— Остоложней, остоложней! — кричала девочка в белом капоре. Щечки у нее разгорелись. Глаза сверкали из-под белого капора. Она чувствовала себя во главе всей этой детворы. Но дети ее уже не слышали. Они были слишком увлечены.
— Мы не лазбилаем,— кричали зеленые рукавички,— тяни!.. Раз!..
Веревка на моих плечах совсем ослабела, санки дернулись и ударились о край водомоины. Плеск — и весь наш драгоценный груз оказался в воде.
Дети окружили санки. На несколько минут наступило молчание.
— Вот тебе и раз! — воскликнула, разводя руками, совсем как взрослая, девочка в белом капоре.
— Чего стоите, только время тратите! — крикнул мальчик, который казался старше других.— Раз, два, три!
— Мишка! Черт! Ногу мне отдавил!
— Не беда! До свадьбы заживет!
Не успела я ухватиться за край санок, как послышался второй всплеск и санки стали на место. Еще общее усилие, и мы вытащили санки из воды. Вторые санки перевезли через лужу с большой осторожностью.
— Дети! — сказала я.— Спасибо вам, идите теперь домой, а то заблудитесь.
— Вот еще что выдумали,— презрительно фыркнул белый капор, ухватив крошечными ручонками грубую веревку и зашагав рядом со мной,— что выдумали! Я одна каждый день в детский сад хожу!
— А я один в лавку хожу!
— А я к тетке, я знаю, где она живет!
— Мы вам дрова до места довезем,— сказал старший мальчик.
— И разгрузим,— добавил мальчик в зеленых рукавичках.
— Конечно, разгрузим,— поспешно подтвердил белый капор.
И они, играя, вывезли санки в гору до самых Никитских ворот и не хотели уходить домой, пока дрова не были разгружены и убраны в сарай. А кончив, они, сидя на дровах, с громадным аппетитом поедали мои лепешки на какаовом масле. Я смотрела на них, и давно не испытанное чувство радости наполняло мою душу. Я была счастлива, я чувствовала весну.
13
ТЮРЬМА
В конце марта 1920 года я возвращалась в Москву из Ясной Поляны в скотском вагоне. Я простояла около суток в страшной давке. Ноги болели, плечи резало от тяжелого мешка с мукой, белье липло к грязному телу, и по мне ползали вши, горели глаза, и хотелось спать. Я предвкушала ванну, сон, и казалось, сил хватит ровно настолько, чтобы втащить вещи на второй этаж.
Теперь часто приходилось испытывать это чувство. Думаешь: вот-вот упадешь, силы иссякли, но напрягаешь волю, еще немного, и оказывалось, что силы есть. Нет предела терпению — все можно вынести, ко всему привыкнуть!
На дверях квартиры была печать ВЧК.
Что это могло значить?
Я свалила вещи и пошла к соседям звонить по телефону... «Кремль! Секретаря ВЦИКа! Говорит комиссар Ясной Поляны!»
Я знала секретаря ВЦИКа Енукидзе лично и начала с возмущением говорить ему, что я только что приехала из Ясной Поляны, устала и прошу его распорядиться, чтобы ВЧК немедленно сделало у меня обыск и распечатало бы квартиру.
Политикой я не занималась, ничего запрещенного у меня не было, и я была уверена, что это ошибка.
— Подождите, сейчас наведу справки и позвоню! Он вызвал меня минут через пятнадцать:
— Сотрудники ВЧК сейчас у вас будут.
— Да? Но почему же все-таки запечатана квартира? В чем дело?
— Не знаю. Говорят, что имеют на это серьезные основания.
Меня поразила сухость в тоне любезного грузина. Я села на чемодан у дверей квартиры и стала ждать.
Чекисты приехали минут через двадцать: двое в военной форме, а третий — тщедушный молодой человек в бархатной куртке, с бледным лицом, томными глазами и каштановыми, вьющимися по плечам длинными волосами. Было что-то нездоровое, ненормальное в облике этого человека...
— Вы...
— С ними,— кивнул он головой на военных,— художник-футурист.
— И... чекист?
— Да, и сотрудник ЧК.
— Пожалуйста, делайте поскорей обыск,— сказала я, отпирая все шифоньерки, письменный стол, комоды, шкафы,— ищите!
Они искали долго, но ничего не нашли.
— Собирайте вещи!
— Зачем?
— Вы арестованы.
— Арестована?! За что? Ведь вы же ничего не нашли!
— Есть ордер на ваш арест.
— Не может быть! — воскликнула я.— За что меня арестовывать! Я комиссар Ясной Поляны! Я не принимала участия в политике! Это недоразумение!
— Потрудитесь собирать вещи!
— Ни за что! Это нелепость какая-то. Никуда я не поеду. Справьтесь! Это ошибка!
Чекисты заколебались и, оставив меня под присмотром художника-футуриста, пошли говорить с начальством по телефону.
— Вас приказано немедленно арестовать,— сказали они, вернувшись.
— Но у меня на руках казенные деньги, отчеты, документы. Я же должна их сдать, привести все в порядок. Дайте мне три часа, раньше я не поеду.
Снова чекисты ушли разговаривать с начальством.
— Делайте, что вам нужно, только скорее!
Мои друзья и племянница, пришедшие меня встретить, развели самовар. Художник-футурист с наслаждением уплетал мои яснополянские припасы: мед, белый хлеб, масло, варенье.
Прошло около двух часов. Я приняла ванну, надела чистое белье, собрала вещи, сдала бумаги и деньги племяннице, напилась чаю.
Было уже десять, когда меня привезли на Лубянку, 2 и ввели в комендатуру. Мелькала передо мной громадная фигура рыжего коменданта Попова. Я сидела на стуле и клевала носом. В первом часу ночи допросили, и я узнала, за что арестована.
Больше года тому назад друзья просили меня предоставить им квартиру Толстовского товарищества для совещаний, что я охотно сделала. Я знала, что совещания эти были политического характера, но не знала, что у меня на квартире собиралась головка Тактического центра.
Я не принимала участия в совещаниях. Раза два ставила самовар и поила их чаем. Иногда меня вызывали по телефону, и, когда я входила в комнату, все замолкали. Об этих собраниях я давно забыла, но теперь, узнав, за что арестована, поняла, что мое дело серьезно.
Меня привели в камеру около двух часов ночи. Мучила жажда.
— Товарищ! Дайте воды, пожалуйста,— попросила я надзирателя.
— Не полагается.
Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Камера маленькая, узкая. Я едва успела постелить постель, как электричество погасло.
Когда я была моложе, у меня было счастливое свойство. После несчастий, сильных волнений наступала реакция, и я могла заснуть немедленно, лежа, сидя, а когда была на войне, ухитрялась спать даже верхом на лошади. Накануне я совсем не спала, глаза слипались. Я легла на койку, закрыла глаза, но тотчас же вскочила: в батареях что-то зашуршало. Я замерла. Шорох повторился, зашуршало по стене и мягко шлепнулось на пол, один раз, другой, третий... «Крысы!» Я постучала о край койки. Шум прекратился, но через несколько секунд возобновился, послышался топот. Животные пищали, догоняли друг друга, казалось, вся камера была полна крысами.
«Только бы на койку не влезли»,— подумала я и в ту же минуту почувствовала, как крыса карабкается по пледу.
Я в ужасе дернула конец, животное оборвалось и шлепнулось на пол. Я подоткнула плед так, чтобы он не висел, но крысы карабкались по стене, по ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и вне себя от ужаса махала ею в темноте.
— Что за шум, гражданка? В карцер захотели?— крикнул в волчок надзиратель.
— Зажгите огонь, пожалуйста! Камера полна крыс!
— Не полагается! — он захлопнул волчок. Я слышала, как шаги его удалялись по коридору.
Опять на секунду все затихло. Мучительно хотелось спать. Но не успела я сомкнуть глаз, как снова ожила камера. Крысы лезли со всех сторон, не стесняясь моим присутствием, наглея все больше и больше. Они были здесь хозяевами.
В ужасе, не помня себя, я бросилась к двери, сотрясая ее в припадке безумия, и вдруг ясно представила себе, что заперта, заперта одна, в темноте с этими чудовищами. Волосы зашевелились на голове. Я вскочила на койку, встала на колени и стала биться головой об стену.
Удары были бесшумные, глухие. Но в самом движении было что-то успокоительное, и крысы не лезли на койку. И вдруг, может быть потому, что я стояла на коленях, на кровати, как в далеком детстве, помимо воли стали выговариваться знакомые, чудесные слова. «Отче наш», и я стукнулась головой об стену, «иже еси на небесех», опять удар, «да святится...» и когда кончила, начала снова.
Крысы дрались, бесчинствовали, нахальничали... Я не обращала на них внимания: «И остави нам долги наши...» Вероятно, я как-то заснула.
Просыпаясь, я с силой отшвырнула с груди что-то мягкое. Крыса ударилась об пол и побежала. Сквозь решетки матового окна чуть пробивался голубовато-серый свет наступающего утра.
***
Утром повели в уборную. Только начала мыться — стучат.
— Гражданка! Кончайте! Уступайте место другим!
Делать нечего. У меня был с собой эмалированный тазик. Наполнила его водой и решила окончить умывание в камере.
Полутьма, ни книг, ни бумаги, ни карандаша нет. Отняли. Делать нечего. За стеной скребутся крысы. Днем я их не боюсь, но с ужасом думаю о ночи.
— Собирайте вещи,— и на мой вопросительный взгляд,— переводят в общую.
В одной руке понесла вещи, в другой таз с водой, боясь расплескать.
Надзиратель отпер угловую камеру, в конце коридора. За столом сидела компания женщин. Увидели меня с тазом — и рассмеялись.
— Вы — Толстая? — спросила меня одна из них, постарше, с маленькими острыми глазками и нервным, чуть дергающимся лицом.
— Да.
Странно, почему она знает?
— А мы вот карты делаем из папиросных коробок,— сказала она мне,— вот тут устраивайтесь,— и указала мне пустую койку у дверей.
Комната была длинная и неправильная, суживающаяся в конце. С двух сторон по окну с решетками и матовыми стеклами. Койки стояли почти вплотную по стенам. Слева у окна тяжелый ломберный стол, два стула, вот и все.
— Я доктор медицины, Петровская,— сказала мне пожилая женщина.
— По Петербургскому делу,— сейчас же добавила она,— Юденича ждали...
— Madame parle franqais, n'est ce pas?* — обратилась ко мне соседка по койке. И по великолепному произношению, по тонкому гриму на лице и особому шику в одежде, свойственному только парижанкам и не утерянному даже здесь, я сразу определила ее национальность.
— Oh! Mademoiselle la princesse parle aussi,**— кивнула она на высокую девушку лет восемнадцати с тонким аристократическим лицом.
— Ее арестовали в связи с делом брата,— кивнула на княжну белокурая красивая женщина лет под тридцать.
— А зачем вам таз с водой? — спросила девица с большими томными глазами.— Очень это смешно!
— Мыться. А крысы у вас есть?
— Есть, но немного.
Мне хотелось спать. И я стала стелить постель. Койка — три сбитые неотесанные доски. Между каждой тесиной три, четыре пальца. Жидко набитый стружками тюфяк провалился в щели и тесины краями врезывались в тело. Я подложила под бок сумочку, под голову пальто, закрылась пледом и заснула, как убитая.
* Вы говорите по-французски, не так ли? (фр.).
** О! Княжна говорит тоже... (фр.).
Проснулась я только на следующее утро.
— Будет вам курить, доктор! Всю камеру прокурили, дышать нечем! — ворчала белокурая флегматичная девица, по профессии машинистка, лениво ворочаясь на кровати.— И что вы ходите взад и вперед, как маятник!
— Не сердитесь, голубушка! Сил нет! Места себе не найду!
— Господи! И чего волноваться. Этим не поможешь. Ведь вот не волнуюсь же я.
— Вам-то чего волноваться? Ведь в деле же не участвовали?
Машинистка промолчала.
— Ах, да разве я за себя! У меня сын, дочь, муж! Моя жизнь кончена. Вы представьте себе только, можно ли быть спокойной, когда их всех могут расстрелять из-за меня, всех, всех!
— Да ведь вы говорите, что сына вашего помиловали...
— Боже мой! Да разве можно кому-нибудь верить! Сегодня помиловали, а завтра расстреляют,— и докторша хваталась дрожащими руками за книжечку, отрывала листочек папиросной бумаги, крутила папиросы и снова нервно закуривала.
— Знаете,— вступила француженка,— вы, когда следователь говорит, немножко с ним coqquette, немножко руж, немножко blanc, я смеюсь, он смеюсь...
— А вы смеялись, помните, когда вас ночью с вещами потребовали?
— Oh! Mon Dieu* — ниет, не смеял, а плакайть, плакайть. Я думал, меня стрелять!
— Да, жуткое было время,— начала Петровская,— то и дело на расстрел выводили. Пришли за ней ночью, велят собирать вещи. С ней истерика — плачет, хохочет. Вдруг упала на колени: «Доктор,— кричит,— молитесь на моя грешная душа». Я с ней с ума было сошла. А утром привели.
— Куда же водили?
— На допрос.
* О Боже мой! (фр.).
— Нарочно пугают,— сказала девица с томными глазами,— своего рода пытка. Запугивают, думают, что человек больше расскажет.
— Oh! Ma pauvre mere, mon pauvre Henri. Us ne sauront jamais ce que j'ai souffert*.
— Жених у нее во Франции,— продолжала докторша,— а обвиняют ее в шпионстве. Сошлась с каким-то негодяем...
— Mais поп, docteur! Меня принимайт за шпион, се monsieur меня спасайт. Я его не любил, се monsieur, oh, non. Henri comprendraca**. Я пошел с ним только по благодар-ству.
— Не поймешь их. Слушаю их разговоры целый месяц. А кто за что арестован, ничего не могу понять,— и машинистка поправила на своей кровати подушки, укладываясь поудобнее.
— Ах, я вам все расскажу,— нервно подергиваясь и покашливая, таинственно зашептала докторша, нагибаясь и обдавая меня табачным перегаром,— подходил Юденич. В Петербурге во главе организации стоял англичанин, красавец собой, смелый... Я была готова пожертвовать жизнью...
Докторша говорила быстро, почти не останавливаясь, говорила, как заученный урок, как будто она много раз повторяла свою историю.
Хотелось, чтобы она замолчала, было чувство брезгливости, почти физического отвращения к женщине, к ее любви к англичанину.
— Пасынка приговорили к расстрелу, сына, может быть, помилуют. Дочь в тюрьме.
— И они участвовали в заговоре?
— Да, да, и я, я одна виновата... Боже мой, Боже мой...— докторша истерически рыдала.
Я не находила слов утешения, и мне было с ней неловко. А она все говорила, говорила...
По утрам я ввела гимнастику по Мюллеру. Открыв форточку, поскольку позволяли железные решетки, мы раздевались почти донага, становились в ряд и делали всевозможные движения руками, ногами и туловищем.
* О! Моя несчастная мать, мой несчастный Генрих! Они никогда не узнают о том, что я страдаю (фр.).
** Но нет, доктор!.. этого господина, о нет! Генрих поймет это! (фр.).
Я сказала, что гимнастика помогает сохранять молодость и красоту. Француженка, раскрашенная, в папильотках, старалась больше всех. «Un, deux, troix! Un, deux, troix»*,— приговаривала она, махая руками. Слабые мускулы ее не привыкли к усилию. Каждый раз, когда надо было медленно опускаться на корточки, она падала навзничь и не могла встать. Поднимался такой смех, что вмешивался надзиратель.
— Тише, дьяволы, что у вас тут такое?!
Доктор Петровская в одной денной рубашке, с замотанной вокруг головы фальшивой косой, желтая, тощая, вызывала чувство брезгливой жалости. И никто не смеялся, когда она, как и француженка, садилась на пол, вместо того чтобы подниматься с корточек...
* «Раз, два, три! Раз, два, три!» (фр.).
Один раз кто-то обратил внимание на отопительные трубы, проходящие в соседнюю камеру. Я села на пол и стала расковыривать известку железной шпилькой. Щель была замазана плохо, и известка легко осыпалась.
— Станьте у двери, караульте надзирателя,— шепнула я товаркам.
Доктор Петровская быстро вскочила и заняла наблюдательный пост.
— Щепочкой, щепочкой,— шептала она,— от коробки отломайте.
И вдруг я услыхала с той стороны шорох, точно мыши скреблись. Я попробовала пропихнуть щепочку, почувство-вала,что ее вытягивают. Она вся ушла и через минуту снова показалась с привязанной к ней записочкой: «Кто у вас в камере? У нас сидят такие-то и такие-то». Записка была подписана пятью, один из них был знакомый, заседавший у меня в квартире.
Мы ответили. Завязалась переписка. Мне было важно узнать, как вести себя на допросах. «Скрывать что-либо бесполезно, ВЧК все известно»,— был ответ.
Наивно просовывая щепочку в соседнюю камеру, мы и не подозревали, что вся эта переписка была спровоцирована, что доктор Петровская — наседка, передающая из камеры следователям ЧК все наши разговоры. Недаром ее так часто вызывали на допросы. Говорили, что своей шпионской деятельностью она купила жизнь своего сына. В соседней же камере сидел другой предатель — Виноградский, предавший друзей детства. Я также была арестована благодаря
Винограде кому; из разговора моих друзей он узнал, что заседания Тактического центра происходили у меня на квартире, и тотчас же донес об этом следователю.
14
ЛАТЫШКА
Каждое утро около восьми часов быстро открывалась дверь, на секунду показывалась высокая костлявая фигура с красным лицом, кудельками на лбу и около двери стукалось ведро с такой силой, что вода, налитая до половины, расплескивалась вокруг. Дверь с силой захлопывалась, а мы спорили о том, кому достанется мыть пол. Это было одно из самых больших развлечений.
Через полчаса дверь снова раскрывалась, опять показывалась молчаливая фигура, красная большая рука хватала ведро и снова исчезала.
Таким же резким движением она швыряла молча нам в камеру чайник с кипятком, обед, ужин. Если она и говорила с нами, то всегда отрывисто, грубо, не глядя на нас, точно считала для себя унизительным обращаться к нам.
Придет за ведром, а мы еще не кончили мыть полы.
— Ну! Скорее! — крикнет и сильно стукнет дверью.
Казалось, в ней ничего не было человеческого — деревянное лицо, деревянный голос, деревянные движения.
«Неужели эта машина может плакать, любить?» — думала я. И я смотрела на нее с ужасом, она возбуждала во мне страх, больший страх, чем самое заключение, тюремные решетки. Каждый раз, как она входила в камеру, я вздрагивала и сжималась. А у нее на лице самодовольство, сознание исполненного долга, она со всей тупостью своей натуры поняла, что здесь, в ЧК, от нее требуют одного — потери человеческого образа, превращения в машину, и она в совершенстве этого достигла.
Мы пробовали с ней заговорить, она не только не отвечала нам, но и бровью не вела, точно наши слова были обращены не к ней.
«Неужели можно так дрессировать людей? — думала я.— А может быть, она сама по себе такая»...
Правда, что все служащие Чека были замечательно выдрессированы. Но они иногда разговаривали с нами, отвечали на вопросы, пересмеивались между собой, ругались, наконец. И, хоть и чувствовалась в них резкость и жестокость, но не было той холодности машины, которая была в латышке. Она казалась мне страшнее надзирателей, начальника тюрьмы, следователя...
Невольно мои мысли тянулись к ней, когда она входила, я не отрывала глаз, внимательно разглядывала ее плоское, грубое лицо с белыми бровями и ресницами, бесцветными невидящими глазами.
— Здравствуйте, товарищ! — вдруг, неожиданно для самой себя, сказала я ей, когда она швырнула в камеру ведро.
Она удивленно вскинула на меня свои безжизненные белесые глаза и ничего не ответила.
С тех пор я упорно каждое утро с ней здоровалась, а она делала вид, что не слышит, и не отвечала. Один раз днем, когда она принесла обед, я предложила ей конфет, которые были в передаче.
— Нельзя! — отрезала она и резко захлопнула за собой дверь.
На следующий день, когда я, как всегда, поздоровалась с ней, она едва заметно кивнула мне головой.
— А все-таки не приучите! — дразнили меня мои товарки по камере.— Эти латышки ужасно бесчувственные!
Но я думала иначе. Я радовалась. Желание вызвать в латышке проявление человеческого приобрело для меня огромное значение. Казалось, все мои чувства, мысли, воля сосредоточились в этом желании. И чем труднее казалась задача, чем больше я затрачивала на нее сил, тем сильнее делалось желание.
— Здравствуйте! Ну, как погода сегодня? — обратилась я к ней, как к старой знакомой, с обычным приветом.
— Здравствуйте!
Это была уже настоящая победа, и я ликовала. Когда в следующую передачу я получила яблоки, я выбрала одно получше и протянула ей.
— Возьмите, товарищ, я ведь просто...
Она поколебалась, взяла и сунула под фартук. Но лицо продолжало быть деревянным; она так же, как машина, входила, приносила, уносила, не глядя, не отвечая на вопросы. Иногда я отчаивалась. Казалось, что она вся насквозь деревянная и душа у нее деревянная.
23 апреля были мои именины. Двое надзирателей, улыбаясь, притащили в камеру огромную передачу от друзей. Было много, много цветов, так много, что мы обвили решетку цветами и у нас был праздник в камере.
Когда вошла латышка, я протянула ей букет цветов.
Она удивленно пожала плечами.
— Возьмите, сегодня мой праздник!
Она молча взяла, а, когда принесла обед, на груди у нее был заткнут мой букетик подснежников.
Это случилось совершенно неожиданно. Утром, проснувшись, я по обыкновению взглянула через щелку форточки на небо. И, увидав голубой клочок неба, вдруг почувствовала солнце, тепло, весну... и стало грустно. Когда вошла латышка, я, забыв про все свои опыты, спросила ее, как спросила бы всякого человека, который свободно может смотреть на солнце и небо:
— Хорошо сегодня на улице?
— Тепло, весна! — ответила она мягко.
В одиннадцать часов, в самое неурочное время, неожиданно раскрылась дверь и, широко улыбаясь своим плоским лицом, в камере появилась латышка.
— Гражданка Толстая, это вам! — сказала она, конфузясь.
Ко мне на колени упала большая ветка цветущей черемухи.
15
СКРИПАЧ
Пасха — и мне особенно грустно. Все в камере получили передачи, кроме меня. Почему никто обо мне не вспомнил? Можеть быть, арестованы? Больны? Или просто забыли?
Я даже не знаю, почему мне так грустно. Пасха для меня обычай, связанный с далеким прошлым. И вот сейчас, здесь в тюрьме, хочется той, другой, далекой пасхи. Чтобы был накрыт стол в столовой хамовнического дома, накрахмаленная скатерть, такая белоснежная, что страшно к ней притронуться; чтобы на столе стояли высокие бабы, куличи и пасхи и огромный окорок, украшенный надрезанной бумагой. Шурша шелками, из спальни выходит мать, нарядная в светло-сером или белом шелковом платье. В настежь раскрытые окна из сада врывается чистый весенний воздух, пропитанный запахом земли, слышится непрерывный звон переливчатых колоколов. Грустно. Звона уже нет. Москва в ужасе замерла. Все запуганные, голодные, несчастные, а я сижу в тюрьме. Камера похожа на длинный мрачный гроб. На столе на газете лежат три красных, с растекшейся краской яйца и темный маленький кулич с бумажным пунцовым цветком. Лучше бы их не было, они еще больше напоминают о нищете...
Я бросилась на кровать, лицом к стене. Хотелось плакать. Было тихо. Должно быть, моим товаркам тоже было тоскливо. Они не болтали, как всегда.
И вдруг могучие звуки прорезали тишину. Все шесть женщин бросились к дверям и, приложив уши к щелке, стали слушать. Некоторые из нас упали на колени. Мы слушали молча, боясь пошевельнуться, боясь громким дыханием нарушить очарование.
Глубокие, неземные звуки прорезали тишину. Они проникали всюду, сквозь каменные толстые стены, сквозь потолок, они прорывались наружу через крышу тюрьмы, тянулись к небу, утопали в бесконечном пространстве. Они были свободны, могучи, они одни царствовали надо всем.
Кто-то играл на скрипке траурный марш Шопена. Один раз, другой. Затем звуки замерли, снова наступила тишина.
Слезы были у нас на глазах. Мы не смотрели друг на друга, не говорили.
По-видимому, большой мастер играл траурный марш Шопена. Да. Но почему меня это так потрясло? Как будто звуки эти вырывались за пределы тюрьмы, за железные решетки и стены; ничто не могло удержать их полета в бесконечность... Бесконечность... Вот оно что... Вот о чем пела скрипка. Она пела о свободе, о могуществе, о красоте бессмертной души, не знающей преград, заключения, конца. Я плакала теперь от радости. Я была счастлива. Я знала, что я свободна...
Много позже я встречалась на свободе с машинисткой. Мы разговаривали о тюрьме.
— А помните пасху? — спросила она.— Скрипача?
— Еще бы. Я не могла этого забыть.
— Он большой артист, мне говорили о нем. И, знаете, ему позволили играть только один раз, это именно было тогда, когда мы его слышали. На следующий день его расстреляли.
16
ЛУБЯНКА
Надзирательница-латышка сказала, что нас поведут в баню на Цветной бульвар. Я сообщила это на волю друзьям.
Нас повели четверо вооруженных красноармейцев и надзиратель. Важные преступники! Гнали по мостовой вниз по Кузнецкому, извозчики давали дорогу. Прохожие из интеллигентов смотрели с сочувствием, иные попроще — со злобой.
— Спекулянты! Сволочь! — некоторые, взглянув на раскрашенное лицо француженки и приняв нас за проституток, роняли еще более скверные слова.
Я не чувствовала стыда, унижения. Наоборот — нечто похожее на гордость. Разве сейчас тюрьма — удел преступников? Несмотря на городскую пыль — хорошо дышалось. Мы не подозревали, что такая ранняя весна. На Цветном бульваре трава высокая и густая, листья на деревьях большие и темные» как бывает в начале лета. Жарко, но в тени хорошо и приятно идти по земле.
— Стойте, стойте! — вдруг услыхали мы бодрый голос.— Политические? — низенький приземистый человек на ходу соскочил с извозчика и бросился через улицу к нам.— Я сам только что из тюрьмы, тоже политический. Не унывайте, товарищи! Вот огурчиков вам свеженьких! — он протягивал нам пакет.
— Отойдите, товарищ! Нельзя разговаривать с арестантами.
— А огурчики, огурчики передать можно?
— Нельзя, проходите.
— А все-таки не унывайте, товарищи,— еще раз с силой крикнул маленький человек,— я сам только что из тюрьмы, знаю все...
— Спасибо на добром слове, спасибо! — кричали мы ему вслед.
Стало совсем весело, когда я увидела своих друзей; они сидели в самых естественных позах под деревом на траве и шили, точно они вышли подышать свежим воздухом из одного из домов на бульваре. Увидев нас, встали и пошли по боковой дорожке. Может быть, я не сумела скрыть радость и волнение, а может быть, Петровская передала следователю об этом свидании, но только надзиратель сейчас же их заметил и стал отгонять.
— Отходите дальше, гражданки,— кричал он,— а то арестую...
Одна из женщин была Прасковья Евгеньевна Мельгу-нова, она надеялась увидать своего мужа.
Баня была похожа на военный лагерь. Кругом все оцеплено красноармейцами. Сновали взад и вперед мотоциклетки. Около входа распоряжался прямой и высокий, как жердь, наш рыжий комендант.
В бане было невыносимо душно, густой пеленой стоял пар, но горячей воды было вволю. Красные, распаренные, мы бодро шагали по бульвару обратно в тюрьму. По боковой дорожке сопровождали нас две женщины и приветливо мне улыбались.
***
Вздрогнула тюрьма. Задрожали окна. Что это?
— Обстрел из тяжелых орудий... Боже мой, неужели бои, переворот?
Страшные удары не прекращались, сотрясались дома, звенели стекла, вылетая и разбиваясь о мостовую.
Мы бросились к щелке в трубе: — Что это? Бой?
Ответили неопределенно: может быть, бои, а может быть, взрывы. Удары были равномерные и частые, один за другим. Хотелось верить, что они несут избавление. «Тра, та, та. Тра, та, та!» Дрожало здание, звенели разбитые стекла. «Освободят, откроют все тюрьмы. А вдруг не успеют освободить? Убьют чекисты?»
Уложили вещи и ждали.
Казалось, прошло много часов, взрывы стали тише, реже.
— Что это было? — спросили мы вечером у надзирателя.
— На Ходынке пороховые склады горели...
***
А через несколько дней — новая тревога.
— Как будто гарью пахнет? — доктор Петровская оторвалась от пасьянса и выглянула в окно.— Ничего не видно.
Княжна вскочила на подоконник, на решетки. Окно было чуть-чуть приоткрыто настолько, насколько допускали решетки. Пригнувшись к правой стороне, можно было видеть часть двора и левое крыло тюрьмы.
— Я вижу дым! Пожар, может быть!
Одна за другой мы лазили на решетки, стараясь понять, что происходит. С каждой минутой дым становился гуще и чернее. Горел третий этаж левого крыла. До нас доносились крики, топот бегущих по коридору ног.
— О, Боже мой! — простонала докторша.— Надо собирать вещи! Нас, наверное, возьмут, если загорится тюрьма,— и она стала нервно сдергивать с койки постель и запихивать ее в корзину.— Скорей! Скорей! За нами сейчас придут!
Дым становился гуще. В камере стало серо и душно.
— Я не хочу сгореть живой! Ma foi, non!* — кричала француженка, вытаскивая из-под койки чемодан и швыряя в него в полном беспорядке пудру, платья, косметику, грязное белье.
— Зачем торопиться? Все равно они забудут про нас,— и красивая машинистка спокойно соскочила с решетки и не спеша стала укладываться.
— Нет, что вы говорите! Не могут они нас забыть!
— Где товарищи! Les camarads! — кричала француженка, бросаясь к дверям.— Sapristi. Allons done!**— она стала с силой трясти дверь.— Oh, Mon Dieu! Товарищ, товарищ! Послушай!