Глава двадцать четвертая 3 глава

Ромеш пробормотал в ответ что-то весьма невразу­мительное.

При одном воспоминании о здоровье Оннода-бабу сразу оживился.

— Вот, вот, и я сказал то же самое, стоило мне только взглянуть на него.

— Такие люди, как Ромеш, пренебрегают заботой о здоровье, — лукаво сощурившись, продолжал Окхой. — Ведь они живут одним интеллектом и считают, что глупо обращать внимание на такой пустяк, как несварение же­лудка.

Оннода-бабу, приняв это заявление всерьез, стал пространно доказывать, что заботиться о пищеварении над­лежит всем, даже философам.

У Ромеша было такое ощущение, словно его поджа­ривают на медленном огне.

— Послушайте моего совета, Ромеш, — закончил свою речь Окхой, — примите пилюлю Онноды-бабу и от­правляйтесь-ка пораньше спать.

— Я уйду, как только поговорю с Оннодой-бабу.

— Так бы давно и сказали! — воскликнул Окхой, вставая. — С Ромешем всегда так. Он что-то скрывает, а когда подходящее время уже упущено, вдруг спохва­тывается и начинает волноваться.

С этими словами Окхой ушел, а Ромеш, пристально глядя на кончики своих ботинок, заговорил:

— Оннода-бабу, вы принимали меня как родного, и я даже не могу выразить, как я вам благодарен за это.

— Ну и прекрасно! Ты же друг нашего Джогена, разве я мог относиться к тебе иначе?

Вступление было сделано, но Ромеш никак не мог ре­шиться начать объяснение. Чтобы помочь ему, Оннода-бабу заметил:

— Право же, Ромеш, мы сами очень счастливы, что принимаем у себя в доме, как сына, такого достойного юношу.

Однако и после этого Ромеш не смог обрести дар речи.

— Ты, наверно, обратил внимание, что люди много сплетничают на твой счет, — продолжал Оннода-бабу. — Они считают, что для Хемнолини уже настало время ду­мать о замужестве, и теперь ей надо быть особенно осто­рожной в выборе знакомств. Но я всегда отвечаю им, что вполне доверяю Ромешу и уверен, что он никогда не за­хочет очернить нас в глазах общества.

— Вы меня хорошо знаете, Оннода-бабу, — прогово­рил, наконец, Ромеш, — и если считаете достойным Хем­нолини, то...

— Не продолжай. Я так и думал. Если бы не печаль­ное событие в твоей семье, можно было бы уже давно назначить день свадьбы. Но имей в виду, дорогой мой, не следует откладывать это дело надолго; ходят всякие сплетни, и чем скорее мы положим конец им, тем лучше. Как ты полагаешь?

— Когда вам будет только угодно. Но главное, надо узнать мнение вашей дочери,

— Верно, но я-то хорошо знаю, что ее мнение сов­падает с твоим. Завтра утром мы все решим оконча­тельно.

— Теперь разрешите мне уйти, я и так слишком долго задержал вас.

— Подожди минутку. По-моему, хорошо было бы устроить вашу свадьбу еще до отъезда в Джобболпур.

— Да... но ведь до него слишком мало времени!

— Примерно десять дней. Если ваша свадьба со­стоится в следующее воскресенье, на сборы останется дня три. Видишь ли, Ромеш, я бы не стал так торопить тебя, но надо же мне и о своем здоровье подумать.

Ромеш согласился и, проглотив еще одну пилюлю Онноды-бабу, отправился домой.

Глава тринадцатая

 

Приближались школьные каникулы.

Ромеш заранее условился с начальницей пансиона, что Комола останется в школе и на праздники.

На следующий день, шагая рано утром по тихой улице к главной площади города, Ромеш решил, что сразу после свадьбы он расскажет Хемнолини все о Комоле, а затем, выбрав подходящий момент, объяснится и с Комолой.

Таким образом будет достигнуто полное взаимопони­мание, Комола станет подругой Хемнолини, и они спо­койно и счастливо заживут все вместе.

Он понимал, что относительно Комолы неизбежно пойдут всякие толки, и поэтому решил не оставаться в Калькутте, а сразу же после свадьбы уехать в Хаджарибаг и заняться там адвокатской практикой.

Возвратившись с прогулки, юноша отправился к Онноде-бабу и на лестнице неожиданно столкнулся с Хем­нолини. Будь это раньше, при такой встрече они бы обязательно заговорили между собой. Но сегодня Хемнолини вдруг залилась краской, легкая улыбка, как нежный отблеск зари, промелькнула на ее лице, и, опустив глаза, девушка убежала прочь.

Возвратясь домой, Ромеш уселся за фисгармонию и стал старательно воспроизводить ту самую мелодию, ко­торой обучила его Хемнолини. Но нельзя целый день играть одно и то же. Оставив фисгармонию, он попы­тался читать стихи, однако вскоре убедился, что никакая поэма не способна достичь тех высот, где сияет солнце его любви.

А Хемнолини весело продолжала свои домашние дела. После полудня она, наконец, освободилась и, при­творив дверь спальни, села за вышивание. Спокойное лицо девушки светилось безмерным счастьем: ликующее чувство любви всецело захватило ее.

Задолго до обычного часа семейных чаепитий, Ромеш бросил книгу стихов, оставил фисгармонию и явился в дом Онноды-бабу. Прежде Хемнолини всегда спешила ему навстречу. Но сегодня юноша увидел, что столовая пуста, наверху тоже никого не было. Значит, Хемнолини до сих пор еще не выходила из своей комнаты.

В положенное время появился Оннода-бабу и занял свое место за столом.

Ромеш то и дело робко поглядывал на дверь. Нако­нец, послышались шаги, но это оказался всего лишь Окхой.

Поздоровавшись с Ромешем довольно тепло, он ска­зал:

— А я только что от вас, Ромеш-бабу.

При этом сообщении по лицу Ромеша пробежала тень беспокойства.

— Чего вы испугались, Ромеш? — рассмеялся Ок­хой. — Я вовсе не собираюсь на вас нападать. Ведь это дружеский долг — поздравить со счастливым событием в вашей жизни. Это было единственной целью моего посе­щения.

Во время разговора Оннода-бабу вдруг заметил от­сутствие Хемнолини. Он окликнул ее и, не получив от­вета, сам поднялся к ней наверх.

— Что это ты до сих пор сидишь со своим вышива­нием, Хем! — сказал он. — Чай готов, Ромеш и Окхой уже пришли.

Хемнолини слегка покраснела.

— Прикажи, отец, подать чай сюда, — попросила она. — Мне нужно докончить эту работу.

— Ну и характер у тебя, Хем! Стоит увлечься чем-нибудь, так уж до остального тебе и дела нет. Когда шли экзамены, ты от книги головы не поднимала, а теперь вот занялась вышиванием, прямо из рук не можешь вы­пустить, хоть тут все пропади. Нет, это никуда не го­дится! Спускайся-ка вниз!

После этой отповеди Оннода-бабу взял дочь за руку и чуть ли не насильно привел в столовую. Но она ни на кого не подняла глаз и, казалось, все свое внимание сосредоточила на разливании чая.

— Что ты делаешь, Хем? — в недоумении воскликнул вдруг Оннода-бабу. — Зачем ты кладешь мне сахар? Ты же знаешь, что я всегда пью чай без сахару!

А Окхой, смеясь, заметил:

— Сегодня ее щедрость не знает границ, она готова одарить сладким всех без исключения.

Эти скрытые насмешки по адресу Хемнолини были невыносимы для Ромеша. Он тут же решил, что после свадьбы они прекратят всякие отношения с Окхоем.

Несколько дней спустя, когда все снова собрались за чайным столом Онноды-бабу, Окхой неожиданно заявил:

— Знаете, Ромеш-бабу, вам следовало бы переме­нить имя.

— Хотелось бы знать почему, — раздраженно спросил Ромеш. Туманные намеки Окхоя постоянно выводили его из себя.

— Взгляните сюда, — сказал Окхой, развертывая га­зету. — Один студент по имени Ромеш сдал экзамены, послав на них вместо себя кого-то другого. Однако его все же разоблачили.

Зная, что Ромеш никогда не может сразу найти ответ на подобные шутки Окхоя, Хемнолини всегда считала своей обязанностью брать на себя защиту Ромеша. Так же поступила она и сейчас и, не выдавая своего негодо­вания, смеясь отпарировала удар:

— Если так, то в тюрьмах должна быть масса Окхоев, попавшихся в таких делах.

— Нет, вы только посмотрите на нее! — заметил Ок­хой. — Хочешь дать человеку дружеский совет, а она уже сердится. Если на то пошло, я расскажу вам сейчас це­лую историю. Вы, конечно, знаете, что моя младшая сестренка, Шорот, ходит в высшую женскую школу. Так вот, вчера вечером она приходит и говорит мне: «Знаешь, дада, жена вашего Ромеша учится у нас в школе». «Глу­пенькая, — возражаю я, — ты думаешь, нет других Ромешей на свете?» «Кто бы этот человек ни был, он очень жесток к своей жене, — заявляет Шорот. — На праздни­ках все девочки уезжают домой, а он оставил свою жену в пансионе. Бедняжка себе все глаза повыплакала». Тогда-то мне пришло в голову, что это не дело: ведь и другие могут ошибиться так же, как Шорот.

Оннода-бабу весело рассмеялся:

— Ты просто сумасшедший, Окхой! Как можно гово­рить такие глупости! С какой стати наш Ромеш должен менять имя только потому, что какой-то другой Ромеш оставил свою жену плакать в школе.

Ромеш вдруг побледнел и, встав из-за стола, вышел из комнаты.

— Что с вами, Ромеш-бабу? Уж не рассердились ли вы? Не подумайте, что я вас в чем-то подозреваю! — крикнул Окхой и кинулся вслед за Ромешем.

— Что это они в самом деле? — воскликнул Оннода-бабу.

Хемнолини внезапно разрыдалась.

— А ты-то тут при чем, Хем? Почему ты плачешь? — встревожено спросил Оннода-бабу.

— Отец! Окхой-бабу ужасно несправедлив, — выгово­рила, наконец, она прерывающимся от слез голосом. — Как он смеет так оскорблять в нашем доме достойного человека?

— Ну, Окхой просто пошутил, не стоит принимать это так близко к сердцу.

— Я не терплю подобных шуток, — ответила Хем и убежала наверх.

 

Приехав в Калькутту, Ромеш приложил немало уси­лий, чтобы найти мужа Комолы. Наконец, с большим трудом ему удалось разыскать местечко под названием Дхобапукур, где жил Тариничорон, дядя девушки. Ромеш написал ему письмо.

Утром, на следующий день после описанного случая, он получил ответ на свое послание. Тариничорон писал, что после несчастного случая он не имел никаких известий о Нолинакхе, муже племянницы. Нолинакха был врачом в Рангпуре. Тариничорон писал туда и узнал, что и там о нем до сих пор ничего неизвестно. Откуда Ноли­накха родом, Тариничорон не знает.

Теперь Ромешу окончательно пришлось расстаться с надеждой, что муж Комолы может быть жив.

С той же почтой он получил много других писем: это были поздравления от друзей по случаю свадьбы. Одни требовали, чтобы он устроил праздничный обед, другие шутливо упрекали за то, что Ромеш так долго держал все в секрете.

В это время слуга Онноды-бабу принес записку. Сердце Ромеша забилось, когда он узнал почерк Хемнолини.

«Слова Окхоя заронили в ней недоверие, и, чтобы рассеять его, она решилась написать мне», — подумал Ромеш.

Записка была совсем коротенькая:

«Вчера Окхой-бабу очень нехорошо поступил с Вами. Я думала, что Вы зайдете к нам сегодня утром. Почему же Вы не пришли? Зачем так близко принимать к сердцу то, что говорит Окхой-бабу? Вы же знаете, я не верю ни одному его слову. Обязательно приходите сегодня по­раньше, — я не буду заниматься вышиванием».

В этих немногих словах Ромеш угадал боль, которая терзала любящее, полное всепрощения сердце Хемнолини, и глаза его наполнились слезами.

Ромеш понял, что со вчерашнего вечера Хемнолини со страстным нетерпением ожидает его, жаждет облегчить его страдания. Прошла ночь, миновало утро, а он все не шел, и тогда, не в силах больше ждать, она написала эту записку.

Ромеш еще накануне думал о том, что необходимо без промедления открыть Хемнолини все. Но после вче­рашнего происшествия сделать это признание стало крайне трудно: ведь теперь всякий может подумать, что Ромеш старается увильнуть от ответственности за свои поступки. К тому же для него была невыносимой мысль, что тогда все это будет выглядеть, как триумф Окхоя. «Окхой действительно считает мужем Комолы какого-то другого Ромеша, — продолжал рассуждать юноша, иначе он ни за что бы не ограничился одними намеками, а устроил шум на весь город. Надо во что бы то ни стало немедленно что-то придумать».

Но тут пришло еще одно письмо. Оно было от началь­ницы школы, где училась Комола. Она писала, что де­вушка находится в очень угнетенном состоянии, и она не считает себя вправе оставлять Комолу на праздники в пансионе. Со следующей субботы начинаются каникулы, и Ромешу совершенно необходимо взять девушку на это время домой.

Взять к себе Комолу в следующую субботу! А в во­скресенье его свадьба!

Вдруг в комнату влетел Окхой.

— Ромеш-бабу, вы должны меня простить, — загово­рил он. — Если бы я знал, что вы так рассердитесь на столь безобидную шутку, я бы не коснулся этой темы. Ведь обычно люди сердятся только тогда, когда в шутке есть доля правды, в моих же словах нет никакого основа­ния для того, чтобы при всех так выражать свое возму­щение. Оннода-бабу со вчерашнего дня не перестает ру­гать меня, а Хемнолини даже разговаривать со мной не желает. Когда я сегодня утром зашел к ним, она сразу же вышла из комнаты. Ну скажите, что я сделал пло­хого?

— Мы все это обсудим в свое время, — ответил Ромеш. — А сейчас, простите, я очень занят!

— А, понимаю, приготовления к свадьбе, — ведь вре­мени осталось совсем мало! Тогда я не буду отрывать вас от приятных забот. До свиданья, — и Окхой скрылся.

А Ромеш отправился в дом к Онноде-бабу. Войдя, он сразу увидел Хемнолини. Уверенная, что он придет рано утром, она давно приготовилась к встрече: сложенное и завернутое в платок вышивание лежало на столе, рядом со столом стояла фисгармония. Девушка предполагала заняться с Ромешем музыкой, как они делали всегда, но втайне надеялась услышать и другую музыку, — ту, кото­рая звучит в сердцах одних влюбленных и слышна только им.

При появлении Ромеша она нежно улыбнулась, но улыбка тотчас угасла, так как Ромеш прежде всего спро­сил, где Оннода-бабу.

— Отец у себя в кабинете, — ответила она. — Разве он вам очень нужен? Может быть, подождете? Папа спу­стится к чаю.

— У меня к нему неотложное дело. Я не могу ждать.

— Тогда идите, он у себя.

Ромеш ушел.

«Неотложное дело!» В этом мире дела не терпят про­медления, лишь любовь должна терпеливо ждать у две­рей своего часа.

Казалось, в эту минуту ясный осенний день со вздо­хом притворил золотую дверцу своей сокровищницы ра­достей.

Хемнолини отодвинула кресло от фисгармонии и, пе­ресев к столу, взялась за вышивание. Но у нее было такое чувство, будто игла скользила не по материи, а вонзалась прямо ей в сердце.

Много же времени, однако, требует неотложное дело Ромеша! Оно, как раджа, забирает себе столько часов, сколько пожелает, а любовь вынуждена ждать лишь милостыни!

 

Глава четырнадцатая

 

Ромеш вошел к Онноде-бабу.

Старик дремал в кресле, прикрыв лицо газетой. От вежливого покашливания Ромеша он тотчас проснулся и, протянув ему газету, воскликнул:

— Ты читал, Ромеш, сколько людей погибло в этом году от холеры?

Но Ромеш предпочел сразу приступить к изложению цели своего посещения.

— Свадьбу придется на несколько дней отложить, — сказал он. — У меня срочное дело.

Эти слова заставили Онноду-бабу моментально за­быть о жертвах холеры. Некоторое время он пристально смотрел на Ромеша, затем проговорил:

— Что случилось, Ромеш? Ведь приглашения уже ра­зосланы.

— Можно сегодня же известить всех приглашенных, что свадьба откладывается на следующее воскресенье.

— Ты меня поражаешь, Ромеш! Это же не судебный процесс, который можно откладывать на любой срок и назначать, когда вздумается! Хотел бы я знать, что за срочное у тебя дело?

— Оно действительно очень важное и срочное.

— «Срочное!» — и Оннода-бабу упал в кресло, как сломленное ветром банановое дерево. — Замечательно, великолепно! — продолжал он. — Впрочем, поступай, как знаешь. Захотел отменить приглашения — отменяй! А если меня спросят, я отвечу, что ничего не знаю, что знает только жених, и он один может объяснить, почему свадьба отложена и когда ему будет угодно ее назначить.

Ромеш стоял молча, опустив голову.

— А Хемнолини ты об этом сказал? — спросил Он­нода-бабу.

— Нет, она еще не знает.

— А ей-то все-таки не мешало бы знать, ведь это не только твоя свадьба.

— Я решил сказать ей после того, как переговорю с вами.

— Хем! — позвал Оннода-бабу.

— В чем дело, отец? — спросила девушка, входя в комнату.

— Ромеш говорит, что из-за каких-то там важных дел у него нет времени устраивать сейчас свадьбу.

Хемнолини изменилась в лице и пристально взгля­нула на Ромеша. Юноша виновато молчал. Он не ожи­дал, что это известие будет преподнесено Хемнолини в такой форме.

Всем своим измученным сердцем Ромеш прекрасно понимал, как глубоко должно ранить Хемнолини это не­приятное сообщение, переданное притом столь неожи­данно и грубо. Но выпущенную стрелу не вернешь, и Ромеш ясно видел, что эта стрела вонзилась в самое сердце Хемнолини.

Сказанного смягчить нельзя было ничем. Все совер­шенно ясно: свадьбу придется отложить, у Ромеша важ­ное дело, и он не хочет сказать, в чем оно заключается. Никакого нового объяснения тут не придумаешь.

Оннода-бабу взглянул на дочь.

— Ну, дело это ваше, вы и решайте, как быть.

— Я ничего не знала, отец, — низко опустив голову, ответила Хемнолини и тут же скрылась за дверями, как исчезают последние лучи солнца, закрытого грозовыми тучами.

Оннода-бабу, делая вид, что читает газету, погру­зился в размышления.

Ромеш несколько минут сидел неподвижно. Затем вдруг резко поднялся и вышел из комнаты.

Войдя в большую гостиную, он увидел Хемнолини, молча стоявшую у окна.

Перед ее глазами была предпраздничная Калькутта: по всем улицам и переулкам, подобно реке в половодье, катился и бурлил пестрый людской поток.

Ромеш медлил подойти к Хемнолини. Несколько ми­нут он стоял, не отрывая от нее пристального взгляда. Надолго сохранилось в его памяти очертание освещенной неярким осенним солнцем фигуры, неподвижно замершей в нише окна. И тонкий овал лица, и локоны красивой прически, и нежные завитки волос на затылке, и мягкий блеск золотого ожерелья, даже свободно падающий с ле­вого плеча край одежды, — все, все, до мельчайшей де­тали запечатлелось в его измученном сердце, будто вы­сеченное резцом скульптора.

Наконец, Ромеш медленно подошел к девушке. Но, казалось, Хемнолини приятнее было смотреть на прохо­жих, чем на стоявшего рядом с ней юношу.

— У меня к вам просьба, — произнес он голосом, в котором дрожали слезы.

Почувствовав, сколько муки и мольбы скрывается в его словах, Хемнолини быстро повернулась к нему.

— Верь мне, — продолжал Ромеш, впервые обра­щаясь к ней на «ты». — Обещай, что будешь верить. А я призываю в свидетели всевышнего, что никогда не об­ману тебя!

Больше Ромеш не произнес ни слова, но глаза его были полны слез.

Тогда Хемнолини взглянула ему прямо в лицо, и в этом взгляде он прочел сострадание и любовь. Однако уже через мгновение мужество покинуло ее, и слезы потоком хлынули из глаз.

Здесь, в уединении оконной ниши, без слов и объяс­нений, между ними произошло полное примирение. Не­обычайное спокойствие охватило обоих.

Тихая, омытая слезами грусть овладела Ромешем, и несколько минут протекли в молчании. Затем с глубоким вздохом облегчения он сказал:

— Хочешь знать, почему я отложил на неделю нашу свадьбу?

Хемнолини молча покачала головой: нет, она не хо­тела этого знать.

— Тогда я все расскажу тебе после свадьбы.

При упоминании о свадьбе слабый румянец вспыхнул на щеках Хемнолини.

Сегодня, после полудня, когда она радостно наряжа­лась к приходу Ромеша, ее взволнованное предстоящей встречей воображение рисовало множество шуток, тай­ных объяснений и всяких других картин счастья. Но ей и в голову не могло прийти, что всего через несколько минут они обменяются гирляндами верности[10], что про­льются слезы, что между ними не будет никаких объяс­нений — просто они несколько мгновений простоят рядом, и возникшие от этого безмерная радость, глубокий покой и безграничное доверие друг к другу соединят их теснее любых признаний.

— Тебе надо пойти к отцу, — проговорила, наконец, Хемнолини. — Он очень расстроен.

С легким сердцем, готовый встретить грудью любые удары, которые захочет обрушить на него мир, отпра­вился Ромеш к Онноде-бабу.

 

Глава пятнадцатая

 

Оннода-бабу с беспокойством взглянул на Ромеша, когда тот снова вошел к нему.

— Дайте мне список приглашенных, и я сегодня же извещу их о перемене дня свадьбы, — сказал Ромеш.

— Значит, ты все-таки решил отложить ее? — спро­сил Оннода-бабу.

— Да, иного выхода я не вижу.

— В таком случае, дорогой мой, запомни одно: все это меня не касается, что нужно, устраивай сам. Я не желаю, чтобы надо мной смеялись. Если ты хочешь такое дело, как брак, превращать в какую-то детскую игру, то людям моего возраста лучше в ней не участвовать. Вот тебе список приглашенных. Большая часть средств, кото­рые я уже истратил, теперь пропадет даром, а я не могу себе позволить пригоршнями швырять деньги в воду.

Ромеш готов был принять на свои плечи все бремя расходов и хлопот. Он уже собрался уходить, когда Оннода-бабу остановил его.

— Ромеш, ты решил, где будешь практиковать после свадьбы? Полагаю, не в Калькутте?

— Нет, конечно. Подыщу хорошее место где-нибудь на западе.

— Вот это правильно. Неплохое место, например, Этойя. Вода там чрезвычайно полезна для желудка. Мне как-то случилось прожить в Этойе целый месяц, и я убе­дился, что даже мой аппетит стал куда лучше. Знаешь, дорогой, ведь на всем свете у меня одна Хем. И она не сможет быть вполне счастлива без меня и у меня не мо­жет быть без нее покоя. Потому-то я так и забочусь, чтобы ты непременно выбрал здоровую местность.

Оннода-бабу, воспользовавшись тем, что Ромеш чув­ствует себя виноватым, решил не упускать такого удоб­ного случая и предъявить свои требования. Предложи он сейчас не Этойю, а Гаро или Черапунджи, Ромеш со­гласился бы и на это.

— Хорошо, я припишусь к адвокатуре в Этойе, — сказал Ромеш, уходя. Отмену приглашений он взял на себя.

Через несколько минут явился Окхой. Оннода-бабу тут же сообщил ему, что свадьба отложена на неделю.

— Что вы говорите! Не может быть! — воскликнул Окхой. — Ведь она должна быть послезавтра.

— Конечно, было бы лучше, если бы дело обстояло по-другому. У обыкновенных людей этого не бывает,— ответил Оннода-бабу. — Но от вас, современной моло­дежи, можно ожидать всего.

Окхой принял чрезвычайно озабоченный вид. Мысль его деятельно заработала.

— Надо глаз не спускать с человека, которого выби­раешь в мужья для своей дочери, — сказал он. — О том, в чьи руки на всю жизнь отдаешь ее, необходимо разу­знать все. Будь он хоть сам бог, предосторожность в та­ких делах никогда не мешает.

— Ну, уж если подозревать такого юношу, как Ро­меш, то вообще никому на свете нельзя верить, — возра­зил Оннода-бабу.

— А Ромеш сказал, почему он откладывает свадь­бу? — спросил Окхой.

— Нет, — ответил Оннода-бабу, озабоченно проводя рукой по волосам, — этого он не сказал. Когда я задал ему такой вопрос, он просто объявил, что это совершенно необходимо.

Окхой отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— Но вашей дочери он, разумеется, все объяснил? — спросил Окхой.

— Наверно.

— Не лучше ли позвать ее сюда и точно узнать, в чем дело?

— Вот это правильно, — согласился Оннода-бабу и громко позвал дочь..

Хемнолини вошла в комнату, но, увидев Окхоя, встала около отца так, чтобы нельзя было рассмотреть ее лица.

— Ромеш сказал тебе, почему так внезапно пришлось отложить вашу свадьбу? — спросил Оннода-бабу.

Хемнолини отрицательно покачала головой.

— А сама ты разве не спросила его?

— Нет.

— Удивительно! Я вижу, ты такая же чудачка, как и он. Ромеш заявляет, что у него нет времени жениться, а ты отвечаешь: «Хорошо, мол, поженимся потом». И все! Вопрос исчерпан!

Окхой стал на сторону Хемнолини:

— Зачем же у человека выпытывать что-нибудь, когда он не желает объяснить свои поступки. Если бы можно было, Ромеш-бабу сам бы все рассказал.

— Я не желаю выслушивать мнение посторонних по этому поводу. Меня лично ничуть не расстроило то, что произошло, — вспыхнув, проговорила Хемнолини и быстро вышла из комнаты.

Лицо Окхоя потемнело, но он заставил себя улыб­нуться.

— Уж так устроен свет, что дружба — самое небла­годарное из занятий. Поэтому-то я вполне сознаю всю ее важность. Вы можете презирать меня или ругать, но я считаю своим долгом заявить, что не верю Ромешу. Я не могу оставаться спокойным, когда вижу, что вам может грозить хоть малейшая неприятность. Сознаюсь, это моя слабость. Завтра приезжает Джоген, и, если он, узнав обо всем, останется спокойным за судьбу своей сестры, я не вымолвлю больше ни слова.

Нельзя сказать, чтобы Оннода-бабу абсолютно не по­нял, что сейчас настал самый подходящий момент рас­спросить Окхоя о поведении Ромеша. Но у него было инстинктивное отвращение ко всякому шуму, а шум не­избежно поднимается, когда начинают разоблачать ка­кую-нибудь тайну.

И он гневно обрушился на Окхоя.

— Ты слишком подозрителен, Окхой! Как ты смеешь, не имея никаких доказательств...

Окхой умел владеть собой, но тут даже он не мог дольше сдерживаться и быстро заговорил:

— Послушайте, Оннода-бабу! У меня, конечно, много недостатков: я «завидую» жениху, подозреваю «святого», не обладаю достаточными знаниями, чтобы обучать девушек философии, и не дерзаю беседовать с ними о поэ­зии, — словом, я человек заурядный. Но я всегда был предан вашей семье и люблю вас всем сердцем. Мне, разумеется, во многом трудно соперничать с Ромешем, но я имею право гордиться тем, что никогда ничего не скрывал от вас. Я могу смиренно просить у вас мило­стыню, но не способен вломиться в ваш дом и обокрасть вас. Завтра же вы узнаете, что я под этим подразуме­ваю.

 

Глава шестнадцатая

 

Ночь застала Ромеша за рассылкой писем. Наконец, он лег в постель, но сна не было. Мысли текли двумя потоками, — светлым и темным, как воды при слиянии Ганга и Джамуны. Смешиваясь, оба потока гнали сон. Он долго ворочался с боку на бок, потом встал и подо­шел к окну. Одна сторона пустынного переулка была по­гружена в тень, вдоль другой — лежала ослепительная дорожка лунного света.

Ромеш стоял неподвижно. Теперь мысли его обрати­лись ко вселенной, с ее невозмутимым покоем и беско­нечностью, туда, где нет ни волнений, ни вражды. Ему представлялось, как, выйдя из-за кулис безграничного и молчаливого мира, стройно, будто под ритм неслышной мелодии, непрерывно сменяются в этом мире жизнь и смерть, труд и отдых, начало и конец. В своем воображе­нии он видел, как оттуда, где нет ни дня, ни ночи, во вселенную, залитую светом звезд, вступает любовь муж­чины и женщины.

Ромеш медленно поднялся на крышу и стал смотреть на дом Онноды-бабу. Вокруг было тихо. Лунный свет ткал прихотливые узоры на стенах дома, под карнизами, на темных впадинах дверей и окон, на глинобитной изго­роди.

Это было изумительно красиво! И здесь, в этом люд­ном городе, в обыкновенном доме, под скромным жен­ским обликом скрывалось удивительнейшее существо!

Много в столице разных людей: студентов и адвока­тов, чужестранцев и местных жителей, — но только од­ному из всех этих простых смертных, ему, Ромешу, по­зволила судьба молча стоять у окна в золотистом свете осеннего солнца, рядом с этой девушкой. Эта встреча без­мерной радостью осветила его жизнь и весь мир, — и это было чудесно! Чудо преобразило его душу и все вокруг.

До глубокой ночи ходил Ромеш взад и вперед по крыше. Узкий серп месяца спрятался за домом на про­тивоположной стороне улицы, и ночная тьма плотнее окутала землю, лишь небо еще светилось в прощальных объятиях лунного света.

Усталое тело Ромеша вздрогнуло от холода. Внезапно какой-то неведомый страх охватил его сердце. Он вспом­нил, что завтра снова предстоит ему борьба на жизнен­ной арене.

Ни одной морщины, проведенной заботами, не лежало на челе неба; лунный свет не тускнел от беспокойных стремлений; ночь была безмятежно спокойна, а вселен­ная, полная вечного движения бесчисленных звездных миров, погружена в долгий сон. Только людским распрям и тревогам нет конца. Счастье и горе, трудности и бед­ствия непрерывно волнуют человеческое общество. С од­ной стороны — вечный покой бесконечности, с другой — вечная борьба на земле! И Ромеш, занятый своими невеселыми думами, спрашивал себя, как могут одновре­менно существовать рядом такие противоположности! Еще совсем недавно любовь представала перед ним вы­ходящей из таинственных глубин вселенной, величествен­ная в своем спокойствии; теперь же он видел ее в окру­жении реального мира. Труден и усеян терниями ее путь в этом полном борьбы мире. Какой же из двух образов призрачный и какой истинный?

 

Глава семнадцатая

 

На следующий день с утренним поездом с запада вер­нулся Джогендро. Была суббота, а на воскресенье назна­чена свадьба Хемнолини. Но, подходя к дверям родного дома, Джогендро не заметил никаких следов приближаю­щегося торжества. Он надеялся увидеть свой дом уже украшенным гирляндами из зелени деодара[11], но здание по-прежнему ничем не выделялось среди своих скромных, неприглядных соседей.

Джогендро со страхом подумал, не заболел ли кто-нибудь в семье. Однако, войдя в дом, он увидел, что стол для него накрыт, а Оннода-бабу, сидя перед недопитой чашкой чая, читает газету.

— Здорова ли Хем? — поспешно спросил Джогендро.