— Вопросы смысла жизни в твоем возрасте совершенно неуместны, милая. Все, что требуется от тебя в этом возрасте — получить отличное образование, пробовать себя в том, в чем ты сильна, доказать всем, что можешь, добиваться чего-то, отвоевывая у жизни все лучшее, что тебе нужно. Для этого дана молодость. Вопросами смысла задаются только старики и неудачники. Для них это способ оправдать волевую импотенцию и собственное бездействие. Но ты не такая, моя дорогая, и ты как никто способна продвигаться вперед семимильными шагами, обгоняя многих, значительно менее решительных и умных.
— Я ощущаю в себе это, но очень боюсь, что, продвигаясь этими самыми семимильными шагами, возможно, приду туда, куда совсем не хочу. И более того, я боюсь заблудиться и не найти потом дороги назад. Иногда меня посещает ужасная мысль: «А я ли это?», та, которая идет. Иногда чувствую себя роботом, успешно и эффективно работающим по заведенной кем-то программе. И если б у меня совсем не было мозгов, я могла бы просто быть таким механизмом и не мучиться, не сомневаться. Идти себе вперед и идти... Но я мучаюсь, и я ужасно одинока в этом своем мучении, потому что мне не с кем разделить мои сомнения. То ли вокруг одни несомневающиеся человекообразные машины, то ли мне лечиться пора...
Ромкины страдания, возможно, слегка отвлекали Елизавету от собственных мрачных мыслей, а может быть, временно придавали ее жизни искомый смысл. Ей, как никогда раньше, хотелось вернуть отца к вовлеченной жизни, возможно, потому, что ей это дало бы надежду на успешное завершение собственных поисков. Что могло бы быть еще большим утешением, чем собственный отец, справившийся с самым тяжелым кризисом в своей жизни? Вот только ни молодая талантливая девушка, ни ее по-прежнему талантливый отец не могли разрешить все эти трудноразрешимые вопросы за другого. Каждому полагался свой крест.
|
Ромка, вновь пройдя крут всех ранее известных ему способов утешения, на какое-то время погрузился в работу: мать, видимо, сжалившись над все-таки дорогим ей сыном, организовала под него продюсерский проект, о котором он мечтал многие годы. Воодушевление, посетившее Ромку поначалу, к сожалению, достаточно быстро сменилось сначала обесценивающим язвительным высмеиванием, а потом мрачным унынием. К тому, что не получалось блестяще и сразу, у нашего героя всегда быстро терялся интерес, и малейший намек на возможный проигрыш заставлял его как бы заранее отрекаться от ценности происходящего и его авторства в этом процессе. Проект шел ни шатко ни валко, и Ромка вывернулся из него, назначив вместо себя исполняющего обязанности, а сам задумал совершенно неожиданный для всех нас ход: он решил поехать в Америку в надежде вернуть покинувшую его возлюбленную. До него якобы доходили слухи, что американская свадьба еще не состоялась и пока откладывается по каким-то загадочным причинам. Это обстоятельство необычайно воодушевило его, и он решился на дерзкий рывок.
— Я должен ее вернуть. У меня получится, я знаю. Она любит меня. И она вернется. Машуня не такая, чтобы выйти замуж за какого-то американского дурака. Мне нужно будет только убедить ее, найти правильные слова. — На этот раз совещание происходило на кухне бутовской квартиры. Валюшка занималась очередным заказом то ли в Хорватии, то ли в Словении. Катя поехала на каникулы к деду, поэтому в качестве главных совещательных голосов выступали снова мы с Лизой. Нам обеим совершенно не нравилась эта затея, поэтому в качестве группы поддержки для Ромкиной сумасбродной затеи мы явно не годились.
|
— Зачем ты это делаешь, пап? Неужели ты не понимаешь, что это невозможно?
— Что невозможно, Лизонька? Для двух любящих людей нет ничего невозможного! Любовь преодолевает самые непроходимые преграды. А тут какая-то Америка!
Если б такую сентиментальную сентенцию выдала я, он бы высмеял меня сразу по нескольким пунктам: за идеализм, «чувственную дурость» и банальность выражений. Но я, по природе своей будучи доброй и мудрой, воздержалась от комментариев на этот счет: совершенно очевидно, что влюбленный мальчик слегка не в себе.
— Почему ты так уверен, что Машка любит тебя? Я, например, в это практически не верю, потому что она еще совсем недавно поносила тебя на чем свет стоит, а вместе с тобой и всех остальных российских мужчин. — Мне очень не хотелось бы, чтобы гордая и циничная экс-возлюбленная еще раз прошлась по Ромкиной пламенной и искренней любви. Он, конечно, не любил ее так, как она ждала и хотела, но очевидно, что чувства его были сильными и искренними, иначе бы он никогда не отважился на такой рискованный для чувства собственного достоинства шаг.
— Это от обиды, и вообще... Машунечка любит иногда преувеличивать, а потом отойдет, и ничего. Я уверен, что она уже сто раз раскаялась в том, что уехала. Что ее могло ждать там, в этой Америке? Чужая страна, чужой язык, тупой америкашка, который никогда не будет любить ее так, как я! Вы знаете, что в большинстве своем американцы удивительно тупы и слабо интеллектуально развиты.
|
— Даже слушать не буду эту глупость! — Все во мне начинает трястись от гнева. — Сколько можно! Ты позвал нас для того, чтобы нести эту чушь про «тупых американцев»? Я лучше домой пойду, что, у меня дел других нет? Знаешь, что я думаю обо всем этом? Есть два основных пути достигать своих целей. Первый истинно русский: ввязываться в самые бесперспективные авантюры, полагаясь исключительно на авось, свою интуицию и пламенные чувства. Выхлоп всегда понятен: либо завоюешь царевну и полцарства в придачу, либо голову с плеч! Начиная с Ивана-дурака, у многих не раз прокатывало! На том и стоит Россия! И есть второй способ, более свойственный западной культуре: рациональный. Взвесить все за и против, оценить шансы, выверить риски, наметить пути и только тогда — «полный вперед» к якобы тщательно просчитанной победе. Если ты выбираешь путь первый — тогда поезжай прямо завтра и даже не думай, как ты будешь действовать и что говорить. Просто садись в самолет и лети. А если ты выбираешь второй путь, то первое, что тебе, на мой взгляд, стоит делать, так это перестать недооценивать предполагаемого «противника»!
— Ну ладно тебе, чего ты так завелась-то? Я все понимаю и вполне в состоянии оценить свои шансы. Здесь, в Москве, я обеспечу ее всем, зачем ей Америка?
Здесь я найду для нее любое дело, которое захочет, а если ей больше понравится сидеть дома — тоже, пожалуйста, без проблем.
— Откуда ты знаешь, от чего она сбежала туда и что там ей нравится? Хотя ты прав, конечно, в одном: если она еще любит тебя, то вполне может вернуться. И судя по ее ярости перед отъездом, может, и любит, кто ее знает. Поезжай, конечно. Как бы то ни было, лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть. Что, кстати, думает по этому поводу твоя мать?
— Я ей еще не говорил. Но думаю, что одобрит мое решение, сама-то она всегда предпочитает действовать.
Он уехал, обуреваемый тщательно скрываемыми сомнениями, окрыленный надеждами и верящий в силу своей любви. Лиза переживала, а меня охватило какое- то странное ощущение правильности происходящего, гордости за Ромку и горячего желания, чтобы у них все получилось. Возможно, потому, что впервые за долгие годы я становилась свидетелем его поступка. Пусть дурацкого, возможно, слегка безумного, но Поступка. Не ныть, не обвинять всех подряд, не жаловаться на судьбу, а взять и сделать. Рискнуть! Попытаться. Шагнуть вперед. Да, на многое способна любовь...
Весьма скоро после отъезда нашего отважного Кая постепенно начали разворачиваться удивительные события, как будто его поступок что-то сместил в системе мироздания и вывел ее из равновесия. Сначала влюбилась Катюшка — безответно и, по ее собственным же оценкам, «бесперспективно». Какой-то институтский красавец разбил ее девичье сердце.
Умная барышня, соотнеся процент окружающих его претенденток со своими возможностями, совершенно пала духом и ударилась в страдания. Никакие наши поддерживающие уговоры о грациозности ее фигуры, красоте ее душевной организации, великолепии и глубине глаз не помогали. Бороться за красавца она напрочь отказывалась, но перестать надеяться и страдать тоже не могла.
Не успели мы отпереживать за младшую, как через несколько недель нас всех сильно удивила своим заявлением Елизавета:
— Я решила взять из детдома ребенка.
— Что значит «взять», дочка? — Испуганная Валюшка чуть не выронила любимую чашку с красными маками.
— Значит — усыновить.
— Кто ж тебе даст? Ты ж не замужем, молодая совсем. И почему тебе надо кого-то брать из детдома? Сама можешь родить, ты такая молодая!
— Я все решила, мама. Бабушка мне поможет. Я еще с ней не разговаривала. Но я уверена, что, если я попрошу, она поможет.
— Для чего тебе это надо, Лиза? — Я никак не могла прийти в себя. — Для чего ты это делаешь?
— Я не могу этого объяснить. Я просто должна это сделать.
—Ты понимаешь, как изменится твоя жизнь? А твоя карьера? Твоя учеба? Как ты все будешь успевать? А замуж? Как ты выйдешь замуж? Я ничего не понимаю! — Валюшка была близка к отчаянию. Елизавета обычно произносила вслух только окончательно принятые решения, и уверенность в ее голосе не оставляла нам никаких надежд на пересмотр странной идеи.
— Мама, я похожа на ветреную, сумасбродную девицу? Я когда-нибудь огорчала тебя глупыми, необдуманными поступками? Меня скоро можно будет в музее показывать как образец благоразумности. Тебе не о чем беспокоиться, мамочка. Это трудное и выношенное решение. Я уже несколько месяцев ездила по детским домам и видела этих детей, и я прекрасно понимаю, что меня ждет. Конечно, сначала мне хотелось взять их всех, немедленно увезти оттуда, обнять, обласкать, накормить. После первых трех поездок я ревела ночи напролет, но к пятому детдому я начала понимать, что всех взять не смогу. Жалеть и плакать бесполезно. Бесполезно желать, чтобы мир изменился настолько, чтобы нигде не осталось детских домов. Игрушки, новые платья, телевизоры, деньги — все бесполезно. Каждому из них не хватает одного и самого главного — матери, читающей сказку на ночь, отца, способного поднять на руки и защитить от всех бед и несчастий, семейных ужинов и комнаты, которая будет принадлежать ему одному. Все это я могу дать пока только одному ребенку — моему одуванчику Васютке. Когда ты его увидишь, мама, ты тоже перестанешь сомневаться, и у тебя возникнет желание забрать его оттуда сию же минуту.
— Да, но ты сама сказала, что ребенку нужен отец.
— Он будет, мам, обязательно будет, правда, не знаю когда.
Мы несколько дней после этого заявления пребывали в совершеннейшем шоке. Я не могла понять, как такая молодая девушка, только начинающая жить, желает только одного — взять на себя огромные обязательства за пятилетнего, судя по всему, не очень здорового малыша. И если б я не так хорошо знала Елизавету, то посчитала бы, что весь этот бред — затея безответственного и наивного ребенка, мечтающего поиграть в «дочки-матери».
Лиза не один день готовилась к непростому разговору с бабушкой, но все равно не ожидала, что он окажется таким тяжелым.
— Дорогая моя, я сделаю для тебя все, что угодно, ты знаешь это. Но не проси меня помочь тебе в этом безумстве. Мне не очень понятно, что сподвигло тебя на посещение детских домов, но я догадываюсь, что эти посещения дались тебе нелегко. Я понимаю, что ты могла там испытывать. У тебя очень доброе сердце, ты жалеешь всех этих несчастных, все понимаю. Но зачем тебе усыновление? Из детдома ты забираешь не симпатичную куклу: захотел — поиграл, захотел — бросил, и даже не ребенка, ты забираешь генетический набор. Кто были его родители? Что они оставили ему в «наследство»? Кто из него вырастет? Алкоголик, наркоман? Нормальный, психически здоровый родитель никогда не отдаст свое чадо в детский дом. Что ты будешь делать с этим генетическим набором, который не изменить?
— Я буду его любить. И то, что я смогу дать ему, всегда будет больше того, что он получит в своем детдоме, при условии, что он вообще там выживет.
— Хорошо, милая, ты думаешь, что изменишь заложенную кем-то другим природу. Но цена этого будет какова? Твое блестящее будущее? Как же твоя карьера? Ты же самая талантливая девушка неполных двадцати лет, которую я когда-либо знала. Ты хочешь похоронить свой талант только потому, что сердце твое пожалело обделенных судьбой деток? Я немогу помочь тебев этом. Мы слишком много вложили в тебя, Елизавета, чтобы сейчас все это пустить по ветру только потому, что тебе захотелось поиграть в милосердие. Если хочешь, я могу перечислить значительную сумму насчет этого детдома, мы даже можем взять его под постоянный патронаж. Мы даже можем взять под патронаж несколько детдомов, если тебе так хочется помочь этим детям. Но уволь меня от того, чтобы участвовать в разрушении твоей молодой жизни, которая мне так дорога.
— Без твоей помощи мне никто не разрешит усыновить моего Васютку. Я прошу тебя только об одном: давай съездим к нему вместе. Если ты мне откажешь и после того, как его увидишь, я тебя больше никогда ни о чем подобном не попрошу. Мы закроем эту тему раз и навсегда, даю тебе слово. Только одна встреча.
Лиза шла ва-банк. Бабушку невозможно было убедить логически, только действием, и если ее снежное сердце не дрогнет при виде дорогого одуванчика, то придется что-то решать самой, а это будет очень непросто и может занять не один месяц... Кто знает, что с ним станет к тому времени?
Они уехали через день. Малоховский детский дом, больше похожий на барак из серого кирпича, Елизавету в очередной раз поверг в тоску. У Королевы же запах в коридорах, лица то ли нянечек, то ли уборщиц вызвали настоящий шок, хотя она и готовила себя к любой бедности и лишенности. Лизу здесь уже, похоже, хорошо знали, и дети в момент облепили ее со всех сторон. Они намертво приклеивались к любой свободной части тела и наперебой задавали ей одни и те же вопросы: «Ты будешь моей мамой? Ты приехала за мной? Ты же правда моя мама?» От этих странных, неухоженных лиц, тонких ручек в царапинах и синяках, цепляющихся за платье, Королеве стало дурно.
— Мы уезжаем отсюда.
— Прошу тебя, подожди еще несколько минут. Сейчас мы пройдем к Васютке.
Когда с трудом продравшись через детское море неприкрытых заветных желаний и вожделеющих крепкого объятия рук, они зашли в какую-то комнату, вероятно, еще до войны отделанную белым кафелем, вобравшим в себя многолетнее одиночество, боль и отчаяние, то увидели старую железную кровать, на которой сидел полупрозрачный мальчик. Сквозь его белые кудряшки просвечивало весеннее солнце, создавая вокруг его тонюсенькой шеи золотистый нимб, маленькие худенькие ножки-спички не доставали до пола и казались совсем невесомыми. Сквозь маленькие восковые ушки солнечный свет также проходил, почти не задерживаясь, кожа была такой бледной с легким оттенком воска, что казалось, лучи вот-вот растворят в себе этого невесомого малыша. Но глаза, темно-голубые глаза, в которых было столько страдания и глубины, сколько никак не могло быть у пятилетнего мальчика, заземляли и не давали солнцу растворить, унести это легкое больное тело. У детей не бывает таких глаз. Их просто не должно быть. Невозможно жить безмятежно и счастливо, если хотя бы у одного ребенка такие глаза.
— Лиза, ты пришла? Я боялся, что ты больше не приедешь, — говорил он тихо, голос его был ясным, но от его обреченности что-то переворачивалось в животе.
— Как я могла не прийти, Васютка? Я же обещала тебе. А я всегда держу свои обещания. Смотри, кого я к тебе привела: это моя бабушка. Она очень хорошая, я ее очень люблю, и ты полюбишь ее тоже.
— А почему она плачет? Ей сейчас так же больно, как и мне? — Глаза цвета моря в пасмурную погоду смотрели на нее с усталым любопытством и недетским сочувствием.
Снежная наша, Королева, Айсберг уже через несколько драматичных секунд рыдала в этом пропахшем горелой кашей коридоре как маленькая девочка, навзрыд, впервые за много-много лет, и со слезами выходило из нее что-то жесткое, колючее, неживое. Плакала, несмотря на статус, возраст, безупречно подведенные глаза, размазывала слезы по лицу тыльной стороной ладони, пока пожилая нянечка в неопрятном фартуке не увела ее в какое-то странное помещение и не налила что-то в плохо вымытый стакан, который в иных обстоятельствах Королева никогда бы даже не пригубила. Выпив почти залпом стакан этого бочкового содового чая, она с трудом снова обрела прежнюю способность мыслить и говорить:
— Что с ним?
— С кем? С Васюткой-то? Да болезнь у него какая- то. Анемия, что ли. Кровь у него плохая, говорят. А почему плохая, кто ее знает. Мучается болезный. У нас его Павловна хочет усыновить, сил нет на него смотреть. У нее, конечно, не богато: своих четверо. Но Васютку все любят, он же не ребенок — ангел чистый, и говорит как ангел. Дети, они ж не такие. А этот — чистый ангел. Вот Павловна и думает, как бы ей Васютку к себе забрать.
— У нее не получится.
— Это еще почему?
— Потому что его забираем мы.
— Ишь, какая ты быстрая, «забираем»!
Но малоховская нянечка не знала, с кем имеет дело. Васютка был на Староконюшенном в королевских апартаментах через три дня. Еще через день высокий консилиум из московских светил обнадежил их в отношении диагноза и прогноза, прописал самое эффективное лечение, разработал программу реабилитации. Елизавета была бы совершенно счастлива, если бы не огорошенность от быстрых перемен и не смутное беспокойство, оттого что бразды правления над судьбой ее дорогого мальчика теперь прочно держала в своих руках оттаявшая бабушка.
Надо ли говорить, что наш прозрачный мальчик моментально стал всеобщим любимцем. С его появлением в этой семье многое изменилось. Можно даже сказать, что случилось невероятное: Королева разрешила Валюшке появляться в своем фешенебельном доме и даже была рада этим визитам. Лизавета, хоть и снизила свои карьерные темпы, но оставался еще университет, надвигалась сессия, и Валюшка, иногда освобождающаяся от творческих поисков, летела на Староконюшенный к Васюточке. Они в момент стали самыми закадычными друзьями, и Валюшка не раз внутри себя восславляла Лизино упрямство, позволившее случиться всему этому счастью, несмотря на их якобы «умные» взрослые увещевания.
За всеми этими беспокойствами и хлопотами все немного позабыли о нашем герое. Ромео, умчавшийся за своей переменчивой Джульеттой, какое-то время не объявлялся. Зато, когда вышел на связь, позвонив прежде всего Лизе, огорошил нас своим сногсшибательным заявлением: «Я остаюсь. Я нашел работу, идет оформление моей рабочей визы. Если они успеют ее сделать до окончания этого месяца, то я не приеду.
Все расскажу позже». Мы не знали, что и думать. Почему остается? Для чего искал работу? Удалось ли уговорить свою драгоценную Марию? Если б не Васютка, занимающий теперь все мысли и сердце прежде такой ледяной матери, Ромка бы точно нарвался на скандал. Полагаю, что остаться в Америке ему никто не дал бы. Поехала бы и привезла его за шкирку, как щенка. А так на это неожиданное и дерзкое заявление Королева только что и ответила:
— Перебесится и вернется.
Сделав несколько важных перестановок в своей корпорации и так ни разу не набрав по телефону опального сына, она вновь переключилась на обретенного правнука: лето наступало на пятки, и она думала, где будет отдыхать ее златоглавый птенчик.
Валюшке, почти каждую неделю принимающую звонки от Джованни, пришла в голову замечательная идея: увезти Васютку на виллу в Ломбардию. Так она сможет и Джованни порадовать своим долгожданным визитом, и мальчишечка впитает в себя свежий воздух приальпийских гор, поест фруктов, побегает по лужайкам. Королева милостиво, но без воодушевления (все-таки это была не ее идея) согласилась с этим планом. Лиза была просто счастлива. Она намеревалась сдать сессию и приехать вслед за ними, она уже так скучала по Италии и по старому Энрико.
Милан, куда прилетели молодая бабушка с внуком, поразил маленького русского мальчика в самое сердце. Он долго стоял на площади перед знаменитым миланским Дуомо, запрокинув свою кудрявую голову, а потом сказал оторопевшей бабушке:
— Валечка, я думаю, что человек, который придумал этот дворец, любил играть на дудочке.
Валюшку он называл «Валечкой», благоразумно заявив, что «бабушка» у него уже есть. Он удивил всех, особенно Джованни, примчавшегося их встречать в аэропорт и с самой встречи не отпускавшего маленькую полупрозрачную ручку. Он готов был таскать мальчика на руках, но маленький принц воспротивился:
— Вы, Джованни, человек немолодой, а мне надо ходить, а то я и так очень слабый. Если я устану, то скажу, и мы присядем, отдохнем.
Так вот, войдя на территорию базилики святого Амвросия, он вдруг присел возле одной из колон и заплакал. Слезы безудержно катились из его глубоких глаз, плакал он беззвучно, подперев щечки маленькими кулачками. На все беспокойные вопросы взрослых он не отвечал, а проплакав так долгих пятнадцать минут, встал, вложил свою крошечную ручку в теплую пухлую ладонь «немолодого» итальянца и пошел к выходу. И только уже вечером, перед сном, открыл своей драгоценной Валечке тайну своих внезапных слез.
— Я плакал, потому что мне было жалко людей, которым очень больно. Они так послушно принимали эту боль, даже радовались ей. Это помогало им умирать. Это очень грустно. Ты ведь не умрешь, Валечка?
Валюшка была поражена, потому что знала, что на месте этой базилики много-много сотен лет назад были захоронения раннехристианских мучеников. Знать этого маленький Васютка никак не мог.
— Когда-нибудь я умру, мой светлячок, но я твердо тебе обещаю, что не буду мучиться. Время мучений в моей жизни прошло.
Васютке очень понравилось на вилле, по вечерам он часто сидел на террасе, глядя на живописнейшее озеро Маджоре, о чем-то печально размышлял, изредка выдавая какие-нибудь фразы, удивляющие своей простотой и недетской мудростью.
— Валечка, я понимаю, почему здесь такие красивые дома и люди. Они привыкли видеть вокруг себя красивое. Тот, кто строил наш детдом, наверное, жил не в таком красивом месте.
Лиза приехала в июле вместе с Энрико. Оба итальянца, «немолодой» и «старый», совершенно очаровавшись русским птенчиком, быстро оттеснили женщин и неустанно развлекали его, возя по окрестностям, показывая столь любимую ими Италию. Васютка быстро осваивал итальянский, хотя периодически журил Энрико за незнание русского и умилялся, когда Джованни старательно выговаривал сложные русские предложения. Лиза, с трудом уговорившая Энрико оставить хотя бы на пару недель свое кафе на попечение толстой добродушной Альберты, работавшей там со дня основания, теперь радовалась тому, как расцвел старик, вдыхая свежайший озерный воздух и обнимая Васютку за щупленькие плечи. Каждый вечер уютная терраса с видом на закат объединяла пятерых чем-то очень близких людей весьма разного возраста, каждый из которых был по-своему счастлив. Только маленький мальчик периодически боялся закрывать глаза, потому что ему казалось, что когда он их откроет, то вместо розового от заката озера и самой красивой в мире мамы, склонившейся над книжкой, он может увидеть опостылевшие белые кафельные стены и немытое окно с разбитой форточкой.
Наступающий сентябрь заставил всех возвратиться в Москву: Лизе предстояло вернуться к работе и учебе, а маленький Васютка не пожелал надолго расставаться с любимой мамочкой, Валюшку ждали заказы и Слава, уже не находивший себе места без своей дорогой музы. Джованни пообещал приехать в Москву на Рождество и остался встречать великолепную приальпийскую осень, каждый день сожалея о том, что самые дорогие его сердцу голубые глазки не видят всей этой красоты.
Катюшка, вернувшаяся из студенческих лагерей, сияла загаром, красотой и девичьим успехом: именно ей удалось заинтересовать собой неземного красавца, и против обоюдных ожиданий, их курортный студенческий роман в осенней Москве не растворился, не потух, а стал крепнуть.
Валюшкин роман со Славой тоже наконец вошел в решающую стадию. Вспомнив об обещании, данном обожаемому внуку, на сто пятое предложение Славы выйти за него замуж Валечка ответила согласием.
Бутовская квартира опустела и перестала выполнять свою важную функцию — собирать в своих гостеприимных стенах родных людей. Валюшка поселилась у Славы на Остоженке, Катюшка пропадала у своего Олега, родители которого оставили ему в наследство просторную квартиру возле Измайловского парка. Сначала Лиза жила с Васюткой у бабушки, но уже через несколько недель смертельно устала от сражений за каждодневное право решать вопросы, связанные с ее драгоценным сыном. Семье пришлось собраться за столом переговоров, и было решено продать бутовскую квартиру и купить Лизе с сыночком квартиру ближе к центру, чтобы всем бабушкам было удобнее посещать любимца. К тому же Васютке исполнилось шесть лет, и Королева уже договорилась с лучшей школой о том, чтобы она приняла в свои ряды этого неземного мальчика. Елизавете с боями пришлось отстоять право Василька не идти в школу в предстоящем сентябре.
Продажа бутовской квартиры закономерно застопорилась ввиду отсутствия владельца. Лизес большим трудом удалось дозвониться до отца и еще с большими трудами получилось уговорить его приехать хотя бы на несколько дней ради совершения сделки по продаже. Старшей дочери пришлось продемонстрировать свои лучшие дипломатические качества, чтобы донести до отца важность происходящих в Москве событий. После того как Королева решила оплатить недешевую поездку, Ромка милостиво согласился.
Через неделю наш герой явился, сияя калифорнийским загаром, рассказал свои удивительные новости: Машку вернуть ему не удалось, она три дня назад вышла-таки замуж за своего Джека. Однако Рома, болтаясь по Америке, очаровал директоршу креативного агентства, которая посчитала его бесценным работником и оформила ему рабочую визу. Скорее всего он женится на ней. Вполне возможно. Сьюзен очаровательна и восхищена его талантами. Америка, конечно, большая деревня, сборище идиотов, но в Сан- Франциско жить еще можно. К тому же со временем они собираются переехать в Нью-Йорк.
Ромка светился и казался почти счастливым. С большим недоумением он отнесся к вести о том, что его бывшая жена вновь выходит замуж. А уж когда он увидел Васютку, сына своей любимой императрицы, он был потрясен до глубины души. Трудно вдруг оказаться дедушкой совершенно незнакомого шестилетнего малыша. Да и повзрослевшую Катюшку, сидящую рука об руку с красавцем Олегом, он как будто не очень узнавал.
Как изменилась его жизнь всего за несколько месяцев! Москва казалась чужой и грязной, его девочки вдруг превратились во взрослых молодых женщин, а его бывшая жена не захотела даже встретиться. Мать тоже сподобилась только на краткий телефонный разговор, из которого он понял лишь одно: он ее разочаровал, окончательно и бесповоротно. Впрочем, эту невысказанную весть он принял со странным облегчением и легким оттенком горечи. Свободен. Теперь от него ничего не ждут. Он улетел, ни с кем, кроме Лизы, не простившись.
В опустевшей бутовской квартире ветреным хмурым октябрем две немолодые, но симпатичные женщины пакуют имущество. Прошлая жизнь с трудом сортируется по коробкам, мы зависаем голова к голове то над старыми фотографиями, то над детскими рисунками. Умиляемся маленьким первым Лизиным платьишком, хохочем над костюмом зайчика, который Валюшка сшила кому-то из девчонок к утреннику. Разбирая все это, нас обеих посещает странное чувство, что мы очень давно живем на свете. Прошлое кажется прекрасным, удивительным, дорогим, я бы даже сказала, драгоценным. И как будто совершенно невозможно расстаться с этими пыльными вещами, хранящими в себе память прошлых событий. Дело продвигается медленно, как будто, прежде чем начать новую жизнь, очень важно перетрясти, переоценить старую, разобрать ее по коробкам и ящичкам, уложить бережно, выбросив все, что перестало иметь значение...
Я заканчивала паковать посуду на кухне, когда Валюшка негромко позвала меня из комнаты:
— Смотри, читай... — С глазами, полными слез, она протянула мне аккуратно сложенную стопочку исписанных детским почерком листков.
Верхние записи начинались словами: «Кто я? Мне уже сорок, а я не знаю, кто я...», а в самом низу лежал листок...
«Иногда хорошо дойти до отчаяния, до последней черты. Именно тогда появляются силы на рывок в неизвестность. Когда понимаешь, что падать уже некуда, ты достиг дна, и теперь есть только один путь — наверх, к солнцу, к поверхности, воздуху, свету...»
Внизу листа тем же почерком стояла приписка:
«Смешно, что когда-то давно я начала писать этот роман. Для тебя, папа, или нет, скорее, за тебя. Зачем? Не знаю. Глупо? Конечно. Но пятнадцатилетней девочке простительна глупость. И я прощаю себя за это. Как ни грустно, нельзя написать роман за другого, даже если очень хочется, даже если есть что сказать, потому что понимаешь и чувствуешь другого лучше, чем он способен понять себя. Теперь я понимаю, что этот роман был ошибкой. Очень ценной ошибкой в моей жизни.
Я прощаюсь с детской иллюзией. Иллюзией того, что я могу сделать что-то за тебя, папа. Отныне понимаю, что не могу. Пришла пора взять чистый лист, прислушаться к себе и написать первые слова моего собственного романа. И ты знаешь, я собираюсь сделать это не откладывая».
Эпилог
В Рождество сыграли Валюшкину свадьбу, Джованни и Энрико были дорогими гостями, не спускавшими с колен слегка окрепшего Василька. Лиза, переехав в отдельную квартиру, обрела цельность и уверенность в себе, научившись разделять полномочия с Королевой и оберегать Васютку от ее удушающей любви.