До Коровьих Хвостов верст 18. Въезжаем во двор того самого семейства однодворцев, где, бывало, отец останавливался по дороге в Пирогово. Заводим жеребца в широкий двор. Хозяин бросает ему охапку сена. Большой дом, две комнаты. В первой — большая печка, нары, здесь спят. Вторая — чистая. На окне герани, подвешен горшок с вьющимся растением, на стенах иллюстрации из Нивы — какие-то генералы, модные картинки.
* Сын брата Андрея.
Ставят самовар, на столе ветчина, ситник, мед. Живут хорошо, харчей много, продналог не так велик. Здесь на черноземе родится хлеба много, греча, пшеница. Развязываю узел. Бабы рассматривают как следует, не пропустят ни одного пятнышка, ни одной дырки на старой юбке. Смотрят на свет, растирают между пальцев, иногда крепость пробуют зубом.
— Больше пяти функтов черной за юбку дать нельзя. Мне стыдно, но я торгуюсь, прошу 10 фунтов. Сходимся на шести с половиной.
— Вот хочу я спросить тебя,— говорит старуха, не принимавшая никакого участия в торговле и сидевшая молча, подперев щеку морщинистым кулачком,— как это от таких богатств, от такого имения ты старые юбки на муку меняешь? Куды ж это все девалось, что при графу было? Ты бы приказала, чего тебе нужно, тебе б из анбара и насыпали!
— Нельзя, бабушка, теперь всё правительству принадлежит, не нам, все на счету. Коли прикажешь насыпать чего или сама возьмешь, как бы в тюрьму не угодить!
— Не пойму я. Ну как же так? Какую же они имеют праву вашим добром распоряжаться? Ну, как же жить-то теперича, коли все отняли? А ты не торгуйся больно-то,— обратилась она к невестке,— прибавь фунтик, кабы господам не крайность, неужели ж они стали бы старым барахлом торговать!
Мы ехали домой сытые и довольные. В ногах стояли мешки, наполненные мукой, картошкой и гречневой крупой, и я то и дело ногой ощупывала большой кусок соленого сала, плотно лежавшего под ногами.
«Только бы до Москвы довезти,— думала я,— почти на всю зиму хватит».
9
ТРАНСПОРТ
— Чего толкаетесь, барыня?
— Я не толкаюсь, ноги устали стоять...
— Топочет ногами, как кобыла. Аль тебе не нравится в товарном ездить? Тебе бы, барыня, в комиссарском вагоне ездить, коли этот не нравится!
— Голубушка моя бедная,— прошептала мне молодая женщина,— уморилась ты, видно, не привышная. Слушай, я тебя научу. Ты не стой на ногах-то все время, дай им отдохнуть, подожми их. Не бойся, не упадешь...
Я послушалась, поджала ноги и повисла на плечах соседей. За несколько минут ноги отдохнули. Таким образом я могла простоять двадцать и больше часов, когда приходилось ездить из Ясной Поляны в Москву.
Товарные вагоны не чистились. В них возили и людей и скотину. Ноги утопали в жидком навозе. Поезд часто останавливался даже на самых маленьких станциях, иногда останавливался в лесу — не хватало топлива. В таких случаях выгоняли пассажиров из вагонов и заставляли собирать дрова.
Один раз, когда я ехала из Ясной Поляны в Москву, я влезла в товарный вагон. К моему удивлению, в вагоне было просторно. Можно было сидеть на полу и даже вытянуть ноги. Пассажиры мне показались какими-то странными. Некоторые лежали на полу и стонали, другие что-то быстро и бессмысленно бормотали, как в бреду.
И я поняла. Это были тифозные больные. Их отправили откуда-то с юга в Москву. Но они были одни, с ними не было ни доктора, ни сестры, ни даже санитара.
Я хотела вылезти на следующей станции, но подумала о том, как ужасно было бы снова ломиться с толпой в грязные, тесные вагоны, и раздумала. Авось, Господь поможет...
Иногда, особенно летом, в товарных вагонах было легче путешествовать.
Лето, ночь. Каким-то образом я залезла в открытый вагон, нагруженный каменным углем.
Тепло и сидеть на угле удобно. А что грязно — не беда. Приеду домой — отмоюсь.
Я везла муку, и только это меня волновало. На станции Лаптево всегда свирепствовал реквизиционный отряд, отнимал продовольствие. А если отнимут муку, придется в Москве на полфунте хлеба в день сидеть, да и тот пополам с мякиной.
Мои товарищи пассажиры также волновались. Некоторые из них разрывали ямы в угле и прятали туда мешки с мукой.
Я чувствовала страшную усталость, да и противно было прятать, скрывать: что будет, то будет. Тяжелые вагоны катились, погромыхивая колесами, но вдруг поезд замедлил ход, застучали друг о друга буфера, заскрипели колеса, и поезд остановился.
— Вон они, дьяволы, у третьего вагона... так и есть, отряд,— шептали кругом.
Не успели мы оглянуться, как солдаты в остроконечных шапках, волоча по земле винтовки, подходили к нашему вагону.
Молча, с нескрываемой злобой они принялись штыками раскапывать уголь и вытаскивать мешки с крупой и мукой.
Кричали мужчины, женщины плакали, ничего не помогало: солдаты безжалостно кидали мешки на платформу. Люди бежали за солдатами, все еще надеясь получить свое добро обратно.
— Христа ради, товарищи, отдайте мне мой хлеб! Больная жена, дети у меня в Серпухове, две недели за хлебом проездил. Погляди на меня — замучился, обносился, отощал, обовшивел весь. Думал — приеду, хоть семью от голодной смерти спасу... Сжальтесь, товарищи!..
— Свиньи, собаки проклятые! Сатанинское отродье! — кричал другой.— Разорили, сволочи!
— Но помните, не пройдет вам это даром! Не избежать вам суда Господня! Скоты бездушные!..
— Аль в тюрьму захотел?! — гаркнул на него солдат.— Сейчас арестую.
Я сидела на своем мешке с мукой и наблюдала. Чемодан и другой мешок лежали возле меня. Солдат штыком стал разрывать уголь вокруг меня.
— Не трудитесь, товарищ,— говорю,— я ничего не прятала, здесь все.
— Что везете, гражданка?
— Муку, крупу, картошку и сало.
— На продажу?
— Нет, для себя.
— А ну ее к черту!— обругал солдат неизвестно кого и отвернулся. Я была спасена. Правда, были еще реквизиционные отряды в Москве, в центральном багажном отделении, но пассажиры надеялись, что поезд остановится, не доезжая до Москвы.
Я безумно устала, клонило ко сну.
Я достала из чемодана несколько копий «Известий», которыми были переложены мои вещи, расстелила их на уголь, подложила мешок с мукой под голову и крепко заснула. Когда я проснулась, было уже утро. Я вынула из сумки маленькое зеркало, чтобы пригладить волосы. О, ужас, руки, лицо были черные, как у трубочиста. Но это было не важно, важно было то, что мы подъезжали к Москве.
10
БРИЛЛИАНТЫ
Ночь. В квартире холод. Надымила проклятая лилипутка. Немалым усилием заставила себя умыться на ночь: в ванной комнате не больше двух градусов тепла, может быть, и мороз...
Я в постели. Тяжело от одеял: шерстяных, ватных, байковых — всяких. Сверх всего наваливаю еще завезенную из деревни чуйку. По телу начинает разливаться благодатное тепло, только ноги холодные, как лед.
Я вытягиваю руки из-под тяжести своих покрывал, тушу свет и почти в ту же секунду засыпаю.
Бум! Бум! Бац. Я в ужасе просыпаюсь. Что это? — Дверь парадного сотрясается от ударов. Звонка, разумеется, у меня нет, их сейчас нет ни в одной порядочной квартире.
— Отоприте! Эй! Отоприте, вам говорят!— слышатся возбужденные голоса.
Блаженное тепло нарушено. Внутри опять задрожало, не то от холода, не то еще от чего-то.
— Отпирайте же скорей! Это я — председатель домкома!
— Сейчас!
Привычным движением ноги сразу попадаю в валенки, на ходу натягиваю на себя халат, второй рукав вывернулся и никак не хочет надеваться.
— Черт! Черт! Черт возьми!
Я не знаю, кого я ругаю — рукав, холод, тех, кто в такой поздний час ломится в дверь.
— Кто это? Что вам от меня надо? Ведь уже двенадцать!
— Обыск! — и председатель домкома с поднятым воротником пальто, ежась и часто мигая, втискивается в переднюю.
— Ордер есть?— спрашиваю у кожаных курток, сразу заполнивших маленькую переднюю.
— Есть!..— Председатель старается не смотреть на меня.
Ордер не только на обыск, но и на арест.
И вот я стою в темном переулке с наскоро собранным чемоданом. Тихо, кругом ни души. Молча суетятся вокруг автомобиля кожаные куртки, резко и гулко рычит машина.
— Ну, полезайте, что ли!
Я невольно дергаюсь в сторону, оглядываюсь. Знакомое чувство ужаса охватывает меня. Дрожь передается в колени, в нижнюю челюсть, стучат зубы... Вспоминается обстрел на фронте. Тоже бежать было некуда, спасение одно: скорее вызвать в душе то, что помогало тогда. Только оно одно может унять толчки сердца, ломающую все тело дрожь! И пока машина мчится по пустым улицам к Лубянке, мысли со страшной быстротой проносятся в голове, и не знаю, от быстрого ли движения, или оттого, что удалось вызвать то самое чувство, которое, как броня, защищает от страха тюрьмы, смерти, я успокаиваюсь. Меня впихивают в камеру, щелкает за мной затвор, я нащупываю в полутемноте жесткие нары, ложусь и засыпаю, как убитая.
— Гражданка, вставайте умываться! Кипяток принесли!
Открываю глаза. В камере с окном, загороженным соседней стеной, почти так же темно, как ночью. Рядом со мной, сидя с ногами на койке, тяжело дыша и охая, что-то искала в корзине полная пожилая женщина; в другом углу весело щебетали три очень похожие друг на друга молодые, со светлыми волосами девушки.
— Латышки,— шепнула мне полная женщина,— за спекуляцию попали.
— А вы за что?
Она подозрительно посмотрела на меня.
— Да сама не знаю... такое дело вышло, ну да это долго рассказывать...
Но она была болтлива, и желание поделиться с кем-нибудь своим горем распирало ее.
Сначала она косилась на латышек, старалась говорить шепотом, но они не обращали на нас внимания и болтали по-своему, должно быть, о драгоценностях, которыми спекулировали, так как беспрестанно слышалось слово «карат».
— Чекистки,— снова шепнула мне соседка,— они скоро выпорхнут отсюда.
К вечеру я знала всю ее историю. Ее муж полковник. Он ушел с белыми на юг. Она жила в Москве с падчерицей и сыном 15-ти лет. Жила плохо, кое-как перебиваясь, продавая последние вещи. Долгое время не знала, жив ли муж, но вдруг, месяц тому назад, приехал военный с фронта и привез ей письмо: полковник жив, здоров, радуется, что может прислать о себе весть, надеется на лучшее будущее.
— Знаете ли, я чуть с ума не сошла от радости, и не знаю, куда мне этого вестника посадить, чем угостить. Развела самовар, печку разожгла, немного было у меня крупчатки, маслица топленого; я, знаете ли, лепешек пресных напекла, сахара головного, это еще у меня старый запас, из сундучка достала, вареньица — напоила, накормила его, а он так хорошо про мужа рассказывает: как это муж выглядит, да как нас вспоминает. Я, знаете ли, совсем расстроилась и говорю ему:
— Господи, и когда мы вместе будем, когда это мучение-то кончится?
— Скоро,— говорит,— скоро, вот белые подойдут.
— А я, знаете ли, вздохнула так это тяжело и говорю: уж послал бы Господь скорее! Вот, верите ли, только это и сказала! Коля и Женичка тут же сидят — слушают. Коля, знаете ли, у меня чувствительный, даже заплакал!
Ну, часов этак около шести проводили мы военного, ужинать не стали, только Коля кашки немного поел, очень взволновал он нас, приезжий этот. Коля даже уроки не мог учить, все папочку вспоминал. Часов в одиннадцать уложила я детей, сама легла, только, знаете ли, никак не могу заснуть — такая радость и вместе с тем тоска меня охватили, ворочаюсь с боку на бок, а спать не могу. Вдруг слышу, громко автомобиль зашумел, а я, знаете ли, живу за рекой, в тихом переулке рядом с Ордынкой, автомобили редко к нам заезжают. А тут, как остановился у нашего домика, меня, знаете ли, так в сердце и толкнуло...
Ну, ввалились в дом... Обыск только так, для проформы сделали, ничего, конечно, не нашли, взяли нас с Колей, посадили в автомобиль и привезли сюда. Коля бледный такой, а сам, знаете ли, все меня успокаивает: «Не бойся, мамочка, это недоразумение, нас выпустят». Он сейчас над нами в камере сидит! — И, закрыв лицо платком, полковница горько заплакала.
— Я не за себя боюсь, за него, за Колю, ведь ребенок еще, совсем ребенок,— и снова заколыхалась от рыданий,— и за что же? За что? Ведь я же ничего не сказала, ничего!
— Знаете ли,— она перегнулась своим тучным телом в мою сторону и зашептала мне в самое ухо,— меня расстреляют! Я чувствую, я знаю, что расстреляют! Коля, мальчик! Что он без меня? Пропадет! — И она опять залилась слезами. Я утешала ее, как умела.
Утром надзиратель принес в бумажке немножко мелкого сахара.
— Из верхней камеры молодой гражданин прислал...
— Коленька! Мальчик мой!— шептала мать.— Не надо, не надо! — Вдруг стоном вырвалось у нее.— Как же это так, он без сахара, весь свой паек прислал. Возьмите, ради Бога, отдайте ему назад. Скажите, что не надо, у меня много.— Она торопилась спустить толстые ноги с кровати, но в ту минуту, как она подходила к двери, надзиратель быстро повернулся, вышел и запер за собою дверь, a она, жалкая, растерянная, стояла с протянутой рукой и все причитала:
— Мальчик мой! Коля! А? Прислал, себя лишил! Ах, какой он у меня добрый, какой добрый!..
Днем выпустили латышек. Вечером меня вызвали на допрос.
— Ну что? Как? Скоро вас выпустят?— спрашивала полковница.
Мне не хотелось отвечать, а ей хотелось говорить о себе. И снова она повторяла то, что ее непременно расстреляют, говорила о Коле, о его большом, добром сердце.
А на другой день надзиратель, улыбаясь, опять принес от Коли дневную порцию сахара и кусочек селедки в просаленной бумажке, выданные накануне к ужину.
— Ах, какой он у меня, я, знаете ли, и не видывала таких,— говорила она.— Господи, и вдруг расстреляют?! Ну, скажите, ведь не могут же расстрелять ребенка? Ведь он еще совсем мальчик, совсем мальчик...
Ее отчаяние было так велико, она так бурно выражала его, что мне и в голову не приходило думать о себе, я изо всех сил старалась успокоить несчастную женщину. А она весь день охала, плакала, по ночам не спала, ворочалась, вздыхала, молилась. Я измучилась с нею.
На пятый день в камеру вошел надзиратель.
— Гражданка Толстая! Собирайте вещи!
— Куда?
— На волю!
Я торопливо стала укладываться, одеваться. Полковница суетилась и волновалась не меньше меня. Когда я уже была готова и надзиратель пошел к дверям, она вдруг сунула мне в руку что-то твердое.
— Передайте Коле, детям, когда меня расстреляют. Все, что у меня осталось...— шептала она.— Адрес,— и она сунула мне в карман записку.
— Эй, гражданка, поторапливайтесь, что ли!— крикнул мне надзиратель.
Схватив вещи, я пошла за ним.
— Оставьте здесь,— сказал он, ткнув пальцем в чемодан, когда мы подошли к комендатуре.
— А куда же вы меня?
— На допрос.
Вынув из кармана носовой платок, я незаметно завернула в него твердые предметы, которые мне дала полковница, и крепко зажала их в руке.
— Если найдут — расстреляют,— мелькнуло у меня в голове.
Допрос был ненужной формальностью. Никаких данных о моей контрреволюционной деятельности у следователя не было, и меня снова повели в комендатуру. Чемодан мой был раскрыт, в нем рылись чекисты.
— Пройдите сюда, гражданка,— я попала в маленькую комнатку, где меня встретила латышка.
— Раздевайтесь!
— Зачем?
— Раздевайтесь, вам говорят! Обыскать надо. Я сняла платье.
— Что вы, не понимаете? Раздевайтесь совсем. На мне остались рубашка, чулки и башмаки.
— Все, все снимайте!
Стиснув зубы, покрытая липким потом, стояла я перед латышкой совершенно голая, в то время как она трясла мою одежду, выворачивала чулки. Невольно сжимались кулаки. Платком, в котором было завернуло что-то, принадлежавшее полковнице, я вытирала пот, струившийся по лицу.
— Это что?— вдруг взвизгнула латышка.
Из кармана пиджака вывалилась записка с адресом полковницы.
— И вам не стыдно? — не сдержалась я.
Как ошпаренная, крепко зажав носовой платок, вылетела я из Чека и, не останавливаясь, несмотря на тяжелый чемодан, почти бежала до Кузнецкого моста. Здесь я зашла в какую-то подворотню, развернула платок: сверкнули драгоценности — кольцо, серьги...
— Что же теперь делать?— думала я, придя домой.— Адрес у меня отняли, хранить драгоценности у себя дома опасно, за нахождение их в то время расстреливали. В кольце было девять и в каждой серьге по семь довольно крупных бриллиантов, пересыпанных рубинами, изумрудами — вещи были аляповатые, безвкусные, но ценные.
На окне чахло растение. Я вытряхнула землю из горшка, завернула драгоценности в желтую компрессную клеенку, положила их на дно и снова посадила цветок. «Когда полковницу выпустят, она найдет меня»,— думала я.
Прошло два года. Глиняный горшок с засохшим растением стоял уже теперь в кухне на полке. Каждый раз, взглядывая на него, я вспоминала круглое, наивное лицо полковницы, ее грузную фигуру, сотрясающуюся от рыданий.— «Где она? Почему не идет за своими драгоценностями»?
Мысли о ней были неприятны, и я старалась их отогнать. Да и не до того было. Приходилось с бешеным отчаянием бороться за существование: добывать дрова, пищу, чтобы не погибнуть с голода. Против самого страшного врага мы были бессильны. Каждую минуту мы могли попасть в тюрьму по малейшему поводу или совсем без повода. Слухи, один страшнее другого, ползли по Москве.
— Отбирают оружие!
И все силы московских обитателей сосредоточивались на том, чтобы половчее избавиться от старого зазубренного кинжала, охотничьего ружья, финского ножа.
Мои знакомые ездили удить рыбу. Среди удилищ и сачков была ловко спрятана немецкая винтовка. Ночью они закопали ее в лесу где-то около Малаховки.
Сдавать оружие, как предлагали большевики, боялись. «Пойдут расспросы, откуда, да как оно к вам попало,— еще расстреляют!»
— Ищут золото, драгоценности, камни!
И снова тревога. Своих драгоценностей у меня не было. Несколько золотых, оставшихся от матери, я давно проела. Но за бриллианты полковницы я беспокоилась. Что я ей скажу, если чекисты отберут у меня ее сокровища?
11
«РАСПИШЕМСЯ!»
Говорят, что самый лучший способ научить человека плавать, это бросить его на глубоком месте в воду, а не умеющего кататься на коньках — вывести на середину катка и оставить. Нечто подобное случилось со всеми нами после революции. Одни выплыли, другие утонули.
Люди, никогда в жизни не работавшие, научились готовить, стирать, мести улицы, торговать, ездить на буферах, на крышах вагонов. Даже воровать!
Транспорт был разрушен. Частная торговля запрещена. Правительство не снабжало население питанием, одеждой, топливом. Того, что давали по карточкам, было недостаточно.
— Кабы не мешочники, давно бы все с голоду померли! — говорили москвичи.
Но и мешочникам становилось все труднее и труднее провозить хлеб. Реквизиционные отряды отбирали, а люди, как звери, голодны; все мысли, все силы сосредоточили на добыче топлива и пищи.
Обед у меня был каждый день, большей частью суп и пшенная каша, но трудно было доставать дрова. Иногда за миллионы, за миллиарды можно было купить охапку на базаре. Приходилось экономить каждую щепку. Кто-то советовал варить пищу в подушках. Я попробовала, у меня ничего не вышло. Затем в продаже появились ящики с двойными стенками, засыпанные стружками и обшитые внутри войлоком. Я купила себе такой ящик. Как закипит суп и каша, я ставила их в ящик, и они на пару доходили.
— Ну, как же могут суп и каша без огня вариться? — говорила помогавшая мне одно время молоденькая девушка.— Враки это.
Я ей объясняла, вскипятила суп, кашу и поставила в ящик. Когда пришла домой, обед был сырой.
— Ведь я же вам говорила, Александра Львовна, что все это пустяки. Как может без огня вариться?
— Но ведь я каждый день обед варю в этом ящике.
— Ни за что не поверю! Я несколько раз глядела, щи и не думали кипеть.
Оказывается — она то и дело открывала ящик, смотрела и выпустила весь пар.
Надо было добывать дрова, чтобы топить «лилипутку», или «буржуйку», крошечную железную печку. Я варила на ней обед, и она немного согревала комнату.
Кругом дров было много. Ломали деревянные дома, заборы; жители растаскивали доски, бревна. В нашем переулке ломали два дома, на Большой Никитской разбирали деревянный забор. Тащили и набивали дровами квартиры, ванные комнаты, кухни.
Ночь. Красноармеец похаживает взад и вперед около разрушенного дома, греясь у небольшого костра.
— Товарищ! Разрешите взять одно дерево?
— Проходите, проходите, гражданки!
— Нам немного, хоть одно бревно, топиться нечем, замерзли.
— Проходите, говорят вам, а то в милицию сведу.
— Ну, а меняться не хотите? Мы вам горячих картошек и табаку, а вы нам топлива. Целая кастрюля картошек горячих.
— Ну, ладно. Только живо. Скоро смена.
Мы бежим в дом и возвращаемся с картошкой и табаком. Со мной барышня, работающая в музее, она живет в первом этаже этого же дома. Мы выбираем самое большое бревно. Гнутся плечи под страшной тяжестью. Бревно нельзя повернуть в лестничной клетке. Мы выставляем вторую раму в первом этаже квартиры и впихиваем его внутрь. Опять не влезает, торчит. Но нам думать об этом некогда. Мы снова бежим к развалинам. Красноармеец поужинал и с наслаждением раскуривает козью ножку.
— Товарищ! Можно взять еще полено? Товарищ сыт и доволен.
— Ладно, берите, я не вижу.
И вот второе, такое же большое бревно торчит из окна. Мы перепиливаем их пополам и втаскиваем в дом. Недели на две хватит.
Иногда в темноте не поймешь, кто ходит около полуразрушенного забора. Может быть, красноармейцы, а может быть, и нет. Люди эти за мной следят, и я прячу топор под кожаную куртку. Я наблюдаю за ними, они за мной. Проходит некоторое время. Наконец мне это надоедает, и я прячусь за соседний дом.
Крак! Крак! Ломают забор.
— Верблюды!— восклицаю я радостно и спешу рушить забор с другого конца. Они смеются, смеюсь и я. Сколько времени потеряли напрасно.
Силуэты людей, нагруженных дровами, действительно похожи на верблюдов.
Как быстро все пришло к разрушению. Телефоны, отопление, трамваи, даже электрические звонки в квартирах — ничего не действовало. Каким-то чудом у меня сохранился дамский велосипед. Не знаю, что бы я без него делала. Я ездила на нем по всей Москве, иногда я уезжала на целый день за город. Я возила на велосипеде продукты, дрова. И вдруг распространилось страшное известие: частные велосипеды реквизируются. А у барышни в нижнем этаже тоже велосипед, она получила его за швейную машинку. Что было делать? Спрятать велосипеды на квартире? Невозможно. Отправить куда-нибудь — реквизируют.
И вот в субботу, в теплый день, взяв за спины рюкзаки с несколькими жестянками консервов и зубными щетками, мы пустились в путь. Белой лентой вилось перед нами Киевское шоссе. Ветер дул в спину. Велосипеды летели, как птицы. В двое суток мы сделали 200 верст до Ясной Поляны, оставили там велосипеды и поездом вернулись обратно в Москву.
Никелированный чайник, будильник, кусок кружев, старые башмаки, бусы, платья. Я сижу на краю тротуара, а товар мой лежит прямо на мостовой. Смоленский рынок теперь место сборища старой аристократии. Слышится французская речь. Пыль, толкотня, как бы кто не утащил вещей.
— Сколько, гражданка, за бусы? Что? Пять лимонов? А один желаете?
— Кабы сменять на сало или на муку,— говорю я робко,— я бы дешевле...
— Мамочка, за чайник сколько просите? Я спускаю цену наполовину и продаю.
Жара. Пыль забила все поры. Невольно слежу за проходящими, авось остановится кто-нибудь и купит! Наконец продаю старое шелковое платье. Я связываю узел, покупаю тут же на рынке продовольствие и иду домой.
Толстовец финн часто приезжал из Петербурга и останавливался в правлении нашего товарищества.
Один раз, когда мы с ним обедали в столовой для образованных женщин на Никитском бульваре, он совершенно неожиданно спросил:
— Вы свободны после обеда?
— Да. А что?
— Пойдемте в Комиссариат!
— В какой Комиссариат?
— Ну, я не знаю, как он называется... Закс, кажется?
— Ничего не понимаю? Почему Закс?
— Да пойдемте, распишемся! Я не могу видеть, как вы мучаетесь.
— Что вы хотите сказать?
— Ах, Боже мой! Ну, поженимся, что ли? Вы будете финской гражданкой, вас в любое время должны пустить за границу. Финляндское консульство будет вас защищать, ну, а если вы хотите, в личной жизни нашей ничего не изменится.
Я колебалась. Соблазн был велик.
— Нет, спасибо вам, я думаю, этого не надо делать.
Представьте себе, что вы в кого-нибудь влюбитесь и захотите по-настоящему жениться?
Он старался меня уговорить, но я стояла на своем.
Странное было время!
12
ВЕСНА
(Эта глава была написана в тюрьме —Лубянка, 2)
Зимой и ранней весной никто не ходил по тротуарам — было слишком скользко. Под водосточными трубами, когда на солнце оттаивали ледяные сосульки и под вечер вода замерзала,— был сплошной лед. В башмаках ноги разъезжались во все стороны. Было бы лучше в галошах с резиновыми подошвами, но они исчезли на рынке, как многое другое, и купить их было невозможно.
Люди шли по мостовой, таща за собой санки, или несли мешки, сумки, прозванные «авоськами» — авось что-нибудь раздобудут — кусочек масла, конины, сухую воблу или селедку.
Особенно жалко было стариков. Почему-то я запомнила одну старушку. На ней было старое, протертое, черное барашковое пальто и такая же муфта — остатки прежнего величия. Она тащила маленькие санки, не замечая, как они раскатывались по льду, мотались во все стороны, подшибая прохожих.
Был март месяц. Я чувствовала себя так, как, вероятно, чувствует себя скотина, когда после долгой, холодной зимы истощился корм. Лохматые коровы исхудали, ослабели и с нетерпением ждут весны. Было ощущение противной пустоты в голове и желудке, внутри все дрожало от голода и слабости.
Небольшую краюшку хлеба, которая у меня оставалась до получки, надо было распределить на несколько дней.
— Как жалко, что мы не обрастаем шерстью, как животные. Я все время зябну,— говорила мне моя знакомая, княжна Мышецкая,— по крайней мере тепло было бы.
Их было две сестры, и они жили вдвоем в одной комнате у моих друзей. «Осколки старого режима», как говорил один мой приятель. Высокие, прямые, прекрасно говорящие по-французски, которым они пересыпали русскую речь. Последние, как они уверяли, в роду Мышецких. Эти старушки вызывали жалость своей полной беспомощностью. Чтобы как-то согреться, они днем и ночью жгли керосиновую печку. Печка коптила. Седые волосы старушек почернели, почернели лица, руки, покрытые копотью.
Всюду, куда ни пойдешь, темы разговоров были об арестах, о продовольствии, где что можно достать, о дровах, которые были так необходимы, чтобы не замерзнуть в нетопленых домах.
Тяжело было слушать разговоры об арестах, когда я как-то ранней весной в марте зашла в книгоиздательство «Задруга». Обыски, аресты, каждую почти ночь. Сегодня арестовали одного, завтра другого, возможно, что послезавтра арестуют меня... Гораздо интереснее было то, что в «Задруге» выдавались членам правления дрова.
Сухие, березовые дрова были аккуратно сложены во дворе! Какая красота! Какое богатство! У меня глаза разгорелись.
Писатели, профессора, ученые, сотрудники «Задруги» уже разбирали дрова, укладывали их на санки. Спешили увозить дрова, пока еще оставался снег на мостовой.
Со мной были только маленькие санки. Восьмушку дров, которые мне полагались, я не могла поднять.
— Пожалуйста,— попросила я сторожа,— отложите мои дрова в сторону, я за ними приду.
— Куда я их сложу? Видите, весь двор завален?..
Делать было нечего. Я попросила нашу молодую машинистку из Толстовского товарищества помочь. Мы взяли двое саней, погрузили дрова, увязали их и повезли. Мягкий, смешанный с навозом снег месился под полозьями. Местами полозья скрипели по оголенным булыжникам. Я тащила свои сани с трудом. Усиленно билось сердце, подкашивались ноги. Тошнило. Когда я вспоминала о нескольких лепешках на какаовом масле, которые надо было растянуть на несколько дней,— тошнота усиливалась.
Мы двигались медленно, то и дело останавливались, чтобы передохнуть. Так было жарко, что я расстегнула свою кожаную куртку. Пот валил с меня градом, застилая глаза.
— Будь она проклята, эта жизнь!
Сил не было. Хотелось сесть прямо в этот грязный снег и горько заплакать, как в детстве.
На Никитской улице, по которой мы поднимались, играли дети. Им было весело. Они кричали, смеялись, перебрасывались снежками. Маленький, толстенький, краснощекий мальчуган ручонками в зеленых варежках ухватился за мои санки.
— Пусти! — закричала я сердито.— Тяжело и без тебя!
Но он не отпускал веревку и, крепко ухватившись за нее, пошел рядом со мной. Остальные дети побежали за ним.
Маленькая девочка в грязном белом капоре подбежала к нам.
— Мы вам помозем! — и, повернувшись к другим детям, возмущенно закричала: — Ну, чего же вы стоите?
Дети с минуту колебались, а затем всей гурьбой бросились к санкам.
— Ну, давайте все вместе!
И вдруг санки покатились: дети толкали сзади, с боков, тянули за веревку. Веревка, несколько секунд назад резавшая мне плечи, ослабела. Пришлось ускорить шаг, я уже почти бежала.
— Стойте, стойте! — кричу.
На перекрестке санки подкатились к большой луже.