Глава двадцать четвертая 1 глава

Рабиндранат Тагор

Крушение

Роман

 

 

Рабиндранат Тагор,

«Крушение», роман, 1902 г.

Перевод с бенгальского

Е. Смирновой и И. Товстых

под редакцией В. Новиковой

Государственное издательство

художественной литературы

Москва 1956

Аннотация

После знойного дня налетевший смерч опрокидывает маленькие лодочки возвращающихся по реке со свадебной церемонии молодого начинающего адвоката Ромеша и его родственников. Придя в себя, Ромеш находит и спасает красивую девушку в алом наряде невесты. Он уверен, что нашел свою жену на песчаном берегу реки. Однако очень скоро выясняется, что Комола – жена другого.

Ромеш оказывается в затруднительном положении: он не может жениться на любимой – он женат, не может выгнать спасенную девушку – ей негде преклонить голову во всем белом свете, не может он и рассказать правду своим друзьям – тогда он окончательно скомпрометирует Комолу, ведь пребывание женщины в доме постороннего мужчины считалось большим позором в Индии.

Как же поступит Ромеш? Найдет ли своего мужа Комола? А если найдет – признает ли он ее своей женой?

Глава первая

 

 

Не было ни малейшего сомнения в том, что Ромеш и на этот раз сдаст свои юридические экзамены. Богиня Сарасвати — покровительница наук — неизменно устилала его путь лепестками золотого лотоса и, щедро ода­ривая медалями, не обделяла в то же время и знаниями.

Сразу после экзаменов Ромешу предстояло отпра­виться домой, но не было заметно, чтобы он слишком торопился укладывать чемодан. На письмо отца, в кото­ром тот требовал немедленного возвращения сына, Ро­меш ответил, что приедет сразу, как только будут известны результаты экзаменов.

Рядом с Ромешем, в соседнем доме, жил его товарищ Джогендро, сын Онноды-бабу[1]. Оннода-бабу принадле­жал к «Брахмо Самадж»[2]. Его дочь, Хемнолини, как раз в это время держала экзамены на бакалавра изящ­ных искусств, и Ромеш довольно часто заходил к ним на чашку чая, а то и просто без всякого повода.

В те же часы, когда Хемнолини, расхаживая по крыше с книгой в руках, сушила волосы после купанья, Ромеш имел обыкновение тоже усаживаться с книгой на пустынной крыше своего дома, возле лестницы, ведущей на чердак.

Что и говорить, место для занятий очень удобное, но если вдуматься хорошенько, то сразу станет ясно, что и помех в данном случае тоже было достаточно. До сих пор еще ни та, ни другая сторона не начинала разгово­ров о свадьбе. У Онноды-бабу на это была своя причина: он держал на примете одного юношу, который уехал в Англию учиться на адвоката; этого молодого человека он втайне и прочил в мужья своей дочери.

Однажды за чайным столом разгорелся оживленный спор. Хотя товарищ Джогендро, Окхой, не очень успешно сдавал экзамены, однако он ни в чем не желал уступать каким-то жалким любителям чаепитий и прочих невин­ных удовольствий, а потому частенько появлялся к чаю у Хемнолини. Вот и сегодня Окхой завел разговор о том, что ум мужчины подобен мечу: даже плохо отточенный, он во многом может быть полезен уже благодаря своей тяжести; а женский ум — что перочинный ножик: как его ни точи — в серьезных обстоятельствах он ни на что не годен. И так далее, все в том же духе.

Сама Хемнолини решила пропустить мимо ушей эту наглость Окхоя, но когда и брат ее, Джогендро, стал приводить доказательства слабости женского разума, тут уж Ромеш не в силах был молчать: загоревшись, он при­нялся петь хвалебные гимны женской половине челове­ческого рода.

Охваченный вдохновенным порывом преклонения пе­ред женщиной, он выпил против обыкновения уже две лишних чашки чая, как вдруг вошел рассыльный и вру­чил ему записку. На ней рукою отца было написано имя Ромеша. Прервав спор на полуслове, Ромеш прочитал письмо и поспешно вскочил. На все вопросы он отвечал, что приехал его отец.

— Дада[3], — обратилась Хемнолини к Джогендро, — почему бы не пригласить отца Ромеша-бабу сюда, на чашку чая.

— Нет, нет, только не сегодня, — запротестовал Ро­меш. — Я должен немедленно идти к себе.

Окхой, в душе чрезвычайно довольный уходом Ро­меша, заметил:

— Может, ему вообще не захочется принимать пищу в этом доме...

Встретив сына, отец Ромеша, Броджмохан-бабу, ска­зал:

— Завтра с утренним поездом ты отправишься до­мой.

— Что-нибудь случилось? — растерянно спросил Ромеш.

— Да нет, ничего особенного, — ответил Броджмохан-бабу.

Ромеш пристально вглядывался в лицо отца, ста­раясь угадать, в чем дело, однако Броджмохан-бабу не был склонен удовлетворить любопытство сына.

Вечером, когда отец отправился навестить своих каль­куттских друзей, Ромеш уселся писать ему письмо. Но дальше обычного обращения «Склоняюсь к Вашим многочтимым лотосоподобным стопам» его послание не дви­галось.

«Не могу же я скрывать от отца, что с Хемнолини меня связывает безмолвный обет», — убеждал он себя и снова принимался за различные варианты письма, но в конце концов рвал все написанное.

После ужина Броджмохан-бабу спокойно уснул, а Ромеш поднялся на крышу и, как ночной дух, стал бро­дить по ней, не отрывая взгляда от соседнего дома. В де­вять часов оттуда вышел Окхой; в половине десятого заперли входную дверь; в десять в гостиной погас свет; а после половины одиннадцатого весь дом погрузился в глубокий сон.

На следующий день с первым же поездом Ромешу пришлось покинуть Калькутту. Благодаря предусмотри­тельности Броджмохан-бабу юноше так и не представи­лось случая опоздать на поезд.

Глава вторая

 

 

Дома Ромеш узнал, что ему выбрана невеста и уже назначен день свадьбы.

В те времена, когда Броджмохан-бабу был беден, его друг, Ишан, уже имел адвокатскую практику. Именно благодаря его помощи достиг благосостояния Броджмохан. Когда Ишан неожиданно умер, выяснилось, что он не оставил ничего, кроме долгов, и вдова с маленькой дочерью оказалась в нищете. Теперь дочь Ишана стала уже невестой, и Броджмохан решил женить на ней сво­его сына. Кое-кто из доброжелателей Ромеша возражал против этого намерения, говоря, что девушка не очень-то красива.

— Ну для меня все это пустяки, — отвечал Броджмохан. — Человек ведь не цветок и не бабочка, внешность для него не самое главное. Если девочка будет такой же хорошей женой, какой была ее мать, Ромеш может счи­тать себя счастливцем.

От всеобщих толков о своей скорой свадьбе Ромеш стал сам не свой. Целыми днями он бесцельно бродил, обдумывая планы освобождения, но все они казались ему неосуществимыми. Наконец, набравшись храбрости, он обратился к отцу:

— Я не могу жениться, я связан обетом с другой.

— Что ты говоришь! — воскликнул Броджмохан. — И уже состоялась помолвка?

— Да нет... не совсем... Но...

— И ты обо всем уже договорился с родителями не­весты?

— Нет, разговора пока не было...

— Ах, так не было! Ну уж если ты столько молчал, то можешь помолчать и еще немного.

— Нет, — после небольшой паузы сказал Ромеш, — я поступлю нечестно, взяв в жены другую девушку.

— Но вовсе не жениться будет еще менее честно с твоей стороны.

Больше возражать было нечего. Теперь Ромешу оста­валось лишь надеяться на какую-нибудь непредвиденную случайность. Указания астрологов гласили, что целый год после назначенного дня свадьбы будет неблагоприят­ным для совершения брачной церемонии. Поэтому юноша думал, что стоит только как-нибудь пережить один этот день, — и он получит целый год отсрочки.

К невесте надо было ехать по реке. Жила она до­вольно далеко, и, чтобы добраться туда, требовалось дня три-четыре.

Желая иметь в запасе достаточно времени на непред­виденные путевые задержки, Броджмохан решил отпра­виться в путь за неделю до назначенного дня.

Всю дорогу дул попутный ветер, и они добрались до Шимульгхата, где жила невеста со своей матерью, меньше чем за трое суток. До свадьбы оставалось еще четыре дня.

Броджмохан на это и рассчитывал: матери невесты жилось здесь очень тяжело, и ему давно хотелось пере­везти ее в свою деревню, чтобы он мог, во исполнение долга дружбы, сделать ее жизнь счастливой и обеспечен­ной.

Между ними не было никаких родственных связей, и раньше он не считал себя вправе предложить ей это.

Теперь же, ввиду предстоящей свадьбы, Броджмохан уговорил, наконец, вдову переехать: у бедной женщины во всем мире осталась одна только дочь, и она тоже ре­шила, что ее прямой долг жить вместе с дочерью и заме­нить мать рано осиротевшему зятю.

«Пусть себе говорят, что хотят, — повторяла вдова, — а мое место рядом с дочерью и ее мужем».

Прибыв в Шимульгхат за несколько дней до свадьбы, Броджмохан занялся подготовкой к перевозке имущества своей новой родственницы. Он рассчитывал, что после свадьбы они все вместе отправятся в путешествие по реке, и поэтому приехал с родными.

Во время свадебного обряда Ромеш не стал произ­носить полагающихся обетов; в момент «благоприятного взгляда»[4] закрыл глаза; опустив голову, молча вытер­пел взрывы веселого смеха и шутки в брачном покое; всю ночь он пролежал на краешке постели, повернувшись спиной к невесте, а на заре покинул комнату.

Когда брачные церемонии кончились, все расселись по лодкам и двинулись в обратный путь: в одной лодке сидела невеста с подругами, в другой старшие родственники, в третьей жених со своими друзьями. В отдельной лодке поместили музыкантов. Они исполняли различные музыкальные пьесы и распевали свадебные песни, веселя гостей.

Весь день стоял невыносимый зной. На небе не было ни облачка, лишь горизонт был подернут какой-то туск­лой дымкой, и от этого рощи по берегу реки казались пепельно-серыми. Ни один лист не шевелился на де­ревьях. Гребцы обливались потом. Еще задолго до на­ступления сумерек один из них обратился к Броджмохану:

— Господин, давайте остановимся здесь — дальше пристать будет негде.

Но Броджмохану не хотелось задерживаться в пути.

— Незачем здесь причаливать, — возразил он. — Ночь будет лунная, и вы получите хороший бакшиш, если мы сегодня же доберемся до Балугхата.

Вскоре деревня осталась позади. С одной стороны потянулись раскаленные песчаные отмели, с другой — неровная линия высокого, обрывистого берега. Взошла луна, но сквозь мглистую дымку свет ее напоминал мут­ный взгляд пьяного. Небо по-прежнему оставалось ясным, — на нем не видно было ни одной тучки, но вдруг откуда-то донеслись глухие раскаты грома. Оглянувшись назад, путники увидели, что к ним с невероятной быстро­той приближается гигантский, словно взвихренный к небу невидимой метлой, столб из веток, прутьев, пучков травы и туч пыли с песком.

Раздались крики:

— Берегись! Спасайся! Гибнем!

Что произошло минутой позже, рассказать было уже некому. Смерч пронесся узкой полосой, все круша и сме­тая на своем пути. Когда он стих так же внезапно, как и начался, от злополучной флотилии не осталось и следа.

 

Глава третья

 

Туман рассеялся. Прозрачный лунный свет заливал уходящую вдаль безжизненную полосу песков, будто на­брасывая на нее светлую вдовью одежду. На реке не было ни одной лодки, и водная гладь была неподвижна. Вода и земля замерли в глубоком покое, казалось насту­пило умиротворение, какое смерть дарует измученному болезнью страдальцу.

Очнувшись, Ромеш увидел, что он лежит на песчаной отмели. Прошло немало времени, прежде чем он вспо­мнил, что произошло, и, наконец, все случившееся восстановилось в его памяти, словно кошмарный сон.

Мысль о том, что стало с отцом и другими спутни­ками, заставила его вскочить, но, оглядевшись по сторо­нам, он никого не увидел. Тогда он двинулся вперед, ре­шив просмотреть весь песчаный берег.

Белый островок покоился между двумя рукавами Падмы[5], как младенец в объятиях матери.

Ромеш прошел сначала по одной его стороне, затем перешел на другую и вдруг заметил неподалеку что-то, похожее на кусок красной одежды. Он ускорил шаги и, подойдя ближе, увидел лежащую без сознания девушку в алом наряде невесты. Ромеш знал, как возвращают к жизни утопающих: долго и упорно он то вытягивал руки девушки, то снова прижимал их к телу. Наконец, она вздохнула и открыла глаза.

Ромеш сам так выбился из сил, что уже не в состоя­нии был расспросить девушку и сидел молча. Она же, видимо, еще не вполне пришла в себя: лишь на мгновенье приоткрылись ее глаза, но тут же она снова опустила ресницы. Прислушавшись, Ромеш заметил, что она ды­шит. И здесь, на пустынном берегу, между жизнью и смертью, он долго всматривался в освещенное бледным светом луны девичье лицо.

Кто сказал, что Сушила некрасива? Под огромным небесным сводом, весь залитый спокойным лунным сия­нием, мир казался ему лишь рамкой для этого нежного, светившегося величавым покоем, красивого лица спящей девушки.

Ромеш забыл обо всем на свете. «Как хорошо, что я не стал смотреть на нее там, в толпе, среди свадебной суеты. Нигде не смог бы я увидеть ее такой, как сейчас. Здесь, возвратив ей жизнь, я приобрел на нее куда более законные права, чем те, которые получил бы, повторяя избитые формулы брачного обряда. Тогда я принял бы ее как принадлежащую мне по праву, теперь же она является для меня даром милостивого провидения».

Наконец, девушка очнулась. Привстав, она оправила на себе растрепанную одежду и натянула на лицо покрывало.

— Ты знаешь, что случилось с теми, кто был с тобой в лодке? — спросил Ромеш.

Она лишь молча покачала головой.

— Тогда посиди пока тут, а я еще раз взгляну, мо­жет быть, увижу кого-нибудь. Я скоро вернусь.

Девушка ничего не ответила, но всем своим видом, испуганная и дрожащая, она, казалось, говорила: «Только не бросай меня здесь одну». Ромеш понял. Не двигаясь с места, он внимательно огляделся вокруг, но ни одной живой души не было видно среди белых песков. Тогда он принялся кричать, надеясь, что кто-нибудь из его родственников откликнется на зов.

Устав от напрасных усилий, Ромеш снова опустился на землю и увидел, что девушка, закрыв лицо руками, старается удержать рыдания, от которых судорожно вздымалась ее грудь. Понимая, что сейчас слова утеше­ния не имеют смысла, он только придвинулся к ней и молча стал гладить по голове. Не в силах более сдер­жать слезы, она зарыдала, в бессвязных звуках изливая свое горе. Заплакал и Ромеш.

Луна уже скрылась, когда острая боль страданий утихла и слезы иссякли. Необычайный вид придавала ночная тьма этой одинокой полоске земли: призрачными казались неясно белеющие пески, а в неверном свете звезд вспыхивала речная гладь, сверкая, как блестящая чешуя гигантской змеи. Ромеш взял в свои руки нежные, похолодевшие от страха пальчики девушки и тихонько привлек ее к себе. Испуганная, она не противилась: больше всего на свете она боялась сейчас остаться одна. В непроницаемом мраке, мирно приютившись на груди Ромеша, она успокоилась. Тут уж было не до стыда — удобно устроившись в его объятиях, девушка заснула.

Когда одна за другой стали гаснуть неяркие предрас­светные звезды и на востоке, над голубой гладью реки, заалело небо, стало видно, что на песке, погруженный в глубокий сон, лежит Ромеш, а на груди его, подложив руки под голову, покоится девушка.

Наконец, ласковое утреннее солнце коснулось их век своими лучами, и оба проснулись. С минуту они удив­ленно оглядывались по сторонам, потом вдруг поняли, что они не дома, вспомнили, что потерпели крушение.

 

Глава четвертая

 

 

Утром река покрылась белыми парусами рыбачьих лодок. Ромеш подозвал одну из них, нанял с помощью рыбаков большой гребной баркас и, поручив полиции разыскивать пропавших родственников, отправился до­мой.

Едва лодка Ромеша причалила к деревенской пристани, ему тотчас сообщили, что полиции удалось найти трупы его отца, тещи и нескольких родственников и друзей. Не было никакой надежды на то, что спасся еще кто-нибудь, за исключением нескольких гребцов.

Бабушка Ромеша оставалась дома. Увидев внука с невестой одних, она принялась громко причитать. Под­нялся плач и в соседних домах, так как многие из их обитателей тоже приняли участие в этом злосчастном сва­дебном путешествии.

Не играла музыка, не слышно было обычных радост­ных возгласов женщин, никто не приветствовал молодую девушку, никто даже не взглянул на нее.

Ромеш решил было сразу после окончания погребаль­ных обрядов уехать с женой куда-нибудь в другое место, но не мог этого сделать, не уладив вопроса об отцовском наследстве. К тому же убитые горем родственницы про­сили отпустить их в паломничество, — надо было поза­ботиться и о них.

Среди всех своих дел не забыл он и о правах любви. Невеста его оказалась вовсе не такой уж молоденькой девочкой, как говорили. Деревенские девушки даже под­смеивались над ней, утверждая, что она уже переросла обычный брачный возраст. Но, несмотря на все это, ни­какой трактат не мог дать молодому бакалавру совета, как объясниться ей в любви. Довольно долго он считал это совершенно немыслимым и невозможным. Достойно удивления, однако, что, хотя подобные вещи и не имели никакого отношения к опыту, почерпнутому им из книг, все же его высокообразованный ум мало-помалу ока­зался всецело во власти некоего необъяснимого чувства, которое неудержимо влекло его к девушке. В своем во­ображении он уже видел ее Лакшми[6] собственного до­машнего очага.

В мечтах она представлялась ему то девочкой-невестой, то юной возлюбленной, то кроткой матерью его детей. Как художник или поэт, который, лишь задумав картину или поэму, уже видит свое будущее произведе­ние в прекрасной, совершенной, законченной форме, живет одной этой мыслью, поглощен одним стремлением, — так и Ромеш, в непрестанных думах о своей будущей жене, создал в своем сердце идеально прекрасный образ.

Глава пятая

 

 

Так прошло почти три месяца. Дела были полностью улажены, родственницы собрались в паломничество, кое-кто из соседок стал, наконец, проявлять некоторое внимание к молоденькой невесте Ромеша. Узы любви между нею и Ромешем становились все крепче.

Теперь часто проводили они вечера под открытым небом, разостлав цыновки на крыше дома. Иногда Ро­меш позволял себе, неслышно подойдя сзади, вдруг за­крыть ей глаза руками или привлечь ее голову к себе на грудь. Когда она засыпала до наступления сумерек, не успев поужинать, Ромеш, чтобы разбудить, пугал ее чем-нибудь и в ответ получал свою долю шутливой брани.

В один из таких вечеров Ромеш, тронув ее локоны, заметил:

— Сушила, ты сегодня некрасиво причесалась.

— Почему все вы здесь зовете меня Сушилой? — вдруг спросила девушка.

Ромеш удивленно посмотрел на нее. Он не понял, что значит этот вопрос.

— Разве, переменив человеку имя, можно изменить его судьбу? — продолжала она. — Ведь я несчастна с са­мого детства и останусь такой же несчастной, пока не умру.

При этих словах у Ромеша вдруг перехватило дыха­ние, и он стал бледен, как мертвец. В уме его внезапно мелькнула страшная догадка.

— Как же так вышло, что ты стала несчастной с са­мого детства? — спросил он.

— Отец мой умер еще до моего рождения, а когда мне исполнилось всего шесть месяцев, умерла мать. В доме у дяди мне жилось очень плохо. И вдруг я услы­шала, что откуда-то приехал ты. Я тебе понравилась. И ровно через два дня устроили свадьбу. Ну, а что слу­чилось потом, ты знаешь сам!

Ромеш так и замер, облокотившись на подушку.

В небе ярко светила луна, но ему показалось, что свет ее внезапно померк. У него не хватало духу спра­шивать дальше; хотелось, чтобы все, что он услышал сейчас, исчезло, как бред, как сон.

Словно глубокий вздох очнувшегося от обморока че­ловека, прошелестел теплый летний ветерок; звенел в лунном свете голос полуночницы-кукушки; из лодки, привязанной возле пристани, доносилась песня, которую распевали перевозчики.

Не понимая, почему Ромеш молчит, девушка, ле­гонько коснувшись его рукой, спросила:

— Ты спишь?

— Нет, — ответил он и опять надолго замолчал.

Девушка тем временем задремала. Привстав, Ромеш пристально вглядывался в ее лицо. Оно и сейчас не обна­руживало никаких следов той тайны, которую начертал на нем всевышний. И как только могла скрываться столь страшная судьба под такой привлекательной внешностью!

Глава шестая

 

Теперь Ромеш знал, что это совсем не та девушка, на которой он женился. Но открыть, чьей женой она была в действительности, оказалось делом нелегким.

Однажды с тайной надеждой он спросил ее:

— Когда ты впервые увидела меня во время свадьбы, каким я тебе показался?

— Да я тебя и не видела, — ответила девушка.— Я тогда опустила глаза.

— Так ты, наверно, даже имени моего не слышала?

— Свадьба была на следующий день после того, как мне сказали о ней. Откуда же я могла знать твое имя,— ведь тетушка так спешила отделаться от меня!

— Ты ведь училась. Дай-ка я посмотрю, можешь ли ты написать хотя бы свое имя, — сказал Ромеш, подавая ей бумагу и карандаш.

— Ты что же, думаешь, что я ничего больше и не умею? — ответила девушка. — Кстати, мое имя очень легко пишется.

И она крупными буквами вывела: «Шримоти Комола Деби».

— Хорошо. А теперь имя твоего дяди, — попросил Ромеш.

Комола написала: «Шриджукто Тариничорон Чоттопадхайя» и спросила:

— Нигде не ошиблась?

— Нет, — ответил Ромеш. — Напиши-ка еще и назва­ние своей деревни.

И она снова вывела: «Дхобапукур».

Так, с большими предосторожностями, Ромеш собрал некоторые сведения о жизни девушки. Но это едва ли упрощало задачу. Он стал раздумывать, как быть дальше. Вполне возможно, что муж ее утонул. Но ведь если даже Ромеш отыщет дом свекра Комолы и отошлет ее туда, весьма сомнительно, примут ли ее там. А отпра­вить девушку обратно, в дом дяди, было бы по отноше­нию к ней слишком жестоко. Что она будет делать, если все это откроется, теперь, после того как она столько времени пробыла в качестве жены в доме другого муж­чины? Как посмотрят на нее люди?

А если муж Комолы все-таки остался в живых? За­хочет ли, посмеет он принять ее?

Где ее теперь бросишь, там и потонет она, как в без­донном океане.

Только в качестве жены мог Ромеш оставить у себя Комолу, а назвать ее своей женой он не имел права. Но вместе с тем и отправить ее было некуда.

Образ этой девушки, Лакшми домашнего очага, кото­рый кистью вдохновенной любви запечатлел он на кар­тине будущего, пришлось стереть окончательно. Оста­ваться дольше в родной деревне Ромеш не мог, и с мыслью о том, что он найдет какой-нибудь выход, лишь затерявшись в сутолоке Калькутты, он отправился туда вместе с Комолой. Приехав в Калькутту, Ромеш поста­рался снять квартиру как можно дальше от того места, где жил раньше.

Комоле хотелось как можно скорей увидеть большой город. В первый же день по приезде она уселась у окна и с живейшим интересом принялась следить за непре­рывно движущимся людским потоком. Единственной их служанке Калькутта была известна наизусть, и, считая изумление приезжей девушки невероятной глупостью, она то и дело сердито ворчала:

— Ну чего рот разинула? Выкупалась бы лучше — смотри, как уже поздно!

Вечером, закончив хозяйственные дела, служанка уходила домой. Такую, которая оставалась бы и на ночь, Ромешу найти ее удалось.

«Но теперь ведь я не могу разделить ложе с Комолой. А с другой стороны, как бедная девушка одна про­ведет ночь в незнакомом месте?» — думал Ромеш.

После ужина, когда служанка ушла, Ромеш, указывая Комоле ее постель, сказал:

— Ложись спать, а я почитаю немного.

Затем он взял первую попавшуюся книгу и сделал вид, что читает. Усталая Комола скоро заснула.

Так прошла эта ночь. На другой день Ромешу тоже под каким-то предлогом удалось уложить Комолу спать одну. Было очень жарко, и сам он устроился на неболь­шой открытой веранде перед спальней. Долго лежал Ро­меш, раздумывая над своим положением. Было уже поздно, когда он, наконец, заснул.

Около трех часов ночи ему вдруг почудилось, что он не один, кто-то сидел около него и тихонько обмахивал веером. Ромеш сонно притянул к себе девушку и про­бормотал:

— Спи, Сушила, не надо меня обмахивать.

Напуганная темнотой, Комола прижалась к нему и сладко заснула.

Рано утром Ромеш проснулся и вздрогнул: правая рука Комолы обвивалась вокруг его шеи, а сама она, с милой непосредственностью заявив на него свои наив­ные права, покоилась у него на груди. Ромеш взглянул в лицо спящей, и глаза его наполнились слезами: разве может он разорвать это доверчивое, нежное объятие? Он вспомнил, как ночью она потихоньку обмахивала его ве­ером. Наконец, с глубоким вздохом он бережно расцепил ее руки и встал.

Поразмыслив хорошенько, Ромеш решил поместить Комолу в женский пансион. Это хоть на время избавит его от бесконечных тревог.

— Комола, ты хочешь учиться? — спросил он однажды.

Она посмотрела на него взглядом, который, казалось, говорил: «А зачем ты спрашиваешь об этом?»

Ромеш принялся рассуждать о пользе и удоволь­ствии, которые принесут ей занятия, но его старания были совершенно излишни. Комола сразу же заявила:

— Поучи меня.

— Для этого тебе надо ходить в школу.

— В школу? — удивилась Комола. — Разве такие взрослые, как я, ходят в школу?

— Ну, в школе учится очень много девушек и старше тебя, — ответил он, улыбнувшись такому понятию Ко­молы о возрастных границах.

Она больше не возражала, и вот однажды Ромеш по­вел ее в школу. В большом здании, где помещался пан­сион, Комола увидела множество девушек разного воз­раста.

Когда Ромеш, поручив Комолу начальнице пансиона, направился к выходу, она пошла было следом за ним.

— Куда ты? — остановил он девушку. — Тебе нужно остаться здесь.

— А ты разве не будешь со мной? — испуганно спро­сила она.

— Нет, я не могу.

— Тогда и я не могу, — заявила Комола и ухватилась за его руку. — Возьми меня с собой.

— Стыдно, Комола, — сказал Ромеш, выдергивая руку.

От этого упрека она словно окаменела, и лицо ее сжа­лось. Взволнованный Ромеш быстро вышел, но перед его глазами неотступно стояло неподвижное, с выражением беспомощного испуга лицо девушки.

Глава седьмая

 

Ромеш думал начать свою адвокатскую практику в Алипуре, но теперь сердце его было разбито, и у него совсем не осталось той энергии, которая так помогает спокойно и сосредоточенно работать и преодолевать труд­ности, всегда встречающиеся на пути начинающего адво­ката. Ромеш взял теперь в привычку бесцельно шагать по мосту через Ганг или бродить вокруг Голадигхи. Он даже начинал подумывать, не проехаться ли ему отдох­нуть на запад, но как раз в это время пришло письмо от Онноды-бабу.

«Из газет мы узнали, — писал он, — что ты выдер­жал экзамены, но были огорчены, не получив известий об этом от тебя самого. Давно уже о тебе ничего не слышно. Обязательно напиши, как живешь и когда соби­раешься в Калькутту».

Не лишне будет заметить, что уехавший в Англию юноша, на которого так рассчитывал Оннода-бабу, уже успел стать адвокатом и вернуться на родину. Теперь он собирался жениться на девушке из богатого дома.

А тем временем Ромеш все еще не мог решить, сле­дует ли ему после всего случившегося встречаться с Хемнолини. Наконец, он пришел к выводу, что говорить сейчас кому-нибудь о Комоле и его отношениях с ней зна­чило бы очернить ни в чем не повинную девушку в гла­зах общества. И в то же время, разве он имеет право возобновить свои отношения с Хемнолини, прежде чем не расскажет ей все?

Во всяком случае, медлить дальше с ответом на письмо Онноды-бабу было од крайней мере невежливо, и Ромеш написал:

«Очень прошу извинить меня, но по весьма серьез­ным причинам я был лишен удовольствия видеться с Вами».

Однако своего нового адреса он не указал.

Отправив ответ по почте, он на следующий же день надел адвокатскую шапочку и вышел из дому с намере­нием нанести, наконец, свой первый визит в алипурский суд.

Возвращаясь однажды из суда, он прошел некоторую часть пути пешком и уже собирался нанять экипаж, как вдруг услышал хорошо знакомый голос:

— Папа, да ведь это же Ромеш-бабу! Стой, кучер, стой! — и Ромеш увидел поравнявшийся с ним экипаж.

Оннода-бабу с дочерью возвращались в этот день с пикника, устроенного в алипурском зверинце.

Стоило только Ромешу снова увидеть спокойное и ла­сковое лицо Хемнолини, ее сари[7], уложенное особыми складками, ее такую необычную, но столь знакомую ему прическу, гладкие запястья и золотые граненые браслеты на руках, как он сразу лишился дара речи и горячая волна чувств затопила его сердце.

— Как хорошо, что мы встретили тебя, — заговорил Оннода-бабу. — Ты почти совсем перестал писать нам, а если и пишешь, не сообщаешь обратного адреса. Куда ты сейчас направляешься? Какое-нибудь неотложное дело?

— Да нет, просто возвращаюсь из суда, — ответил Ромеш.

— Тогда едем к нам пить чай.

Сердце Ромеша радостно забилось, ни о каких коле­баниях больше не могло быть и речи. Он уселся в эки­паж и, чтобы скрыть свое смущение, спросил Хемнолини, как она поживает.