим людям.
Весна никак не желала приходить в Москву, заметая ее метелями, как будто от чем-то согрешивших москвичей требовалось особое зимнее покаяние, прежде чем им дозволено будет почувствовать, как пахнет талая вода, и ощутить, как греет солнце, если закрыть глаза и подставить ему лицо. Лиза, приехавшая из Италии на неделю, выделялась свежестью лица и легким, но красивым загаром на фоне бледно-зеленых обветренных лиц соотечественников. Там, в колыбели великой цивилизации, уже все цвело, и весна вовсю радовала, видимо, ни разу не согрешивших итальянцев.
Лиза чуть повеселела, но все равно была часто задумчива и погружена в себя. К ней больше не приставали со скорой женитьбой, но Франко еще надеялся, по-прежнему напоминая о себе своей несостоявшейся невесте. Джованни периодически позванивал, уже отчаявшись дождаться свою драгоценную Валентину, он все равно упоенно докладывал о том, как проходит весна в Ломбардии, надеясь заманить любимую хотя бы в гости. Катя готовилась поступать на филологический факультет, Валюшка брала частные уроки по рисунку. Их роман со Славой продвигался со скоростью все время сомневающейся черепахи: шаг вперед, два шага назад.
Для Ромки никак не наступающая весна была поводом для очередной депрессии. Рассуждая о последних литературных новинках, он сочился ядом, что всегда было явным признаком его тщательно скрываемого недовольства собой:
— Этого читала? Ну и что скажешь? По-моему, полный апофеоз его несостоятельности, — продолжал он, как всегда, не дождавшись моего ответа. — Да, исписался брат, надо было ему остановиться еще на позапрошлом романе. А как тебе Этот? Тоже не лучше, ему стоило вообще больше не писать. Первый его роман был еще туда-сюда, «молодое дарование», «самородок», а как из самородков вышел, так все, исписался. Да, читать-то и нечего, исписалась Россия! Умному человеку теперь нечем интеллектуально и душевно порадоваться.
— Может, умному и интеллектуальному пора самому чего-то написать? Взорвать, так сказать, общественность, потрясти русский народ своим талантом?
— Все ерничаешь? Когда мне писать-то, я ж все время торчу в этом гадюшнике. В себя не успеваю прийти, как снова труды, заботы.
— Возьми себе творческий отпуск на месяц, на два, неужто с матерью нельзя договориться, или ты там уж такой незаменимый?
— Что я ей скажу? Отпусти меня на волю, хочу роман написать? И что она мне ответит, можешь представить?
— Да может, и ничего не ответит, только посмотрит так, что поджилки затрясутся.
— Вот и я про то... Все как-то тоскливо, понимаешь? Тут Этот фильм снял, ходили на премьерный показ. Весь бомонд, вокруг все небожители с небес. А фильм так себе. Очень средненько, идея банальна, режиссура хромает, пару кадров со всего фильма да музыка ничего. А так весьма посредственно, откровенно говоря.
— А мне понравилось, я с мужем в кинотеатр ходила, так всплакнула даже малость под конец.
— Да ну, ерунда, так, для плебса.
— Ой, Боже мой! Да если ты сейчас пойдешь на Антониони, то первый там захрапишь, белая кость ты наша.
— Это правда, могу и захрапеть... Я тут понял как- то внезапно, что старею. Представляешь? Старею! Все болит, зубами надо заниматься. Сейчас с такими зубами, как у меня, просто неприлично рот открывать. Мать уже записала к своему стоматологу. А я их жуть как боюсь... И вообще, лет-то мне уже сорок два! Ты понимаешь, что это значит?
— Догадываюсь, мне ведь примерно столько же...