Пока ты пытался стать богом 8 глава

Думаете, я ни разу не задавала себе вопросы: за­чем все это? зачем я его слушаю? зачем привычно под­держиваю и восхищаюсь? Задавала, регулярно. И ненаходила ответа. Он умел завораживать, как будто подчиняя своей воле. Ему трудно было отказать. Его можно было не любить, даже ненавидеть, но к нему невозможно было оставаться равнодушной. Я до­рожила своей дружбой с ним, хотя не была уверена, что он знает обо мне больше, чем мое настоящее имя и номер моего мобильного телефона. Про мой день рождения и то мог не вспомнить, если не был на него приглашен. Если он когда-нибудь (чрезвычайно ред­ко) задавал мне какой-то лично меня касающийся во­прос, то я терялась и какое-то время даже не знала, что ответить. Загадочная, односторонняя дружба. Я вроде как с ним дружу, а он со мной нет.

Да и умел ли он это: любить, дружить, интересо­ваться кем-то так же сильно, как собственной персо­ной? Не знаю... Разве что Машка была его наваждени­ем. Создавалось впечатление, что он всегда был на нее настроен, как сверхчувствительный радар, вынужден­ный ловить малейшие колебания ее настроения. Она была для него каким-то очень важным, жизнеобеспе­чивающим объектом, чье присутствие наделяло его жизнь смыслом или чем-то вроде того.

Наверное, мне просто нравилось, льстило, что для такой важной спасательской миссии этот удивитель­ный и, в общем, талантливый мужчина в расцвете лет выбрал именно меня. Не без этого. Конечно, нрави­лось. Но было еще что-то, какое-то тайное желание увидеть его восхождение, великую победу и быть причастной к триумфу. Быть частью его победы. На­ивно? Еще бы. Но сердцу не прикажешь, когда нет воз­можностей реализовать собственное величие, хочется хоть у чужого погреться...

Кроме того, я уже давно стала маленькой частью его бывшей семьи. Выросшие девчонки непрерывно удивляли меня глубиной и яркостью своих индивиду­альностей, Валюшка и так была всегда как родная, а после ее возрождения стала еще интереснее, еще весо­мей для моей души.

В ту осень все мы немного скучали по Лизе, прочно застрявшей в Италии. Прилетавшая туда Королева- мать неоднократно ее обрабатывала на предмет же­нитьбы на Франко. Слияние капиталов двух семей было, видимо, очень выгодно обеим сторонам. Лизи­но замужество могло бы все значительно упростить, а так им приходилось решать возникающие проблемы бизнес-путем, что выливалось в постоянно идущие, но пока бесперспективные переговоры.

Девочка стойко держала удар. Совладать с дав­лением Снежной было не так-то просто. Она умела приводить аргументы и обоснования. Но Лиза, очень мудро когда-то решившая, что вопрос замужества можно рассматривать только при неоспоримом «до­бре» чувств, настаивала на своем и не желала прислу­шиваться к советам «старших и поживших». Ее чув­ства молчали, и вся бабушкина бизнес-логика была неуместна и неубедительна.

Валентина переживала за дочь и всегда поддержи­вала ее решение в кратких телефонных разговорах. Ни­какое обеспеченное будущее дочери не перевешивало в материнском сознании семейное счастье. Валюшке, прожившей свою супружескую жизнь в большой люб­ви, трудно было допустить мысль о том, что для кого-то такой расклад был необязателен. Она даже была готова, если потребуется, спорить с самой Королевой. Прежние страхи, терзавшие ее при виде этой ледяной женщины, уже не были такими удушающими.

Ромка же, наоборот, был скорее на стороне матери и даже слетал в Милан под предлогом командировки. Королева хотела, чтобы он встретился с дочерью, она прекрасно знала, что Лиза очень уважает мнение отца.

Они сидели в тихом семейном кафе, которое держал пожилой сеньор Энрико. Лизавета почти боготворила этого старика, он своим теплом, удивительным бар­хатным голосом с легкой хрипотцой, неторопливыми в отличие от многих итальянцев речами заменял ей, похоже, обоих родителей сразу. В этом месте, где на стенах висели пожелтевшие фотографии пятидесятых годов, с которых смущенно улыбалась молодая ита­льянка, застигнутая врасплох обожающим ее фото­графом, Лиза чувствовала себя как в убежище. Этот маленький мир, пахнущий домашними ароматами и свежеиспеченной чиабаттой, созданный давным-давно, обогретый, обученный и поддерживаемый этим потрясающим стариком, давал ей силы, обере­гал, наполнял чем-то стоящим. Именно в этом кафе она предпочитала встречаться с бабушкой, сюда же пригласила и отца.

— Тебе нравится здесь, пап? Правда, уютно?

— Да, неплохо, бедновато слегка и маловато места, ну и света не хватает. А так хорошо. Как тебе здесь ра­ботается, Лизонька? — Он с плохо скрываемым пре­небрежением расправил вполне чистую скатерть.

— Работается неплохо, итальянский вот учу все время, Марио говорит, что я отлично продвигаюсь в языке. Да и все, что от меня требуется с российской стороны, я тоже делаю. Еще часто читаю и перевожу контракты и соглашения, чтобы овладевать термино­логией. Так что работы невпроворот. Но разве нас это когда-нибудь пугало? Правда, пап. А ты как? Как ваши дела там, в России?

— Мои-то дела неплохо, дочка, но проблем в на­шем гадюшнике, конечно, хватает. Но не будем сейчас о работе. Мы же так редко видимся. Что за история с нашим Франко? Говорят, что он влюблен в тебя без памяти, но ты ему даже шанса не даешь.

— Да, влюблен. Ты тоже будешь меня уговари­вать? — Худшие ее подозрения подтверждались. Не­ужели и отец здесь только за этим?

— Конечно, не буду. Дело твое. Просто интересно, почему ты отказываешься? Франко — отличный па­рень. Он, определенно, хорошая партия. Ты будешь за ним как за каменной стеной.

— Я не хочу быть «за стеной», папа. Я же не за за­мок должна замуж выходить, чтобы жить там за его «стенами». Чего мне бояться?

— Да нет, не бояться, я же так, в финансовом смысле...

— В финансовом, как ты говоришь, смысле я и сама хочу состояться. Я и сейчас уже зарабатываю, немного пока, но я еще студентка и только начинаю карьеру. Да, сейчас мне многого не хватает, маме приходится помо­гать. Но она сама начинает зарабатывать и мне со вре­менем будет легче. Я же не собираюсь останавливаться в начале пути, поэтому деньги уменя будут. Ну и потом, не выходить же замуж из-за денег. Разве это твоя пози­ция, пап? Ты же всегда сам жил по-другому. Вступать в такой мелкий сговор с судьбой: деньги взамен любви?

— Лиза, это просто возраст. Ты — максималистка, как все молодые. В твои годы я был таким же. Что ты можешь знать о любви в свои восемнадцать? Как ты можешь знать, любишь его или нет?

— Вот это и пугает, пап. Когда любишь, по-моему, сомнениями не терзаешься. Сердце все знает, все чув­ствует и не сомневается.

— О, Лиза, какие дешевые трюки, какая сентимен­тальность: «сердце все знает». Да если слушать только сердце, таких дров наломать можно! Много ты виде­ла счастливчиков через пару лет после того, как они сочетались законным браком по большой и светлой любви? Ты видела, как они кидаются потом друг в дру­га тарелками, подаренными им на свадьбе, как делят имущество, ругаясь над каждой ложкой, какими эпи­тетами наделяют прежде такую неземную и любимую? А ведь так любили друг друга, что им завидовали боги. И что спустя год? Склока за склокой, перебранки, при­дирки, раздражение.

— Вы же с мамой жили не так. Зачем ты всех под одну гребенку? От самих людей же зависит, как жить и даже как разводиться. Я полагаю, что тех, о ком ты мне так образно рассказываешь, не больше, чем тех, кто вступил в брак по практическим соображениям. Те тоже нередко разводятся, особенно когда расчет уже больше не играет определяющей роли. А если не разводятся, то живут скорее всего тоже несладко, в обмане, притворстве и вечной двусмысленности.

— Это правда, с мамой мы жили не так. Но мы сей­час не о нас с мамой, а о тебе, дочка.

— Да, обо мне... Ты можешь объяснить мне один парадокс? Все отцы хотят только одного: чтобы их до­чери как можно дольше не выходили замуж, по край­ней мере лет до двадцати пяти. Чтобы выучились, сделали карьеру, а уж потом замуж. Почему ты-то так торопишься? Почему сейчас? Почему я не могу подо­ждать год или два?

— Неизвестно, будет ли ждать Франко, а тем более его отец...

— Да не будет ждать, вот и прояснится все сразу. А уж если он слушает своего отца больше, чем себя са­мого, то о чем говорить тогда? Зачем так срочно все? Бизнес заваливается? Так и говорите. А то только и слышу: «Франко — такая хорошая партия»! Может, это я — хорошая партия. Почему про меня никто так не говорит? Знаешь, чем все это кончится? Они вы­правят свое положение, посадят меня на свою вил­лу — золотую клетку, отодвинут от дел, Марио будет за мной следить. Им не нужна активная, реализующая себя молодая женщина. Им нужна жена, хранительни­ца родового замка. А я не хочу в хранительницы. Я не для этого родилась!

— Ну не горячись, Лиза. Что за глупости ты себе напридумывала? Бизнес совершенно ни при чем. Про­сто каждый родитель хочет, чтобы его ребенок был счастлив и устроен. Я этого хочу для тебя, а Марио для своего сына. Что тут удивительного? Бизнес! Тоже мне придумала...

— Если все так, как ты говоришь, то не торопи меня. Я тебя когда-нибудь подводила, папа? Хоть когда-нибудь заставляла переживать за себя?

— Переживать, конечно. С тех пор как ты роди­лась, мы все время переживали за тебя. Мы же любим тебя. Ты наша дочь.

— Любить — значит верить. Веришь ли ты в меня, папа? Веришь ли в то, что я разберусь со своей жиз­нью и своей любовью. Ты же не очень прислушивался к собственной матери, когда женился на маме. Я знаю, она была против. Ноты женился, потому что не сомне­вался. А я сомневаюсь, я не готова. Ты поможешь мне гораздо больше, если поговоришь с бабушкой, чтобы она больше не давила на меня. Я уже не могу слышать всех этих разговоров...

Когда отец убежал на очередную встречу, Лиза еще какое-то время слегка оглушенно сидела над чашкой крепчайшего кофе, который ей не казался горьким, в душе было куда как горше: почему-то не покидало ощущение, что ее предали. И только когда жилистая, пергаментная рука Энрико легла ей на плечо, она рас­плакалась, уткнувшись носом в его фартук. Он ничего не сказал ей в утешение, только гладил мозолистой ру­кой, изготовившей тысячи пицц и салатов, по совсем еще детской русой макушке, изумляясь тому, как силь­на эта русская девчушка.

Ему много лет назад не удалось сдержать натиск многочисленной родни, и он женился так, как это было нужно его большой семье. И только прожив с женой около сорока долгих, но каких-то очень пустых лет и похоронив ее, он смог достать со дна сундука эти по­желтевшие фотографии, на которых красивая девуш­ка улыбается ему, остановившему время на шумных римских улицах. Ее уже давно нет в живых, но в его кафе она по-прежнему улыбается так, как будто все еще впереди: и любовь, и долгая-долгая жизнь вместе. Жизнь, в которой досадные мелочи ничего не значат в сравнении с тем, что каждая ночь приносит ее за­пах, а каждое утро — звук ее голоса и ощущение, что живешь в ладу с самим собой всего лишь оттого, что именно эта женщина по утрам делает тебе кофе.

Всего этого он не мог рассказать девчушке — почти внучке, которой у него никогда не было. Она еще не так хорошо понимала итальянский. Он же знал только одно «русское» слово: «Элиза». Так ее звали. А может, он не рассказывал потому, что боялся: больше не при­дет, разочаруется. Хотя она всегда так внимательно смотрела на фотографии, что он был почти уверен: она все понимает — про него, про любовь, про жизнь. Такая молоденькая, а все понимает. Значительно боль­ше, чем ее строгая, но такая несчастная бабушка и этот все еще мальчик — ее отец.

К зиме Лиза вернулась в Россию. Взяла месяц от­пуска и стала сдавать все зачеты и хвосты, решила не брать академку. Вид у нее был слегка измученный, пре­жде такая энергичная и открытая, теперь она двига­лась медленно, улыбалась редко, часто была задумчива и молчалива. Они как будто на время поменялись ха­рактерами с младшей сестрой. Та практически не бы­вала дома, закружившись в непрерывном молодежном водовороте. Будущая же императрица ушла в добро­вольное заточение и ни с кем не общалась, почти все время проводя в Бутово, изредка ездила в университет сдавать очередные зачеты. Франко звонил каждый ве­чер, но она отвечала коротко, скорее всего формально. Бабушку она тоже не посещала, пересекались по дело­вым вопросам, видимо, устали друг от друга. А может, и случилось между ними что-то, Лиза не вдавалась в под­робности, а мы старались ее не тревожить.

Вообще в том необычайно теплом, почти дождли­вом декабре бутовская квартира практически все вре­мя пустовала: Катя готовилась к новогоднему вечеру, в школе они замутили какой-то благотворительный проект к Рождеству, Валюшка пропадала в «своей» мастерской, ведя совместный бизнес со Славой. Ее художественные способности значительно уступали способностям учителя, но ее ощущение формы было каким-то особым и необыкновенным, поэтому когда им удавалось создать что-то совместно, то получались шедевры. Они арендовали еще одну галерею в Венеции и периодически переправляли туда свои работы. Регу­лярно звонил Джованни, который, как правило, повто­рял на смешном русском все те же фразы, постепенно изучая и прибавляя новые: «Джованни очень скучать», «Джованни очень ждать Валентина» итак далее. Каким- то странным образом Италия, в лице двух влюбленных мужчин, почти каждый вечер врывалась в эту совсем темную от отсутствия снега московскую зиму.

Второго января наконец выпал снег, много снега. Он мгновенно (но очень ненадолго) превратил этот боль­шой и грязный город в ажурное покрывало, в большой свадебный торт, чью белизну и целостность так обид­но нарушать. В тот вечер мы собирались встретиться, чтобы отпраздновать Новый год. Лиза угощала нас са­модельной лазаньей, Валюшка испекла ее знаменитый пирог. Младшая пришла уже совсем под вечер с по­красневшим носом и румянцем на всю щеку:

— Снег! Вы видели, какой снег?! Как хорошо, что сегодня нет ветра, весь снег остался на ветках и он так блестит в свете фонарей. Вы видели, как там красиво?

— Видели, дочка, ты почему такая красная? Там что, холодает? Или много гуляла?

Традиционный вечерний звонок Франко отвлек всех нас от известия о снеге. Пока Лиза общалась по телефону, приготовили чай.

— Скоро придет Слава, я пригласила его сегодня на вечер. Посмотри на него, как он тебе? — Валюш­ка слегка волнуется, и ее волнение передается мне: наконец-то мы увидим знаменитого Славу.

— Я уверена, что он прекрасен. Если он тебе нра­вится, значит, он хороший. Ты никогда не ошибалась в людях. Нечего даже сомневаться.

— А я боюсь чего-то. Страшно доверяться. Не могу поверить, что у него ко мне серьезные намерения...

Звонок в дверь, и вот он, Слава, собственной пер­соной. Сначала появляется охапка еловых веток, а потом он — обаятелен, чертовски обаятелен, неожи­данно староват (я представляла его моложе), не вы­сок. Морщины делают его лицо более рельефным, интересным. Ему идут и его морщины, и его седина. Очень живые глаза, смеющиеся или лукавые, не раз­берешь, но через минуту уже смотришь только в гла­за, завораживают.

— Вы, должно быть, Елизавета. Как же вы моло­ды, на самом деле, мама так много рассказывала о вас. Очень рад знакомству!

Когда ритуал обмена любезностями был закончен, все сели за стол.

Вечер, немного побуксовав (формальности гово­рить никому не хотелось, а для задушевного разговора были недостаточно знакомы), начал набирать оборо­ты. Неожиданно разговорилась Лиза:

— Как вы считаете, что должен обязательно сде­лать человек в течение своей жизни? Без чего ему можно уверенно поставить «незачет»: жить — жил, а зачем — непонятно.

— Вы знаете, Елизавета, все зависит еще от того, кто будет принимать этот экзамен. Кому дозволено решать: «зачет—незачет»?

— Ну сам человек, конечно. Кто ж еще может ре­шить?

— Не скажите, нам иногда только кажется, что ре­шаем сами, а на самом деле мы часто так намагничены тем, чего ждут от нас общество и близкие люди, что уже и не различаем, где мы, а где не мы.

— Я могу разграничивать, где я, а где не я.

— Вы вообще особый человек, Елизавета. Вы даже не представляете, насколько вы не похожи на многих ваших сверстниц.

— Вы же меня совсем не знаете.

— Я вижу, я же художник, мне достаточно видеть. Хотя, признаюсь, рассказы вашей мамы, безусловно, дополняют ваш образ.

— Итак, без чего жизнь пуста, по-вашему?

— Вам не понравится мой ответ... Моя жизнь пуста без мучений. Если я почему-то перестаю испытывать эту муку, когда что-то начинает твориться, то моя жизнь становится похожей на пустую подгнивающую бочку, гулкую и вонючую. И прежние заслуги и победы — не в счет. Творить бывает невероятно мучительно, особен­но когда не выходит так, как ты это задумал, или когда то, что получается, — нелепо и банально. Но не творить вообще — еще хуже. Когда у тебя нет идеи, нет пыла, нет энергии — вот это по-настоящему гнусно. И потому последнее время я стараюсь строить свою жизнь так, чтобы творить мне всегда хотелось. Это не просто — так жить. Но только так, похоже, я и могу. И каким об­разом мой рецепт может помочь вам, юная Елизавета? Без чего ваша жизнь будет пустой и бессмысленной?

— Я сейчас все время думаю об этом. Пока не нахо­жу ответа. Может же быть так, что с течением жизни ответ на этот вопрос меняется?

— Точно может, дочка! — Валюшкино лицо в свете лампы молодеет, когда она начинает про это говорить. — Я много лет думала, что моя жизнь невозможна без всех вас, что если нет вас, то все не имеет смысла, а теперь мне кажется, что вокруг так много того, ради чего стоит жизнь. Сейчас я снова уверена, что живу не зря, и став­лю себе «зачет» по этому трудному предмету.

— А у меня нет ощущения смысла. Оно куда-то внезапно пропало, и я никак не могу его вновь обре­сти. И самое сложное, никто помочь не может, не при­шьешь же к себе чужой смысл как заплатку.

— Как же, Лизонька, у тебя есть твой университет, работу ты свою любишь...

— Для чего мне учиться? И работать для чего? Для денег, это вопрос решаемый. А так для чего? Выучусь, что дальше? Стану командовать отделом, и что? В этом, что ли, смысл? Продвигаться по лестнице? Ну дойду я до вершин, как бабушка, и что? Это меня как-то осчаст­ливит? Да меня все бояться будут и ненавидеть только потому, что у меня будет то, о чем они лишь мечтают!

— Лиза, мне кажется, тебе так трудно еще потому, что ты пытаешься решить свою жизнь на много лет вперед, — меня поражает столь мрачный взгляд на жизнь у прежде такой оптимистичной Елизаветы.

— Это правда. Если смотреть на всю жизнь целиком, то смысла в ней нет вообще: все умрем, и вы и я. Я-то, конечно, раньше. — Это Слава. — Ваша жизнь может быть полной и осмысленной только сегодня, завтра все надо начинать сначала. Человечество всегда стремилось загодя получить все рецепты и ответить на все вопросы, в том числе и на вопросы смысла, чтобы не мучиться. Попытки раз и навсегда уничтожить неопределенность и страдания во все времена были сколь навязчивыми, столь и провальными. Жизнь все равно продолжала преподносить свои сюрпризы и неожиданные поворо­ты, которые невозможно было предусмотреть и к кото­рым невозможно было подготовиться. А мучений избе­жать вообще невозможно, потому что страдания души свойственны каждому человеку, решившемуся честно посмотреть внутрь себя, ибо человек несовершенен и что-то в нем всегда хочет изменений.

— Я, с одной стороны, готова ко всему, что препод­несет мне жизнь. Но, с другой стороны, я, пожалуй, как и все, хочу совершать только правильный выбор, а для этого надо знать все наперед. Определиться в на­чале пути. Ведь важно же, по какой дороге пойдешь? А вдруг эта дорога, по которой ты шел много лет, при­ведет тебя в вонючее, стоячее болото?

— Даже если и приведет, то что? Тогда ты сможешь развернуться и решить, что делать дальше. — Слава не заметил, как увлекся и перешел на ты. — Перед тобой по- прежнему будет целый мир, и ты сможешь продолжить свой путь, выбрав просто другую дорогу. Многим кажет­ся, что если попал в болото — жизнь не удалась, и все кончено. А на самом деле болото на твоем пути — все­го лишь знак того, куда не надо ходить. И если быть до­статочно наблюдательным и понять, какими путями ты попадаешь не туда, куда хочешь, то тогда путь к болоту можно рассматривать как самый важный опыт в твоей жизни. Ты перестаешь бояться двигаться куда бы то ни было, потому что знаешь, как оттуда выбираться. Уметь понимать, каким образом ты попал туда, где оказался, — мне кажется, гораздо более важная способность, чем уметь принимать якобы «правильные» и со всех сторон обдуманные решения. Так можно никогда не выйти за порог. Но к вам, юная и храбрая леди, это точно никак не относится. Похоже, вы сейчас чем-то сильно разочаро­ваны и пока не можете очароваться вновь.

— Разочарована... Да.

— Это не страшно, даже закономерно. Испытать разочарование в жизни в девятнадцать лет — такой подарок может позволить себе не каждый.

— Подарок?

— Ну конечно! Такая прекрасная возможность: начать задаваться важными вопросами. Некоторые приходят к этому только после сорока, но начать от­вечать на эти вопросы в сорок означает признать, что двадцать лет до этого ты блуждал впотьмах и только сейчас у тебя появилась возможность зажечь свет фо­наря и понять, где ты и куда хочешь идти. У вас, Ели­завета, сейчас есть шанс многое понять о себе и о том, для чего вам дана эта уникальная возможность — ис­полнить свою партию в этой грандиозной симфонии.

— Вам удалось?

— Мне — да, но я из тех, кто понял это после со­рока, до этого блуждая впотьмах.

— Как вам удалось зажечь фонарь и увидеть, куда идти?

— Непросто. Сначала я хотел стать самым лучшим художником, чтобы моя мать гордилась мной и лю­била меня. Это было смешно, потому что невозмож­но стать лучшим. Можно стать только хорошим. Если ты начинаешь сравнивать себя с другими — ты про­пал. Можно учиться у других, перенимать их технику, опыт. Но сравнивать — гиблое дело, потому что всег­да, так или иначе, будешь неудовлетворен. Великие не сравнивали, они просто творили, не пытаясь кого-то обыграть и победить. Много лет у меня ушло на то, чтобы понять это и отказаться от соревнования и найти свою нишу: свой способ жить, писать, творить. Свой и больше ничей, несравнимый. Много лет на то, чтобы понять, что моя мать всегда любила меня толь­ко так, как умела: ей казалось, что если я буду лучшим, то тогда и весь мир будет меня любить, и тогда я буду в безопасности и буду счастлив. Как она ошибалась...

Потом я хотел быть богатым и знаменитым. А кто в молодости не хочет? Так сильно хотел, что почти стал: многое мог себе позволить и был знаменит в узких кру­гах. Но тут обнаружилось, что ни известность, ни бо­гатство не приносят настоящей радости, наоборот, та мука, что заставляла грунтовать полотно и замирать перед первым наброском, стала куда-то исчезать, рас­творяться. Я перестал мучиться, я мог позволить себе поехать в любую страну, кроме России, из которой я был практически изгнан, у меня были все возможности черпать вдохновение большой поварешкой в любом уголке земли. Но оно почему-то перестало меня по­сещать. Именно тогда пустота стала заползать в меня через невидимые щели и вскоре заполнила меня всего. И вот тогда наступил самый трудный период в моей жизни, потому что с этой пустотой не так просто было сладить, ее не наполняло ничего: ни деньги, ни яхты, ни женщины, ни наркотики, ни алкоголь. Наоборот, от всего этого она только разрасталась и тянула куда-то вниз, под землю. Я мучился не один год, пока в какой- то момент не понял, что извне ее не заполнить. У нее такое свойство — все, что попадает извне, ею пожира­ется, и она становится еще больше, еще сильнее. Только изнутри с ней можно что-то сделать. Что-то открыть в себе самом и позволить этому вырасти.

— Как дереву! — не удержалась я. — Внутри долж­но вырасти дерево или прекрасный цветок.

— Может, и дереву... но дерево растет само по себе, а тут надо ухаживать, удобрять, беречь. У меня, наверное, больше похоже на цветок, точнее, на оранжерею теперь. Так многое с тех пор проросло. — Он улыбался лукаво и лучисто, отчего мы все заулыбались, даже Лизавета. — Но вот что я думаю: мог ли я все это понять в свои девятнадцать? Не уверен. Пока не пройдешь через все это сам, невозможно понять. Так что скорее всего я при всем желании не мог избежать двадцатилетнего плута­ния впотьмах. И вам, Елизавета, тоже предстоит прой­ти свой путь, но что-то мне подсказывает, что немало вами уже пройдено и немало понято по пути.

— Про пустоту это вы точно сказали. Я ее весьма отчетливо ощущаю. Не знаю только, что делать с этим пока...

— Что угодно, только не убегайте от нее, по возмож­ности решайтесь в ней быть. В ней находиться чудо­вищно неприятно, но как только вы пытаетесь заняться чем-то другим, отвлечься, чтобы не чувствовать этого мало выносимого дискомфорта, то она только укрепля­ется и растет. Потому что ваша пустота — ваш самый большой друг. Она всегда за вас, потому что все, чего она настоятельно требует, к чему взывает, — это ваша жизнь: полноценная, плодотворная, сочная жизнь ва­шей души. Если мы не даем жить и расти всему этому, то пустота может сделать все, чтобы объявить нашу не­полноценную и, по сути, никчемную жизнь недействи­тельной, как прошлогодний проездной.

Слава ушел уже ближе к полуночи, Лиза почти сразу легла спать, Катюшка еще какое-то время вела в комнате ночную компьютерную жизнь. А мы сидели на кухне за столом с давно выпитым чаем и обсужда­ли гостя. Обе сошлись на том, что он нам вполне даже нравится. Он производил впечатление самостоятель­ного, умного, интересного человека. В одном только наши мнения не совпадали: Валюшка считала, что Слава не может полюбить такую, как она, тем более сейчас, когда она почти инвалид, а я полагала, что именно такую он, возможно, и искал всю свою жизнь. Десятки, а может, и сотни европейских красоток мно­го лет услаждали его взор и тело. Никакой, даже самой совершенной, оболочкой его уже невозможно удивить. Он знает, чувствует, любит в ней то, что не каждый увидит, возможно, именно то, что люблю в ней я. А ее инвалидность главным образом присутствует только в ее голове. Инвалидность — это не увечье и не отсут­ствие каких-то частей тела, это способ жить, способ относиться к себе самому и окружающим людям.

Весна никак не желала приходить в Москву, заметая ее метелями, как будто от чем-то согрешивших москви­чей требовалось особое зимнее покаяние, прежде чем им дозволено будет почувствовать, как пахнет талая вода, и ощутить, как греет солнце, если закрыть глаза и подставить ему лицо. Лиза, приехавшая из Италии на неделю, выделялась свежестью лица и легким, но краси­вым загаром на фоне бледно-зеленых обветренных лиц соотечественников. Там, в колыбели великой цивили­зации, уже все цвело, и весна вовсю радовала, видимо, ни разу не согрешивших итальянцев.

Лиза чуть повеселела, но все равно была часто за­думчива и погружена в себя. К ней больше не приста­вали со скорой женитьбой, но Франко еще надеялся, по-прежнему напоминая о себе своей несостоявшейся невесте. Джованни периодически позванивал, уже отча­явшись дождаться свою драгоценную Валентину, он все равно упоенно докладывал о том, как проходит весна в Ломбардии, надеясь заманить любимую хотя бы в гости. Катя готовилась поступать на филологический факуль­тет, Валюшка брала частные уроки по рисунку. Их ро­ман со Славой продвигался со скоростью все время со­мневающейся черепахи: шаг вперед, два шага назад.

Для Ромки никак не наступающая весна была пово­дом для очередной депрессии. Рассуждая о последних литературных новинках, он сочился ядом, что всегда было явным признаком его тщательно скрываемого недовольства собой:

— Этого читала? Ну и что скажешь? По-моему, пол­ный апофеоз его несостоятельности, — продолжал он, как всегда, не дождавшись моего ответа. — Да, исписал­ся брат, надо было ему остановиться еще на позапро­шлом романе. А как тебе Этот? Тоже не лучше, ему сто­ило вообще больше не писать. Первый его роман был еще туда-сюда, «молодое дарование», «самородок», а как из самородков вышел, так все, исписался. Да, читать-то и нечего, исписалась Россия! Умному человеку теперь нечем интеллектуально и душевно порадоваться.

— Может, умному и интеллектуальному пора са­мому чего-то написать? Взорвать, так сказать, обще­ственность, потрясти русский народ своим талантом?

— Все ерничаешь? Когда мне писать-то, я ж все вре­мя торчу в этом гадюшнике. В себя не успеваю прийти, как снова труды, заботы.

— Возьми себе творческий отпуск на месяц, на два, неужто с матерью нельзя договориться, или ты там уж такой незаменимый?

— Что я ей скажу? Отпусти меня на волю, хочу ро­ман написать? И что она мне ответит, можешь пред­ставить?

— Да может, и ничего не ответит, только посмо­трит так, что поджилки затрясутся.

— Вот и я про то... Все как-то тоскливо, понимаешь? Тут Этот фильм снял, ходили на премьерный показ. Весь бомонд, вокруг все небожители с небес. А фильм так себе. Очень средненько, идея банальна, режиссура хромает, пару кадров со всего фильма да музыка ниче­го. А так весьма посредственно, откровенно говоря.

— А мне понравилось, я с мужем в кинотеатр ходи­ла, так всплакнула даже малость под конец.

— Да ну, ерунда, так, для плебса.

— Ой, Боже мой! Да если ты сейчас пойдешь на Антониони, то первый там захрапишь, белая кость ты наша.

— Это правда, могу и захрапеть... Я тут понял как- то внезапно, что старею. Представляешь? Старею! Все болит, зубами надо заниматься. Сейчас с такими зу­бами, как у меня, просто неприлично рот открывать. Мать уже записала к своему стоматологу. А я их жуть как боюсь... И вообще, лет-то мне уже сорок два! Ты понимаешь, что это значит?

— Догадываюсь, мне ведь примерно столько же...