Пока ты пытался стать богом 10 глава

— Вопросы смысла жизни в твоем возрасте совер­шенно неуместны, милая. Все, что требуется от тебя в этом возрасте — получить отличное образование, пробовать себя в том, в чем ты сильна, доказать всем, что можешь, добиваться чего-то, отвоевывая у жизни все лучшее, что тебе нужно. Для этого дана молодость. Вопросами смысла задаются только старики и неудач­ники. Для них это способ оправдать волевую импо­тенцию и собственное бездействие. Но ты не такая, моя дорогая, и ты как никто способна продвигаться вперед семимильными шагами, обгоняя многих, зна­чительно менее решительных и умных.

— Я ощущаю в себе это, но очень боюсь, что, про­двигаясь этими самыми семимильными шагами, воз­можно, приду туда, куда совсем не хочу. И более того, я боюсь заблудиться и не найти потом дороги назад. Иногда меня посещает ужасная мысль: «А я ли это?», та, которая идет. Иногда чувствую себя роботом, успеш­но и эффективно работающим по заведенной кем-то программе. И если б у меня совсем не было мозгов, я могла бы просто быть таким механизмом и не мучить­ся, не сомневаться. Идти себе вперед и идти... Но я мучаюсь, и я ужасно одинока в этом своем мучении, потому что мне не с кем разделить мои сомнения. То ли вокруг одни несомневающиеся человекообразные машины, то ли мне лечиться пора...

Ромкины страдания, возможно, слегка отвлекали Елизавету от собственных мрачных мыслей, а может быть, временно придавали ее жизни искомый смысл. Ей, как никогда раньше, хотелось вернуть отца к во­влеченной жизни, возможно, потому, что ей это дало бы надежду на успешное завершение собственных поисков. Что могло бы быть еще большим утешени­ем, чем собственный отец, справившийся с самым тяжелым кризисом в своей жизни? Вот только ни мо­лодая талантливая девушка, ни ее по-прежнему та­лантливый отец не могли разрешить все эти трудно­разрешимые вопросы за другого. Каждому полагался свой крест.

Ромка, вновь пройдя крут всех ранее известных ему способов утешения, на какое-то время погрузил­ся в работу: мать, видимо, сжалившись над все-таки дорогим ей сыном, организовала под него продюсер­ский проект, о котором он мечтал многие годы. Вооду­шевление, посетившее Ромку поначалу, к сожалению, достаточно быстро сменилось сначала обесцениваю­щим язвительным высмеиванием, а потом мрачным унынием. К тому, что не получалось блестяще и сра­зу, у нашего героя всегда быстро терялся интерес, и малейший намек на возможный проигрыш заставлял его как бы заранее отрекаться от ценности происхо­дящего и его авторства в этом процессе. Проект шел ни шатко ни валко, и Ромка вывернулся из него, на­значив вместо себя исполняющего обязанности, а сам задумал совершенно неожиданный для всех нас ход: он решил поехать в Америку в надежде вернуть поки­нувшую его возлюбленную. До него якобы доходили слухи, что американская свадьба еще не состоялась и пока откладывается по каким-то загадочным причи­нам. Это обстоятельство необычайно воодушевило его, и он решился на дерзкий рывок.

— Я должен ее вернуть. У меня получится, я знаю. Она любит меня. И она вернется. Машуня не такая, чтобы выйти замуж за какого-то американского ду­рака. Мне нужно будет только убедить ее, найти пра­вильные слова. — На этот раз совещание происходило на кухне бутовской квартиры. Валюшка занималась очередным заказом то ли в Хорватии, то ли в Слове­нии. Катя поехала на каникулы к деду, поэтому в каче­стве главных совещательных голосов выступали снова мы с Лизой. Нам обеим совершенно не нравилась эта затея, поэтому в качестве группы поддержки для Ром­киной сумасбродной затеи мы явно не годились.

— Зачем ты это делаешь, пап? Неужели ты не по­нимаешь, что это невозможно?

— Что невозможно, Лизонька? Для двух любящих людей нет ничего невозможного! Любовь преодоле­вает самые непроходимые преграды. А тут какая-то Америка!

Если б такую сентиментальную сентенцию выдала я, он бы высмеял меня сразу по нескольким пунктам: за идеализм, «чувственную дурость» и банальность выра­жений. Но я, по природе своей будучи доброй и мудрой, воздержалась от комментариев на этот счет: совершенно очевидно, что влюбленный мальчик слегка не в себе.

— Почему ты так уверен, что Машка любит тебя? Я, например, в это практически не верю, потому что она еще совсем недавно поносила тебя на чем свет стоит, а вместе с тобой и всех остальных российских муж­чин. — Мне очень не хотелось бы, чтобы гордая и ци­ничная экс-возлюбленная еще раз прошлась по Ром­киной пламенной и искренней любви. Он, конечно, не любил ее так, как она ждала и хотела, но очевидно, что чувства его были сильными и искренними, иначе бы он никогда не отважился на такой рискованный для чувства собственного достоинства шаг.

— Это от обиды, и вообще... Машунечка любит иногда преувеличивать, а потом отойдет, и ничего. Я уверен, что она уже сто раз раскаялась в том, что уе­хала. Что ее могло ждать там, в этой Америке? Чужая страна, чужой язык, тупой америкашка, который ни­когда не будет любить ее так, как я! Вы знаете, что в большинстве своем американцы удивительно тупы и слабо интеллектуально развиты.

— Даже слушать не буду эту глупость! — Все во мне начинает трястись от гнева. — Сколько можно! Ты по­звал нас для того, чтобы нести эту чушь про «тупых американцев»? Я лучше домой пойду, что, у меня дел других нет? Знаешь, что я думаю обо всем этом? Есть два основных пути достигать своих целей. Первый ис­тинно русский: ввязываться в самые бесперспективные авантюры, полагаясь исключительно на авось, свою ин­туицию и пламенные чувства. Выхлоп всегда понятен: либо завоюешь царевну и полцарства в придачу, либо голову с плеч! Начиная с Ивана-дурака, у многих не раз прокатывало! На том и стоит Россия! И есть второй способ, более свойственный западной культуре: рацио­нальный. Взвесить все за и против, оценить шансы, вы­верить риски, наметить пути и только тогда — «полный вперед» к якобы тщательно просчитанной победе. Если ты выбираешь путь первый — тогда поезжай прямо завтра и даже не думай, как ты будешь действовать и что говорить. Просто садись в самолет и лети. А если ты выбираешь второй путь, то первое, что тебе, на мой взгляд, стоит делать, так это перестать недооценивать предполагаемого «противника»!

— Ну ладно тебе, чего ты так завелась-то? Я все понимаю и вполне в состоянии оценить свои шансы. Здесь, в Москве, я обеспечу ее всем, зачем ей Америка?

Здесь я найду для нее любое дело, которое захочет, а если ей больше понравится сидеть дома — тоже, по­жалуйста, без проблем.

— Откуда ты знаешь, от чего она сбежала туда и что там ей нравится? Хотя ты прав, конечно, в одном: если она еще любит тебя, то вполне может вернуться. И судя по ее ярости перед отъездом, может, и любит, кто ее знает. Поезжай, конечно. Как бы то ни было, лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть. Что, кстати, думает по этому поводу твоя мать?

— Я ей еще не говорил. Но думаю, что одобрит мое решение, сама-то она всегда предпочитает дей­ствовать.

Он уехал, обуреваемый тщательно скрываемыми со­мнениями, окрыленный надеждами и верящий в силу своей любви. Лиза переживала, а меня охватило какое- то странное ощущение правильности происходящего, гордости за Ромку и горячего желания, чтобы у них все получилось. Возможно, потому, что впервые за долгие годы я становилась свидетелем его поступка. Пусть ду­рацкого, возможно, слегка безумного, но Поступка. Не ныть, не обвинять всех подряд, не жаловаться на судь­бу, а взять и сделать. Рискнуть! Попытаться. Шагнуть вперед. Да, на многое способна любовь...

Весьма скоро после отъезда нашего отважного Кая постепенно начали разворачиваться удивитель­ные события, как будто его поступок что-то сместил в системе мироздания и вывел ее из равновесия. Сна­чала влюбилась Катюшка — безответно и, по ее соб­ственным же оценкам, «бесперспективно». Какой-то институтский красавец разбил ее девичье сердце.

Умная барышня, соотнеся процент окружающих его претенденток со своими возможностями, совершенно пала духом и ударилась в страдания. Никакие наши поддерживающие уговоры о грациозности ее фигу­ры, красоте ее душевной организации, великолепии и глубине глаз не помогали. Бороться за красавца она напрочь отказывалась, но перестать надеяться и стра­дать тоже не могла.

Не успели мы отпереживать за младшую, как через несколько недель нас всех сильно удивила своим за­явлением Елизавета:

— Я решила взять из детдома ребенка.

— Что значит «взять», дочка? — Испуганная Ва­люшка чуть не выронила любимую чашку с красными маками.

— Значит — усыновить.

— Кто ж тебе даст? Ты ж не замужем, молодая со­всем. И почему тебе надо кого-то брать из детдома? Сама можешь родить, ты такая молодая!

— Я все решила, мама. Бабушка мне поможет. Я еще с ней не разговаривала. Но я уверена, что, если я попрошу, она поможет.

— Для чего тебе это надо, Лиза? — Я никак не мог­ла прийти в себя. — Для чего ты это делаешь?

— Я не могу этого объяснить. Я просто должна это сделать.

—Ты понимаешь, как изменится твоя жизнь? А твоя карьера? Твоя учеба? Как ты все будешь успевать? А за­муж? Как ты выйдешь замуж? Я ничего не понимаю! — Валюшка была близка к отчаянию. Елизавета обычно произносила вслух только окончательно принятые решения, и уверенность в ее голосе не оставляла нам никаких надежд на пересмотр странной идеи.

— Мама, я похожа на ветреную, сумасбродную девицу? Я когда-нибудь огорчала тебя глупыми, не­обдуманными поступками? Меня скоро можно будет в музее показывать как образец благоразумности. Тебе не о чем беспокоиться, мамочка. Это трудное и вы­ношенное решение. Я уже несколько месяцев ездила по детским домам и видела этих детей, и я прекрасно понимаю, что меня ждет. Конечно, сначала мне хоте­лось взять их всех, немедленно увезти оттуда, обнять, обласкать, накормить. После первых трех поездок я ревела ночи напролет, но к пятому детдому я начала понимать, что всех взять не смогу. Жалеть и плакать бесполезно. Бесполезно желать, чтобы мир изменил­ся настолько, чтобы нигде не осталось детских домов. Игрушки, новые платья, телевизоры, деньги — все бесполезно. Каждому из них не хватает одного и само­го главного — матери, читающей сказку на ночь, отца, способного поднять на руки и защитить от всех бед и несчастий, семейных ужинов и комнаты, которая бу­дет принадлежать ему одному. Все это я могу дать пока только одному ребенку — моему одуванчику Васютке. Когда ты его увидишь, мама, ты тоже перестанешь со­мневаться, и у тебя возникнет желание забрать его от­туда сию же минуту.

— Да, но ты сама сказала, что ребенку нужен отец.

— Он будет, мам, обязательно будет, правда, не знаю когда.

Мы несколько дней после этого заявления пре­бывали в совершеннейшем шоке. Я не могла понять, как такая молодая девушка, только начинающая жить, желает только одного — взять на себя огромные обя­зательства за пятилетнего, судя по всему, не очень здо­рового малыша. И если б я не так хорошо знала Ели­завету, то посчитала бы, что весь этот бред — затея безответственного и наивного ребенка, мечтающего поиграть в «дочки-матери».

Лиза не один день готовилась к непростому раз­говору с бабушкой, но все равно не ожидала, что он окажется таким тяжелым.

— Дорогая моя, я сделаю для тебя все, что угодно, ты знаешь это. Но не проси меня помочь тебе в этом безумстве. Мне не очень понятно, что сподвигло тебя на посещение детских домов, но я догадываюсь, что эти посещения дались тебе нелегко. Я понимаю, что ты могла там испытывать. У тебя очень доброе серд­це, ты жалеешь всех этих несчастных, все понимаю. Но зачем тебе усыновление? Из детдома ты забираешь не симпатичную куклу: захотел — поиграл, захотел — бросил, и даже не ребенка, ты забираешь генетиче­ский набор. Кто были его родители? Что они оставили ему в «наследство»? Кто из него вырастет? Алкоголик, наркоман? Нормальный, психически здоровый роди­тель никогда не отдаст свое чадо в детский дом. Что ты будешь делать с этим генетическим набором, который не изменить?

— Я буду его любить. И то, что я смогу дать ему, всегда будет больше того, что он получит в своем дет­доме, при условии, что он вообще там выживет.

— Хорошо, милая, ты думаешь, что изменишь за­ложенную кем-то другим природу. Но цена этого будет какова? Твое блестящее будущее? Как же твоя карьера? Ты же самая талантливая девушка неполных двадцати лет, которую я когда-либо знала. Ты хочешь похоронить свой талант только потому, что сердце твое пожалело обделенных судьбой деток? Я немогу помочь тебев этом. Мы слишком много вложили в тебя, Елизавета, чтобы сейчас все это пустить по ветру только потому, что тебе захотелось поиграть в милосердие. Если хочешь, я могу перечислить значительную сумму насчет этого детдома, мы даже можем взять его под постоянный патронаж. Мы даже можем взять под патронаж несколько детдо­мов, если тебе так хочется помочь этим детям. Но уволь меня от того, чтобы участвовать в разрушении твоей молодой жизни, которая мне так дорога.

— Без твоей помощи мне никто не разрешит усы­новить моего Васютку. Я прошу тебя только об одном: давай съездим к нему вместе. Если ты мне откажешь и после того, как его увидишь, я тебя больше никогда ни о чем подобном не попрошу. Мы закроем эту тему раз и навсегда, даю тебе слово. Только одна встреча.

Лиза шла ва-банк. Бабушку невозможно было убе­дить логически, только действием, и если ее снежное сердце не дрогнет при виде дорогого одуванчика, то придется что-то решать самой, а это будет очень не­просто и может занять не один месяц... Кто знает, что с ним станет к тому времени?

Они уехали через день. Малоховский детский дом, больше похожий на барак из серого кирпича, Елиза­вету в очередной раз поверг в тоску. У Королевы же запах в коридорах, лица то ли нянечек, то ли уборщиц вызвали настоящий шок, хотя она и готовила себя к любой бедности и лишенности. Лизу здесь уже, по­хоже, хорошо знали, и дети в момент облепили ее со всех сторон. Они намертво приклеивались к любой свободной части тела и наперебой задавали ей одни и те же вопросы: «Ты будешь моей мамой? Ты приехала за мной? Ты же правда моя мама?» От этих странных, неухоженных лиц, тонких ручек в царапинах и синя­ках, цепляющихся за платье, Королеве стало дурно.

— Мы уезжаем отсюда.

— Прошу тебя, подожди еще несколько минут. Сейчас мы пройдем к Васютке.

Когда с трудом продравшись через детское море неприкрытых заветных желаний и вожделеющих крепкого объятия рук, они зашли в какую-то комнату, вероятно, еще до войны отделанную белым кафелем, вобравшим в себя многолетнее одиночество, боль и отчаяние, то увидели старую железную кровать, на которой сидел полупрозрачный мальчик. Сквозь его белые кудряшки просвечивало весеннее солнце, соз­давая вокруг его тонюсенькой шеи золотистый нимб, маленькие худенькие ножки-спички не доставали до пола и казались совсем невесомыми. Сквозь малень­кие восковые ушки солнечный свет также проходил, почти не задерживаясь, кожа была такой бледной с легким оттенком воска, что казалось, лучи вот-вот растворят в себе этого невесомого малыша. Но глаза, темно-голубые глаза, в которых было столько стра­дания и глубины, сколько никак не могло быть у пя­тилетнего мальчика, заземляли и не давали солнцу растворить, унести это легкое больное тело. У детей не бывает таких глаз. Их просто не должно быть. Не­возможно жить безмятежно и счастливо, если хотя бы у одного ребенка такие глаза.

— Лиза, ты пришла? Я боялся, что ты больше не приедешь, — говорил он тихо, голос его был ясным, но от его обреченности что-то переворачивалось в животе.

— Как я могла не прийти, Васютка? Я же обещала тебе. А я всегда держу свои обещания. Смотри, кого я к тебе привела: это моя бабушка. Она очень хорошая, я ее очень люблю, и ты полюбишь ее тоже.

— А почему она плачет? Ей сейчас так же больно, как и мне? — Глаза цвета моря в пасмурную погоду смотрели на нее с усталым любопытством и недет­ским сочувствием.

Снежная наша, Королева, Айсберг уже через не­сколько драматичных секунд рыдала в этом пропах­шем горелой кашей коридоре как маленькая девочка, навзрыд, впервые за много-много лет, и со слезами выходило из нее что-то жесткое, колючее, неживое. Плакала, несмотря на статус, возраст, безупреч­но подведенные глаза, размазывала слезы по лицу тыльной стороной ладони, пока пожилая нянечка в неопрятном фартуке не увела ее в какое-то стран­ное помещение и не налила что-то в плохо вымытый стакан, который в иных обстоятельствах Королева никогда бы даже не пригубила. Выпив почти залпом стакан этого бочкового содового чая, она с трудом снова обрела прежнюю способность мыслить и го­ворить:

— Что с ним?

— С кем? С Васюткой-то? Да болезнь у него какая- то. Анемия, что ли. Кровь у него плохая, говорят. А почему плохая, кто ее знает. Мучается болезный. У нас его Павловна хочет усыновить, сил нет на него смотреть. У нее, конечно, не богато: своих четверо. Но Васютку все любят, он же не ребенок — ангел чистый, и говорит как ангел. Дети, они ж не такие. А этот — чистый ангел. Вот Павловна и думает, как бы ей Ва­сютку к себе забрать.

— У нее не получится.

— Это еще почему?

— Потому что его забираем мы.

— Ишь, какая ты быстрая, «забираем»!

Но малоховская нянечка не знала, с кем имеет дело. Васютка был на Староконюшенном в королевских апартаментах через три дня. Еще через день высокий консилиум из московских светил обнадежил их в от­ношении диагноза и прогноза, прописал самое эффек­тивное лечение, разработал программу реабилитации. Елизавета была бы совершенно счастлива, если бы не огорошенность от быстрых перемен и не смутное бес­покойство, оттого что бразды правления над судьбой ее дорогого мальчика теперь прочно держала в своих руках оттаявшая бабушка.

Надо ли говорить, что наш прозрачный мальчик моментально стал всеобщим любимцем. С его появ­лением в этой семье многое изменилось. Можно даже сказать, что случилось невероятное: Королева разре­шила Валюшке появляться в своем фешенебельном доме и даже была рада этим визитам. Лизавета, хоть и снизила свои карьерные темпы, но оставался еще университет, надвигалась сессия, и Валюшка, иногда освобождающаяся от творческих поисков, летела на Староконюшенный к Васюточке. Они в момент стали самыми закадычными друзьями, и Валюшка не раз внутри себя восславляла Лизино упрямство, позво­лившее случиться всему этому счастью, несмотря на их якобы «умные» взрослые увещевания.

За всеми этими беспокойствами и хлопотами все немного позабыли о нашем герое. Ромео, умчавшийся за своей переменчивой Джульеттой, какое-то время не объявлялся. Зато, когда вышел на связь, позвонив прежде всего Лизе, огорошил нас своим сногсши­бательным заявлением: «Я остаюсь. Я нашел работу, идет оформление моей рабочей визы. Если они успеют ее сделать до окончания этого месяца, то я не приеду.

Все расскажу позже». Мы не знали, что и думать. По­чему остается? Для чего искал работу? Удалось ли уго­ворить свою драгоценную Марию? Если б не Васютка, занимающий теперь все мысли и сердце прежде такой ледяной матери, Ромка бы точно нарвался на скандал. Полагаю, что остаться в Америке ему никто не дал бы. Поехала бы и привезла его за шкирку, как щенка. А так на это неожиданное и дерзкое заявление Коро­лева только что и ответила:

— Перебесится и вернется.

Сделав несколько важных перестановок в сво­ей корпорации и так ни разу не набрав по телефону опального сына, она вновь переключилась на обретен­ного правнука: лето наступало на пятки, и она думала, где будет отдыхать ее златоглавый птенчик.

Валюшке, почти каждую неделю принимающую звонки от Джованни, пришла в голову замечательная идея: увезти Васютку на виллу в Ломбардию. Так она сможет и Джованни порадовать своим долгожданным визитом, и мальчишечка впитает в себя свежий воз­дух приальпийских гор, поест фруктов, побегает по лужайкам. Королева милостиво, но без воодушевле­ния (все-таки это была не ее идея) согласилась с этим планом. Лиза была просто счастлива. Она намерева­лась сдать сессию и приехать вслед за ними, она уже так скучала по Италии и по старому Энрико.

Милан, куда прилетели молодая бабушка с внуком, поразил маленького русского мальчика в самое серд­це. Он долго стоял на площади перед знаменитым ми­ланским Дуомо, запрокинув свою кудрявую голову, а потом сказал оторопевшей бабушке:

— Валечка, я думаю, что человек, который приду­мал этот дворец, любил играть на дудочке.

Валюшку он называл «Валечкой», благоразумно заявив, что «бабушка» у него уже есть. Он удивил всех, особенно Джованни, примчавшегося их встречать в аэ­ропорт и с самой встречи не отпускавшего маленькую полупрозрачную ручку. Он готов был таскать мальчика на руках, но маленький принц воспротивился:

— Вы, Джованни, человек немолодой, а мне надо ходить, а то я и так очень слабый. Если я устану, то скажу, и мы присядем, отдохнем.

Так вот, войдя на территорию базилики святого Амвросия, он вдруг присел возле одной из колон и за­плакал. Слезы безудержно катились из его глубоких глаз, плакал он беззвучно, подперев щечки маленьки­ми кулачками. На все беспокойные вопросы взрослых он не отвечал, а проплакав так долгих пятнадцать ми­нут, встал, вложил свою крошечную ручку в теплую пухлую ладонь «немолодого» итальянца и пошел к вы­ходу. И только уже вечером, перед сном, открыл своей драгоценной Валечке тайну своих внезапных слез.

— Я плакал, потому что мне было жалко людей, которым очень больно. Они так послушно принимали эту боль, даже радовались ей. Это помогало им уми­рать. Это очень грустно. Ты ведь не умрешь, Валечка?

Валюшка была поражена, потому что знала, что на месте этой базилики много-много сотен лет назад были захоронения раннехристианских мучеников. Знать этого маленький Васютка никак не мог.

— Когда-нибудь я умру, мой светлячок, но я твердо тебе обещаю, что не буду мучиться. Время мучений в моей жизни прошло.

Васютке очень понравилось на вилле, по вечерам он часто сидел на террасе, глядя на живописнейшее озеро Маджоре, о чем-то печально размышлял, изред­ка выдавая какие-нибудь фразы, удивляющие своей простотой и недетской мудростью.

— Валечка, я понимаю, почему здесь такие краси­вые дома и люди. Они привыкли видеть вокруг себя красивое. Тот, кто строил наш детдом, наверное, жил не в таком красивом месте.

Лиза приехала в июле вместе с Энрико. Оба ита­льянца, «немолодой» и «старый», совершенно оча­ровавшись русским птенчиком, быстро оттеснили женщин и неустанно развлекали его, возя по окрест­ностям, показывая столь любимую ими Италию. Васютка быстро осваивал итальянский, хотя периодиче­ски журил Энрико за незнание русского и умилялся, когда Джованни старательно выговаривал сложные русские предложения. Лиза, с трудом уговорившая Энрико оставить хотя бы на пару недель свое кафе на попечение толстой добродушной Альберты, работав­шей там со дня основания, теперь радовалась тому, как расцвел старик, вдыхая свежайший озерный воздух и обнимая Васютку за щупленькие плечи. Каждый вечер уютная терраса с видом на закат объединяла пятерых чем-то очень близких людей весьма разного возраста, каждый из которых был по-своему счастлив. Только маленький мальчик периодически боялся закрывать глаза, потому что ему казалось, что когда он их откро­ет, то вместо розового от заката озера и самой краси­вой в мире мамы, склонившейся над книжкой, он мо­жет увидеть опостылевшие белые кафельные стены и немытое окно с разбитой форточкой.

Наступающий сентябрь заставил всех возвратить­ся в Москву: Лизе предстояло вернуться к работе и учебе, а маленький Васютка не пожелал надолго рас­ставаться с любимой мамочкой, Валюшку ждали зака­зы и Слава, уже не находивший себе места без своей дорогой музы. Джованни пообещал приехать в Мо­скву на Рождество и остался встречать великолепную приальпийскую осень, каждый день сожалея о том, что самые дорогие его сердцу голубые глазки не видят всей этой красоты.

Катюшка, вернувшаяся из студенческих лагерей, сияла загаром, красотой и девичьим успехом: именно ей удалось заинтересовать собой неземного красавца, и против обоюдных ожиданий, их курортный студен­ческий роман в осенней Москве не растворился, не потух, а стал крепнуть.

Валюшкин роман со Славой тоже наконец вошел в решающую стадию. Вспомнив об обещании, данном обожаемому внуку, на сто пятое предложение Славы выйти за него замуж Валечка ответила согласием.

Бутовская квартира опустела и перестала выпол­нять свою важную функцию — собирать в своих госте­приимных стенах родных людей. Валюшка поселилась у Славы на Остоженке, Катюшка пропадала у своего Олега, родители которого оставили ему в наследство просторную квартиру возле Измайловского парка. Сначала Лиза жила с Васюткой у бабушки, но уже че­рез несколько недель смертельно устала от сражений за каждодневное право решать вопросы, связанные с ее драгоценным сыном. Семье пришлось собраться за столом переговоров, и было решено продать бутовскую квартиру и купить Лизе с сыночком квартиру ближе к центру, чтобы всем бабушкам было удобнее посещать любимца. К тому же Васютке исполнилось шесть лет, и Королева уже договорилась с лучшей школой о том, чтобы она приняла в свои ряды этого неземного маль­чика. Елизавете с боями пришлось отстоять право Ва­силька не идти в школу в предстоящем сентябре.

Продажа бутовской квартиры закономерно засто­порилась ввиду отсутствия владельца. Лизес большим трудом удалось дозвониться до отца и еще с больши­ми трудами получилось уговорить его приехать хотя бы на несколько дней ради совершения сделки по про­даже. Старшей дочери пришлось продемонстрировать свои лучшие дипломатические качества, чтобы доне­сти до отца важность происходящих в Москве собы­тий. После того как Королева решила оплатить неде­шевую поездку, Ромка милостиво согласился.

Через неделю наш герой явился, сияя калифор­нийским загаром, рассказал свои удивительные ново­сти: Машку вернуть ему не удалось, она три дня на­зад вышла-таки замуж за своего Джека. Однако Рома, болтаясь по Америке, очаровал директоршу креативного агентства, которая посчитала его бесценным ра­ботником и оформила ему рабочую визу. Скорее всего он женится на ней. Вполне возможно. Сьюзен очаро­вательна и восхищена его талантами. Америка, ко­нечно, большая деревня, сборище идиотов, но в Сан- Франциско жить еще можно. К тому же со временем они собираются переехать в Нью-Йорк.

Ромка светился и казался почти счастливым. С боль­шим недоумением он отнесся к вести о том, что его быв­шая жена вновь выходит замуж. А уж когда он увидел Васютку, сына своей любимой императрицы, он был по­трясен до глубины души. Трудно вдруг оказаться дедуш­кой совершенно незнакомого шестилетнего малыша. Да и повзрослевшую Катюшку, сидящую рука об руку с красавцем Олегом, он как будто не очень узнавал.

Как изменилась его жизнь всего за несколько ме­сяцев! Москва казалась чужой и грязной, его девочки вдруг превратились во взрослых молодых женщин, а его бывшая жена не захотела даже встретиться. Мать тоже сподобилась только на краткий телефонный раз­говор, из которого он понял лишь одно: он ее разо­чаровал, окончательно и бесповоротно. Впрочем, эту невысказанную весть он принял со странным облегче­нием и легким оттенком горечи. Свободен. Теперь от него ничего не ждут. Он улетел, ни с кем, кроме Лизы, не простившись.

В опустевшей бутовской квартире ветреным хму­рым октябрем две немолодые, но симпатичные жен­щины пакуют имущество. Прошлая жизнь с трудом сортируется по коробкам, мы зависаем голова к го­лове то над старыми фотографиями, то над детскими рисунками. Умиляемся маленьким первым Лизиным платьишком, хохочем над костюмом зайчика, который Валюшка сшила кому-то из девчонок к утреннику. Раз­бирая все это, нас обеих посещает странное чувство, что мы очень давно живем на свете. Прошлое кажется прекрасным, удивительным, дорогим, я бы даже сказа­ла, драгоценным. И как будто совершенно невозмож­но расстаться с этими пыльными вещами, хранящими в себе память прошлых событий. Дело продвигается медленно, как будто, прежде чем начать новую жизнь, очень важно перетрясти, переоценить старую, разо­брать ее по коробкам и ящичкам, уложить бережно, выбросив все, что перестало иметь значение...

Я заканчивала паковать посуду на кухне, когда Ва­люшка негромко позвала меня из комнаты:

— Смотри, читай... — С глазами, полными слез, она протянула мне аккуратно сложенную стопочку испи­санных детским почерком листков.

Верхние записи начинались словами: «Кто я? Мне уже сорок, а я не знаю, кто я...», а в самом низу лежал листок...

«Иногда хорошо дойти до отчаяния, до последней черты. Именно тогда появляются силы на рывок в не­известность. Когда понимаешь, что падать уже неку­да, ты достиг дна, и теперь есть только один путь — наверх, к солнцу, к поверхности, воздуху, свету...»

Внизу листа тем же почерком стояла приписка:

«Смешно, что когда-то давно я начала писать этот роман. Для тебя, папа, или нет, скорее, за тебя. Зачем? Не знаю. Глупо? Конечно. Но пятнадцатилет­ней девочке простительна глупость. И я прощаю себя за это. Как ни грустно, нельзя написать роман за дру­гого, даже если очень хочется, даже если есть что ска­зать, потому что понимаешь и чувствуешь другого лучше, чем он способен понять себя. Теперь я понимаю, что этот роман был ошибкой. Очень ценной ошибкой в моей жизни.

Я прощаюсь с детской иллюзией. Иллюзией того, что я могу сделать что-то за тебя, папа. Отныне по­нимаю, что не могу. Пришла пора взять чистый лист, прислушаться к себе и написать первые слова моего собственного романа. И ты знаешь, я собираюсь сде­лать это не откладывая».

Эпилог

В Рождество сыграли Валюшкину свадьбу, Джованни и Энрико были дорогими гостями, не спускавшими с колен слегка окрепшего Василька. Лиза, переехав в отдельную квартиру, обрела цельность и уверенность в себе, научившись разделять полномочия с Короле­вой и оберегать Васютку от ее удушающей любви.