И Джогендро выразительно посмотрел на Окхоя. Тот скромно потупился.
— Где же в такой короткий срок отыщешь жениха? — спросил Оннода-бабу.
— Можешь об этом не беспокоиться.
— Но ведь прежде всего надо добиться согласия Хем!
— Уверен, что она согласится, когда узнает, что произошло.
— Ну, если так, поступай, как находишь нужным. А все-таки жаль: и состояние у Ромеша значительное и разум под стать состоянию. Подумать только! Еще позавчера мы с ним решили переехать в Этойю, где он займется практикой, а тут вдруг... Надо же было случиться такому несчастью!
— Что ты о нем беспокоишься? Ему и сейчас никто не мешает отправиться в Этойю. Пойду позову Хем, времени терять нельзя.
Через несколько минут Джогендро возвратился вместе с Хемнолини. Окхой сидел в углу комнаты, скрытый книжным шкафом.
— Садись, Хем, — сказал Джогендро. — Нам нужно кое-что сообщить тебе.
Хемнолини молча опустилась в кресло. Она догадывалась, что ей предстоит перенести тяжелое испытание.
В виде предисловия Джогендро начал так:
— Не кажется ли тебе подозрительным поведение Ромеша?
Не произнося ни слова, Хемнолини отрицательно покачала головой.
— Что у него за причина, которую он не может нам сообщить?
— Разумеется, какая-то причина есть, — не поднимая глаз, ответила Хемнолини.
— Правильно, причина есть. А разве уже одно это не заставляет тебя насторожиться?
Хемнолини снова молча отрицательно покачала головой. Нет, ничего подобного она не думает.
Ее упорное желание верить Ромешу больше, чем всем своим родным, вывело, наконец, Джогендро из себя. Осторожные намеки, разговор издалека тут явно не годились. И он резко продолжал:
— Ты, конечно, помнишь, как несколько месяцев назад Ромеш вместе с отцом уезжал к себе домой? А потом мы еще долго удивлялись, что не имеем от него никаких вестей. Вряд ли забыла ты и то, что Ромеш, обыкновенно заходивший к вам по два раза на день, тот самый Ромеш, который все время занимал соседний с нами дом, возвратившись в Калькутту, совершенно перестал здесь показываться и скрылся в другом конце города. А вы, несмотря на все это, отнеслись к нему с прежней доверчивостью, даже вновь пригласили его к себе! Будь я здесь, могло ли произойти что-либо подобное?
Хемнолини продолжала хранить молчание.
— Пытались ли вы вникнуть в смысл такого поведения Ромеша? Неужели оно не вызвало у вас хоть малейших подозрений? До чего же глубоко ваше доверие к нему!
Однако Хемнолини по-прежнему безмолвствовала.
— Ну хорошо! Вероятно, будучи сами честны, вы не в состоянии подозревать и других. В таком случае, ко мне-то, надеюсь, вы тоже питаете хоть какое-то доверие? Так вот: я сам, лично, отправился в школу, где и узнал, что Ромеш поместил туда свою жену Комолу, причем договорился даже не брать ее на каникулы. Однако дня три назад он неожиданно получил письмо от начальницы школы, в котором она просила его взять Комолу на праздники к себе. Сегодня начало каникул, и школьный экипаж доставил Комолу на прежнюю квартиру Ромеша в Дорджипаре. Я сам побывал на этой квартире. Когда мы пришли, Комола чистила яблоки и разрезала их на дольки, а Ромеш, сидя напротив, отправлял эти кусочки себе в рот. На мой вопрос, в чем дело, Ромеш мне ответил, что в настоящий момент рассказать ничего не может. А ведь вздумай он только упомянуть, что Комола ему не жена, и мы сразу бы поверили ему на слово, даже постарались бы как-нибудь рассеять возникшие подозрения. Но он не пожелал дать никакого определенного ответа... Ну, так как же? Вы и теперь, даже после всего услышанного, хотите ему верить?
Пристально глядя на Хемнолини, Джогендро ждал, что она скажет.
Лицо девушки побледнело. Она изо всех сил ухватилась за ручки кресла, стараясь сохранить спокойствие, но не прошло и минуты, как, склонившись вперед, девушка потеряла сознание и упала на пол.
Испуганный Оннода-бабу обеими руками прижал голову дочери к своей груди, без конца повторяя:
— Что с тобой, дорогая? Что с тобой? Не верь им, все это ложь!
Отстранив отца, Джогендро отнес сестру на диван и принялся брызгать ей в лицо водой из стоявшего рядом кувшина. Окхой усердно обмахивал ее веером.
Через несколько минут Хемнолини приоткрыла глаза, взрогнула и простонала:
— Отец, пусть Окхой-бабу немедленно уйдет отсюда!
Окхой положил веер и, выйдя из комнаты, остановился за дверью. Оннода-бабу сел рядом с Хемнолини и с тяжелым вздохом погладил ее по голове:
— Что ты, что ты, моя дорогая! Успокойся!
Вдруг слезы брызнули из глаз Хемнолини, грудь ее судорожно вздымалась от рыданий. Она склонилась к отцовским коленям, стараясь подавить взрыв нестерпимого горя.
— Успокойся, дорогая, перестань, — твердил прерывающимся от слез голосом Оннода-бабу. — Я слишком хорошо знаю Ромеша. Никогда он не поступит так бесчестно. Джоген, конечно, ошибся.
Раздосадованный Джогендро не выдержал:
— Не обнадеживай ее напрасно, отец. Успокаивая Хем сейчас, ты готовишь ей еще большие муки в будущем. Дай ей время все обдумать.
Хемнолини выпрямилась, пристально взглянула на брата и твердо сказала:
— Все, что мне нужно, я уже обдумала. Запомни, пока я не услышу обо всем от него самого, я ни во что не поверю.
С этими словами она встала.
— Только не упади, — забеспокоился Оннода-бабу, поддерживая ее.
Опираясь на его руку, Хемнолини удалилась к себе в спальню и легла в постель.
— Оставь меня одну, папа, — попросила она, — я попробую заснуть.
— Может, прислать к тебе Хори помахать веером? — спросил Оннода-бабу.
— Нет, нет, мне ничего не нужно, папа.
Оннода-бабу вышел в соседнюю комнату. Он думал сейчас о матери Хем, умершей, когда девочка была совсем маленькой. Ему вспомнились ее самоотверженная преданность, сдержанность и постоянная жизнерадостность. Он вырастил девочку, ее дочь, и она стала живым воплощением своей матери. Сердце Онноды-бабу обливалось кровью от сознания, что Хем страдает. Сидя за стеной ее спальни, отец мысленно обращался к ней:
— Не знай горя, моя дорогая девочка, будь счастлива! Как хотелось бы мне, прежде чем я соединюсь с твоей матерью, увидеть тебя радостной и довольной, знать, что ты нашла приют в доме человека, которого любишь!
Он вытер влажные глаза краем своей одежды.
Джогендро и раньше не был высокого мнения об уме женщин, теперь же убедился в этом окончательно. Что с ними поделаешь, если они не верят даже неопровержимым доказательствам! Им ничего не стоит безапелляционно утверждать, что дважды два вовсе не четыре, с полным безразличием к тому, как об этом думают другие. Разумные доводы говорят, что черное и есть именно черное, но стоит любви подсказать им, что черное это белое, как они с гневом обрушиваются на любые доводы! Непонятно, как еще может существовать мир, когда в нем есть женщины!
Наконец, прервав свои размышления, Джогендро окликнул Окхоя. Тот вошел в комнату как-то бочком,
— Ну, ты, конечно, слышал все? Что же нам теперь делать? — спросил Джогендро.
— Зря ты впутываешь меня, друг, во все эти дела. Я был совершенно к этому непричастен, а ты приехал и сразу втянул меня в неприятную историю!
— Довольно! Жаловаться будешь потом. Теперь нам остается лишь одно: принудить Ромеша, чтобы он сам все рассказал Хемнолини.
— С ума сошел! Кто же станет признаваться сам.
— А еще лучше, пусть напишет письмо. Этим тебе сейчас и придется заняться. Но имей в виду, нельзя терять ни минуты.
— Хорошо. Посмотрю, что тут можно предпринять, — ответил Окхой.
Глава двадцать первая
В девять часов вечера Ромеш и Комола отправились на вокзал в Шиялдохо. Пробирались кружным путем, — извозчику было приказано ехать переулками. Когда экипаж поравнялся с одним из знакомых нам домов в Колутоле, Ромеш высунулся из окна и с жадным вниманием оглядел его. Ничего здесь не изменилось, все оставалось по-прежнему. Он вздохнул так тяжко, что разбудил задремавшую было Комолу.
— Что с тобой? — спросила она.
— Ничего, — ответил Ромеш и, усевшись поглубже, продолжал путь в молчании.
Комола снова прислонилась к спинке экипажа и моментально заснула. За те несколько минут, пока они проезжали по Колутоле, присутствие Комолы вдруг сделалось для Ромеша невыносимым.
На станцию они прибыли вовремя и заняли купе второго класса, заранее заказанное Ромешем. Устроив на одном из диванов постель для Комолы, он спустил пониже абажур и обратился к девушке:
— Ложись, Комола, тебе уже давно пора спать.
— Как поезд тронется, так и лягу. А пока разреши мне немножко посидеть у окна, — попросила Комола.
Ромеш согласился. Тогда, натянув на голову покрывало, она уселась на краешек дивана возле окна и стала смотреть на заполненную толпой платформу. А он устроился на среднем сиденье, рассеянно поглядывая по сторонам. Когда поезд начал набирать ход, Ромеш неожиданно вскочил с места, — бегущий по платформе человек показался ему знакомым.
Комола тоже заметила этого человека и разразилась веселым смехом. Выглянув из окна, Ромеш увидел, что запоздалый пассажир, невзирая на протесты железнодорожного служащего, на ходу прыгнул в вагон, оставив при этом в руках противника свой шарф, за которым снова протянул руку, уже свесившись из вагонного окна. Тут Ромеш ясно разглядел незнакомца и убедился, что это Окхой.
Комола еще долго хохотала, вспоминая эпизод с шарфом.
— Уже половина одиннадцатого, — обратился к ней Ромеш. — Мы давно едем, ложилась бы спать.
Девушка послушно улеглась, продолжая все время смеяться, пока, наконец, не заснула.
Но Ромешу было не до веселья. Он хорошо знал, что Окхой коренной калькуттский житель и в деревне у него нет никаких родственников. Куда же, в таком случае, может он так спешно ехать, да еще как раз сегодня ночью? Совершенно очевидно, что он преследует его, Ромеша.
При одной мысли, что Окхой появится в его родной деревне и начнет наводить там справки, а это немедленно вызовет всевозможные толки в кругу его друзей и врагов, юношу охватило сильное беспокойство. Вся история могла принять очень неприглядный вид. Сердце его тоскливо сжалось, едва он представил себе, какие разговоры и пересуды поднимутся в их деревне. В таком большом городе, как Калькутта, всегда можно затеряться, потонуть, но маленькая деревушка подобна мелководью, — достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в ней настоящую бурю. И чем больше раздумывал над этим Ромеш, тем тяжелей становилось у него на сердце.
Выглянув из окна на остановке в Баракпуре, Ромеш убедился, что Окхой тут не сошел. Множество людей садилось и выходило в Нойхоти, но Окхоя не было и среди них. Напрасно нетерпеливо высовывался Ромеш и на станции Богула. Окхой нигде не появлялся. Очевидно, бессмысленно надеяться, что он сойдет и на следующей остановке.
Юноша бодрствовал до глубокой ночи и, наконец, заснул. Когда на следующее утро поезд остановился у вокзала в Гойялондо, Ромеш увидел закутанного шарфом Окхоя, который с чемоданом в руке торопливо шагал по направлению к пароходу.
До отплытия парохода, на котором Ромешу предстояло путешествовать дальше, еще оставалось немного времени, но возле второй пристани гудел, сигналя об отправлении, какой-то другой пароход.
— Куда направляетесь? — спросил Ромеш.
— На запад.
— До какого пункта?
— Если река не обмелеет, дойдем до Бенареса.
Ромеш поднялся на палубу, устроил в одной из кают Комолу и поспешил купить в дорогу молока, рису, бананов.
Между тем Окхой, опередив других пассажиров, забрался на первый пароход. Приняв массу предосторожностей, чтобы не быть замеченным, он занял местечко, с которого было удобно наблюдать всех входивших на пароход. Но пассажиры не особенно торопились. Пароход запаздывал с отплытием, и люди, воспользовавшись этим обстоятельством, мылись, купались, а некоторые даже занялись на берегу стряпней и тут же ели. Окхой решил, что Ромеш, вероятно, повел Комолу куда-нибудь в гостиницу позавтракать, но, совершенно не зная Гойялондо, разыскивать их не пошел.
Раздались гудки, пароход вот-вот готов был отплыть, а Ромеш все еще не появлялся. По колеблющимся сходням торопливо поднимались пассажиры. Непрерывные пароходные гудки заставляли их спешить, и толпа становилась все гуще. Но ни среди уже прибывших, ни в числе вновь прибывающих Ромеша не было видно.
Наконец, поток пассажиров схлынул, сходни убрали, и капитан отдал команду сниматься с якоря.
— Разрешите мне сойти! — крикнул встревоженный Окхой, но матросы не обратили на него ни малейшего внимания. Расстояние до берега еще было невелико, и Окхой спрыгнул с парохода.
Однако и на берегу не обнаружил он следов Ромеша. Узнав, что несколько минут тому назад ушел поезд на Калькутту, Окхой решил, что Ромеш заметил его вчера на платформе во время спора с железнодорожником, угадал его недобрые намерения и, вместо того чтобы ехать в деревню, с утренним поездом вернулся обратно в Калькутту. А если человек вознамерился скрыться в Калькутте, разыскать его там — задача нелегкая.
Глава двадцать вторая
Целый день метался Окхой по Гойялондо и только вечером уехал, наконец, с почтовым поездом в Калькутту. Утром прямо с поезда он отправился на квартиру Ромеша в Дорджипаре, но дверь оказалась запертой, было ясно, что сюда никто не возвращался.
Заглянул он в жилище Ромеша в Колутоле и тоже нашел его пустым. Тогда, придя в дом Онноды-бабу, он объявил Джогендро, что Ромеш сбежал, и ему не удалось его задержать.
— Как все это произошло? — спросил Джогендро.
Окхой рассказал всю историю своих странствий.
Бегство Ромеша с Комолой при появлении Окхоя лишь укрепило подозрения Джогендро.
— Но все эти аргументы для нас совершенно непригодны, — заметил Джогендро. — Не только Хемнолини, а даже и отец повторяет одну и ту же глупость: он не потеряет доверия к Ромешу, пока сам все не услышит из его собственных уст. Дело дошло до того, что, приди сейчас Ромеш и заяви, что в данный момент ничего рассказать не может, отец и тогда, ни минуты не задумываясь, согласится на его свадьбу с Хемнолини. Я нахожусь в очень затруднительном положении. Отец не желает допустить, чтобы дочь страдала, и Хем близка к тому, чтобы капризно заявить: «Все равно выйду замуж только за него, пусть даже у него есть жена». Весьма возможно, отец согласится и на это, лишь бы не причинить ей малейшего огорчения. Теперь, как видишь, нам остается одно: надо выудить у Ромеша признание как можно скорей и любым способом. Тебе, Окхой, нельзя опускать руки ни в коем случае. Я и сам принял бы участие в этом деле, но мне в голову не приходит ни одного хитроумного плана, разве что просто с ним подраться. А теперь, Окхой, прежде всего поди умойся, нельзя пить чай в таком виде.
После умывания Окхой уселся за стол и задумался. В это время в комнату вошел Оннода-бабу, ведя под руку дочь. Однако при виде Окхоя Хем немедленно повернулась и вышла.
— Нехорошо поступает Хем, — раздраженно заметил Джогендро. — Ты не должен потакать ее бестактностям, отец, надо заставить ее вернуться. Хем! Хем!
Но Хемнолини уже была наверху.
— Джоген! Ты лишь портишь мне все дело, — заметил Окхой. — Не говори ей обо мне ни слова. Время — великий исцелитель, а прибегая к насилию, можно все погубить.
С этими словами Окхой допил свой чай и ушел.
Окхоя нельзя было обвинить в недостатке терпения. Он не оставлял раз задуманного, даже если обстоятельства складывались против него. Горячность вовсе не была в его характере. К тому же он не принадлежал к числу гордецов, которые с умным видом пускаются в рассуждения о высоких материях. Да и никакие оскорбления или неприязнь его не смущали. Вообще он действительно был человек терпеливый и сносил все, как бы с ним ни обращались.
Когда Окхой ушел, Оннода-бабу снова привел Хемнолини к чайному столу. Румянец сбежал с ее щек, под глазами легли темные тени.
Девушка вошла с опущенными глазами. Она не могла поднять их на Джогендро, зная, что брат зол и на нее и на Ромеша и сурово их осуждает. Потому-то и не решалась она встретиться с ним взглядом.
Любовь, поддерживая в Хемнолини веру, перед голосом рассудка оказывалась бессильной. Еще позавчера, показав перед Джогендро непоколебимую уверенность в Ромеше, девушка, оставшись темной ночью в спальне наедине со своими мыслями, уже не была так спокойна.
Сначала она, разумеется, ничего подозрительного в поведении Ромеша не видела и, верная данному ему обещанию, не допускала в своем сердце никаких сомнений. И тем не менее они все настойчивей одолевали ее.
Как мать, защищая от смертельной опасности дитя, обеими руками прижимает его к груди, так и Хемнолини изо всех сил старалась удержать в сердце веру в Ромеша, уберечь ее от всех враждебных доводов. Но, увы! Порой силы могут изменить нам.
Эту ночь Оннода-бабу провел в комнате, соседней со спальней Хемнолини. Он слышал, как беспокойно ворочается дочь, и то и дело заглядывал к ней. Но на вопрос:
— Тебе не спится, дорогая?
Неизменно получал ответ:
— А ты почему не спишь, отец? Я-то уже засыпаю... сейчас вот и усну!
На рассвете Хемнолини поднялась на крышу. Все двери и окна в квартире Ромеша были закрыты.
С востока, из-за гряды белоснежных горных вершин, медленно вставало солнце. Этот вновь загоравшийся день вдруг показался девушке до того тусклым и лишенным всяких надежд, что она присела в уголке крыши и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Некому теперь приходить к ней, некого ждать к чаю. Нет уже и радостного сознания того, что близкий ей человек находится рядом, в соседнем доме.
— Хем! Хем!
Хемнолини поспешно встала, вытерла глаза.
— Что, отец? — откликнулась она.
Оннода-бабу подошел к дочери и, ласково гладя ее по спине, сказал:
— Сегодня я поздно проснулся.
Всю ночь тревожился Оннода-бабу за Хемнолини, сон бежал от него, и он задремал только под утро. Но как только солнечные лучи коснулись его глаз, он быстро встал, умылся и отправился проведать дочь. Комната ее оказалась пуста. Тогда он поднялся на крышу. Вид одинокой Хемнолини заставил сердце Онноды-бабу сжаться.
— Пойдем пить чай, дорогая! — сказал он.
Девушке не хотелось сидеть за столом против Джогендро, но она знала, как всегда расстраивают отца малейшие отступления от обычного порядка. К тому же она ежедневно собственноручно наливала отцу чай и не хотела лишать его этой небольшой услуги.
Поэтому, когда утром Оннода-бабу пришел звать ее к чаю, она оперлась на его руку и направилась в столовую.
Спустившись вниз и еще стоя за дверью, Хем услышала, что Джогендро с кем-то разговаривает. Сердце в ней дрогнуло, она подумала, что это Ромеш, — кто же другой мог прийти к ним так рано!
Неверными шагами вошла она в комнату, но увидела Окхоя и, не в силах с собой справиться, выбежала вон.
Оннода-бабу вторично привел ее в столовую, Тогда, придвинувшись поближе к отцовскому креслу, опустив голову, она занялась приготовлением чая.
Поведение Хемнолини выводило Джогендро из себя. Он не мог равнодушно смотреть, как страдает сестра из-за Ромеша. Но возмущение его возросло еще больше, когда он заметил, что Оннода-бабу сочувствует ее горю, а Хем хочет укрыться под сенью отцовской любви от всего мира.
«Как будто все мы преступники! — думал он. — Мы, которые лишь из любви к ней стараемся выполнить свой долг, заботимся о ее счастье, устраиваем ее судьбу!.. И что же в ответ? Ни тени благодарности, нас еще обвиняют. Что касается отца, он вообще ничего не понимает в делах. Настало время не заниматься утешениями, а нанести решительный удар; отец же из жалости к Хем все отдаляет от нее неприятную правду».
— Знаешь, отец, что случилось? — обратился Джогендро к Онноде-бабу.
— Нет. А что такое? — испуганно воскликнул тот.
— Вчера Ромеш с женой отправился гойялондским поездом на родину, но, увидев, что в тот же поезд садится Окхой, сбежал обратно в Калькутту.
Рука разливавшей чай Хемнолини дрогнула, чай расплескался, девушка опустилась в кресло.
Искоса взглянув на сестру, Джогендро продолжал:
— Не понимаю, зачем ему понадобилось бежать? Для Окхоя ведь и раньше все было достаточно очевидно. Прежнее поведение Ромеша уже само по себе нельзя назвать красивым, но такая трусость — желание скрыться с поспешностью вора — кажется мне особенно отвратительной! Не знаю, что думает на этот счет Хем, по-моему же, его бегство — вполне определенное доказательство виновности.
Вся дрожа, Хемнолини поднялась с кресла.
— Я не ищу никаких доказательств, дада! Хотите его судить — дело ваше... А я ему не судья, — сказала она.
— Может ли быть для нас безразличен человек, за которого ты собираешься замуж? — заметил Джогендро.
— К чему теперь говорить о свадьбе! Вы стремитесь ей помешать, ну и мешайте, если вам так угодно, но не прилагайте напрасных усилий изменить мое собственное решение.
Тут силы изменили девушке, и она разрыдалась. Оннода-бабу поспешно вскочил и, прижав к груди ее залитое слезами лицо, проговорил:
— Пойдем наверх, Хем!..
Глава двадцать третья
Пароход отчалил. В первых двух классах пассажиров не было вовсе, и Ромеш приготовил в одной из кают постель для себя. Утром Комола, выпив молока, раскрыла настежь свою дверь и залюбовалась рекой и проплывающими мимо берегами.
— Знаешь, куда мы едем, Комола? — спросил Ромеш.
— К тебе на родину.
— Но ведь тебе не нравится деревня, вот мы туда и не поедем.
— Ты ради меня раздумал ехать в деревню?
— Конечно, исключительно ради тебя.
— Зачем ты это сделал? — серьезно сказала она. — Мало ли что могу я наболтать, а ты и будешь все принимать всерьез! Из-за таких пустяков и уже обиделся.
— Я и не думал обижаться, — засмеялся Ромеш. — Мне самому не хочется ехать в деревню.
— Куда же мы в таком случае направляемся? — с любопытством спросила Комола.
— На запад.
Услышав про «запад», Комола широко раскрыла глаза.
Запад!.. Чего только не представляется при этом слове человеку, никогда не покидавшему свой дом!
На западе — святые места, целительный климат, красивые пейзажи и города, былое величие империй и царей, сказочные храмы! А сколько древних сказаний, сколько всевозможных легенд о героических подвигах!
Полная восхищения, девушка продолжала расспросы:
— Куда же именно мы едем?
— Пока еще не решено. Нам предстоит проезжать Мунгер, Патну, Данапур, Боксар, Гаджипур, Бенарес,— в каком-нибудь из этих городов и сойдем.
При перечислении стольких известных и неизвестных названий воображение Комолы разыгралось еще больше.
— Как это интересно! — захлопала она в ладоши.
— Интересно будет потом! А вот как будем мы эти несколько дней питаться? Ты же не захочешь, наверно, есть кушанья, приготовленные матросами на пароходной кухне?
— Какой ужас! — воскликнула Комола с презрительной гримасой. — Конечно, нет!
— И что же ты предлагаешь?
— Сама буду готовить!
— Да разве ты умеешь?
Комола рассмеялась.
— Не понимаю, за кого ты меня принимаешь! Как же мне этого не уметь? Ведь я уже не маленькая, в доме дяди на мне лежала вся стряпня.
Ромеш тут же с раскаянием заметил:
— Вопрос мой действительно был совсем неуместен. А потому давай немедленно займемся сооружением кухни. Как ты на это смотришь?
Он ушел и вскоре притащил небольшую железную печурку. Кроме того, он договорился с ехавшим на пароходе мальчиком из касты каястха[13] по имени Умеш, чтобы тот за небольшую плату и билет до Бенареса носил для них воду, чистил посуду и исполнял всякую другую работу.
— Комола, — сказал Ромеш, — что же мы будем сегодня стряпать?
— А много ли ты мне принес? — заметила она. — Только рис да бобы! Значит, и будут тушеные бобы с рисом.
Нужные для Комолы пряности Ромеш достал у матросов, но она искренне посмеялась над его хозяйственной неопытностью.
— Ну и хорош! Что я стану делать с одними пряностями? И как я их разотру без шил-норы?[14]
Покорно выслушав упреки девушки, Ромеш пустился на поиски шил-норы. Найти ее так и не удалось, пришлось занять у матросов металлическую ступку с пестиком, которую он и принес Комоле.
Она не умела толочь пряности в ступке и несколько растерялась.
— Давай попросим кого-нибудь это сделать, — предложил Ромеш, но поддержки не встретил. Комола решительно взялась за дело сама. Ей как будто даже доставляли удовольствие все эти затруднения в обращении с непривычными предметами. Пряности подскакивали, разлетались во все стороны, и девушка не могла удержаться от смеха. Глядя на нее, смеялся и Ромеш.
Когда закончился эпизод с приготовлением пряностей, Комола, обвязав свободный конец сари вокруг талии, принялась за стряпню. Для приготовления пищи ей пришлось воспользоваться захваченным с собой из Калькутты кувшином из-под сладостей. Поставив его на огонь, девушка обратилась к Ромешу:
— Ступай живей, искупайся, у меня скоро все будет готово.
Ромеш вернулся вовремя, кушанье как раз поспело. Но тут возник вопрос, на чем же есть, так как тарелок у них не было.
— Можно, занять у матросов глиняные тарелки, — робко предложил Ромеш.
Комола пришла в ужас от столь необдуманного предложения. Ромеш с виноватым видом пояснил, что он и раньше совершал такого рода грех[15].
— Что было, то прошло, — сказала Комола. — Но впредь этого не будет, я не выношу подобных вещей!
Затем она сняла крышку с кувшина, тщательно вымыла ее и подала Ромешу.
— Поешь сегодня на этом, а там будет видно.
Когда уголок палубы был начисто вымыт и место для ужина приготовлено, довольный Ромеш принялся за еду. Попробовав кушанье, он заметил, что блюдо получилось очень вкусное.
— Не нужно смеяться надо мной, — смутилась Комола.
— Да нет, какие уж тут шутки! Вот сейчас сама убедишься.
С этими словами он мгновенно опустошил тарелку и попросил еще. На этот раз девушка положила ему гораздо больше.
— Что ты делаешь! А себе, должно быть, ничего и не оставила!
— Тут еще много, не беспокойся, — сказала Комола.
Ей очень льстило внимание Ромеша к ее кулинарному искусству.
— На чем же станешь есть ты? — спросил Ромеш.
— На той же крышке.
— Нет, так нельзя, — забеспокоился Ромеш,
— Почему? — удивленно спросила Комола.
— Нет, нет, ни в коем случае!
— Уверяю тебя, я прекрасно знаю, что делаю, — возразила девушка. — Умеш! — крикнула она, — на чем ты будешь есть?
— Там внизу торгуют сладостями, вот я и возьму у продавца листок шалового дерева.
— Послушай, Комола, — обратился к девушке Ромеш, — если уж ты непременно хочешь есть на той же крышке, дай мне ее хорошенько вымыть.
— С ума сошел! — негодующе воскликнула она. А через несколько минут заявила: — Пан[16] я тебе приготовить не могу, ты мне для этого ничего не принес.
— Внизу человек продает пан, — ответил Ромеш.
Так, без особых трудностей, была заложена основа их хозяйства. Но на душе Ромеша было неспокойно: он раздумывал над тем, каким образом избежать со стороны Комолы проявления супружеских забот.
Чтобы выполнять обязанности хозяйки, Комола не нуждалась ни в помощи, ни в обучении. В продолжение ряда лет готовила она для дяди обед, нянчила детей и делала все работу по дому. Ромеш восхищался ловкостью, усердием и трудолюбием девушки и в то же время, не переставая, думал, как сложатся их отношения в дальнейшем. «Я не хочу оставлять ее у себя, — размышлял он, — но и покинуть тоже не могу». Где следует ему провести грань в отношениях с нею? Будь с ним Хемнолини, все устроилось бы отлично. Но, так или иначе, теперь эту надежду приходилось оставить, а разрешить проблему наедине с Комолой представлялось чрезвычайно трудным. Наконец, Ромеш твердо решил, что ему необходимо открыть Комоле все, — и с игрой в прятки будет покончено раз и навсегда.
Глава двадцать четвертая
Перед вечером пароход сел на мель. Снять его, несмотря на многократные попытки команды, в тот день так и не удалось.
От высокого берега, отлого спускаясь к реке, тянулась песчаная, испещренная следами водяных птиц отмель. Сюда пришли деревенские женщины набрать в последний раз до захода солнца воды. Они с любопытством поглядывали на пароход, — кто посмелее, с открытым лицом, а более робкие — из-под покрывала. Над обрывом плясала толпа деревенских ребятишек, громкими криками выражая свой восторг при виде затруднительного положения, в которое попало это дерзкое судно с высоко поднятым носом.
За пустынными песками противоположного берега зашло солнце. Ромеш, держась за поручни, долго стоял на палубе в быстро сгущающихся сумерках, глядя на западный край горизонта, где еще светлело небо. Комола, выйдя из своей отгороженной кухни, остановилась у дверей каюты.
Не зная, как привлечь к себе внимание Ромеша, она тихонько кашлянула, но он не оглянулся. Тогда девушка принялась постукивать о дверь связкой ключей. Когда, наконец, ключи загремели вовсю, Ромеш обернулся. Увидев Комолу, он подошел к ней и спросил:
— Что это у тебя за странная манера звать меня?
— А как же быть иначе?
— Для чего же, по-твоему, отец с матерью дали мне имя? Чтобы оно никогда не пригодилось? Почему бы не назвать меня Ромешем, если я тебе нужен?