— Да, надо бы... А впрочем, не стоит, обозлятся уголовные...
— Разве находят что-нибудь?
— Как же, находят. Золотые кольца, браслеты, кресты. Богатое ведь кладбище, старинное.
Я вышла во двор. Почти все свободное от построек место занимало кладбище. Должно быть, прежде оно действительно было очень богатое, теперь оно представляло из себя страшный вид разрушения и грязи. Недалеко от входа в монастырь, слева — могила княжны Таракановой, дальше — простой, каменный склеп первых Романовых. На мраморной черной плите, разложив деньги, две женщины играли в карты, тут же рядом развороченная могила — куски дерева, человеческие кости, перемешанные со свежей землей и камнями.
— Девчонки ночью разворочали,— просто сказала мне одна из женщин на мой вопросительный взгляд.
Здесь ко всему привыкли, ничем не удивишь,
— А грех?— сказала я, чтобы что-нибудь сказать.
— Какой грех? Им теперь этого ничего не нужно,— и она ткнула пальцем в кости,— а девчонки погуляют. Да сегодня, кажись, ничего и не нашли,— добавила она с дет ловитым сожалением.
Никто не возмущался, все были спокойны, безучастны.
Почему же меня это так волнует? Расстроенное воображение, нервы?
На следующую ночь я опять не могла спать, снова, когда весь лагерь погрузился в сон,— стуки, удары лома и лопаты о камень. И так продолжалось несколько дней. Наконец стуки прекратились. Но началось другое, не менее жуткое.
Вечером, когда наступали сумерки, раздавались страшные, нечеловеческие крики. Казалось, это были вопли припадочных, безумных, потерявших всякую власть над собой женщин. В исступлении они бились головами о стены, не слушая криков надзирателей, уговоров своих товарок.
Кокаинистки, с отравленными табаком и алкоголем организмами, почти все крайние истерички, «девчонки» не выдержали этого ежедневного ворошения человеческих скелетов и черепов, срывания колец с кистей рук с присохшими на них остатками кожи. Мертвецы преследовали их, они видели их тени, слышали их упреки, их мучили галлюцинации. Ежедневно, как только смеркалось, они видели, как мутной тенью под окнами проплывала человеческая фигура. Она останавливалась у окна, принимала определенные формы монаха в серой рясе и медленно сквозь железные решетки вплывала в камеру.
Женщины бросались в разные стороны, падали на пол, закрывая лицо руками. Наступала общая истерика, острое помешательство, пронзительные визги перемешивались со стоном и жутким хохотом, от ужаса у меня шевелились волосы на голове, немели ноги.
Нигде нервы не расшатываются так, как в заключении. Сумасшествие молниеносной заразой перекинулось в другие камеры.
Таинственного монаха видели то тут, то там, во всех камерах. В существование его поверили не только уголовные, но и политические.
Монах этот посетил и нашу камеру.
Вечером мы все ушли в наш лагерный театр, где заключенные ставили какую-то пьесу. Дома остались только толстая барыня и баронесса Корф.
Вернувшись, мы застали толстую даму в большом волнении.
— Знаете, знаете,— говорила она, захлебываясь,— что у нас было, вы и представить себе не можете. Когда вы ушли, я вошла в камеру старосты, и вдруг на постели у нее сидит...
— Монах?,
— Вы почем знаете? Да, да, монах. Я решила, что он пришел к старосте по делу, и спросила его: «Что вам угодно?» И вдруг он поднял на меня свои голубые глаза и насмешливо улыбнулся. Мне стало очень неприятно, я ушла и. захлопнула дверь, но не могла успокоиться, снова вошла. Он сидел в той же позе, и вдруг я поняла, что он не настоящий монах, что это привидение... Я опять захлопнула дверь и пошла за боронессой. Когда мы отворили дверь, его уже не было...
Прошло несколько дней. Было поздно, и мы собирались ложиться спать. Вдруг кто-то сильно хлопнул дверью.
— Кто это? Кто? — нервно вскрикнула толстая дама.
— Не знаю,— ответила староста,— наши, кажется, все дома, никто не выходил.
Действительно, все были налицо. Я выскочила на лестницу, вниз, во двор,— никого не было.
— Монах, честное слово, монах,— испуганно шептала толстая дама.
— Нервы у вас шалят, сударыня, вот что,— заметила невозмутимая староста. Тетя Лиза вздохнула и перекрестилась.
20
ЖОРЖИК
— Что за странный тип? — спросила я старосту, указывая на человека в солдатской шинели, высоких сапогах с мужским, точно выбритым лицом.— Кто это, мужчина или женщина?
— А! Это Жоржик. Ее многие за мужчину принимают. Любопытный тип! Постойте, я позову ее. Жоржик!
— Что прикажете, Александра Федоровна? — бойко отозвалась женщина.
— Ты бы зашла!
— Есть,— ответила та по-солдатски,— вечерком обязательно зайду.
— Любопытный тип,— еще раз повторила староста,— закоренелая, шестнадцать судимостей имеет уже за кражу, но, как видите, жизнерадостности своей не утеряла. Очень способная. Голос громадный и музыкальный. Вот сегодня вечером попросим ее спеть — услышите. И чем только она не была, и певицей на открытой сцене, и борцом — силища у нее непомерная.
— Александра Федоровна,— перебила я старосту, смеясь,— вы как будто с симпатией говорите об этой воровке.
— Да, представьте себе. Из всех уголовных только ей одной я доверяю. На воровство она смотрит как на промысел, а в обыденной жизни это честнейший человек. Не то что вся эта шпана. Я ее еще с Бутырок знаю, вместе сидели. Она там целый скандал устроила из-за барышни одной. Барышня такая слабенькая, худенькая была. Жоржик все за ней ухаживала и привязалась к ней. Как собака преданная, ходила за ней, в глаза смотрела, все для нее делала. И вот кто-то обидел барышню эту, что-то оскорбительное, кажется, на политической почве, ей сказал. Барышня заплакала. Что тут с Жоржиком сделалось, рассвирепела она, себя не помнит, полезла с оскорбителем драться. Была она и сиделкой в больнице тюремной, больные любили ее. Только опять какой-то скандал у нее там с начальством вышел. Убрали ее оттуда. А ловкая какая. Я лично была свидетельницей, как она двумя чайными ложками замок отпирала.
Признаюсь, Жоржик заинтересовала меня.
— А давно она здесь сидит?
— Да около года. Но ведь она на особом положении, добытчицей у коменданта состоит, он на работу ее отпускает...
— На какую работу?
— Как на какую? По ее специальности, конечно, воровать.
— Вы шутите, Александра Федоровна.
— И не думаю. Они и условие между собой заключили. Что Жоржик принесет — пополам делят. Иногда он заказы ей делает. На днях заказал ей для жены боа соболий, так что же вы думаете? Принесла, только не соболий, а скунсовый, собольего, говорит, не нашла. Но Жоржик свою часть всю раздает, ничего себе не оставляет. Подруга у нее тут есть, с ней поделится, а то накупит угощения и несколько дней пир горой идет... Один раз комендант послал ее на добычу. Так что же вы думаете? Попалась ей где-то за городом пара лошадей. Возвращается она с ними в лагерь, вдруг останавливает ее на дороге милиционер. «Откуда коней ведешь?» — «Из Новоспасского лагеря, ковать водила».— «Врешь. Какая может быть ковка в такой ранний час. Идем со мной в лагерь». Пришли они, вызывают коменданта. Комендант сейчас же смекнул, в чем дело. «Ваши это кони, товарищ комендант?» — спрашивает милиционер. «Мои», — отвечает. Милиционер ушел, а коней поделили, как полагалось по условию. Одного получила Жоржик и подарила заключенным, съели его, а другой...
— Ну, уж извините меня! — воскликнула я.— Этому я не поверю, сказки все это.
— Какие же сказки? — обиделась Александра Федоровна. — Весь лагерь об этом знает, да и сами убедиться можете. Вон, посмотрите, комендантская лошадь пасется...— и она указала мне на серую в яблоках худую лошадь, старательно выщипывающую траву между могильными плитами.
Вечером Жоржик была у нас в гостях.
— Ну, пришла,— сказала она таким тоном, точно знала наперед, что все будут ей очень рады.
Сели пить чай. В центре внимания — гостья, воровка, шестнадцать раз побывавшая в тюрьмах — царских, советских — безразлично, изведавшая все пороки, вся сотканная из сложнейших противоречий: жестокая и вместе с тем сердечная, добрая к окружающим; завистливая до чужого добра и совершенная бессребреница; грабительница, воровка, сохраняющая свою честь и воровскую этику, а главное, и прежде всего — спортсменка. Вся жизнь для нее — опасная игра, в ежеминутном риске свободой, даже жизнью — цель, наслаждение, смысл ее существования.
Тихая, робкая, набожная, ничего не видавшая, кроме своей украинской деревни, девушка Дуня со страхом смотрит на Жоржика. Дуня живет в одной комнате с дочерью губернатора и бессознательно старается в ней найти защиту от всех «городских», «гулящих», которые часто задевают Дуню, называя ее тихоней, подхалимкой, прислугой в «господской» камере. Жоржик не интересует Дуню, и она удивляется, как мы могли эту «бесстыжую, пропащую» пригласить к себе в гости.
Баронесса тоже шокирована: ей неловко, но она скучает одна в своей крошечной темной камере. Она пришла смотреть на Жоржика как на любопытное зрелище.
Дочь губернатора то уходит, то возвращается, Жоржик не вызывает в ней ни отвращения, ни особого интереса. Она смотрит на воровку с глубоким состраданием.
Но больше всех взволнована тетя Лиза. Она не может вынести присутствия этой грубой, погрязшей в тяжких грехах женщины. Каждое слово, движение Жоржика нарушает ее покой, потрясает ее до глубины души. Старушка наливает себе чашку чая и уходит в соседнюю комнату.
Жоржик скоро перестает стесняться. Один за другим она демонстрирует свои таланты. Став в позу, она вдруг громадным слегка охрипшим голосом затягивает какую-то арию, но, не выдержав, перешла на шансонетку и, высоко задирая ноги, стала изображать кафешантанную певицу.
— Abominable! *— простонала баронесса.
— Господи, помилуй нас грешных,— раздался голос тети Лизы из-за перегородки.
Вдруг фигура Жоржика преобразилась. Она вся напружилась, шея ее вздулась, лицо налилось кровью, и, подрагивая всем телом, как бы от страшного напряжения, она стала изображать, будто бы поднимает с пола пятипудовую гирю. Громадными шарами на руках выступили мускулы. Жоржик тужилась и вдруг, как будто с невероятным усилием, выкинула руку кверху и, широко расставляя ноги, балансируя, пошла по комнате.
— Прекрасно, браво, браво! — кричали мы.— Очень похоже.
— Еще бы не похоже,— с гордостью возразила она,— как может быть не похоже, когда я на открытой сцене четыре месяца силачкой работала.
— Жоржик, расскажи про свои похождения,— попросила староста.
— Можно. Только вот выпить у вас нечего...
— А чай?
— Чай это чай. Вода и вода, кабы поднесли, совсем другой табак был бы. Ну да ладно.
Жоржик уселась, заложив ногу на ногу и утирая вспотевшее, красное с широкими скулами и мясистым носом лицо:
— Дело еще при старом режиме было. Работали нас две партии «домушников»**. Конкуренция между нами была большая. Рады были друг друга на смех поднять. Вот собрались мы один раз в трактире и давай друг перед другом бахвалиться. Мы вот что добыли, а мы вот что. «Погодите,— говорят конкуренты наши,— мы вам одну штучку покажем». И приносят самовар — серебряный, изящный такой. «Хорошо,— говорю,— самовар, а где же камфорка-то с него?» — «Нету»,— отвечают. «Как нету?» — «Да так нету. Тревога случилась, камфорку в суматохе-то забыли».— «Фю, фю,— просвистала я эдак насмешливо,— самоварчик-то хорош, слов нет, да чего он стоит без шапочки-то...» Рассердилась другая партия: «Чего насмешничаешь, ты вот лучше достань, попробуй».— «Ну, что ж, достану!» — «Не достанешь!» — «Достану!» Ударили мы по рукам и условие такое сделали: если я камфорку достану, самовар мой, их угощение, а коли я проиграю, что хотят они могут с меня потребовать, да вдобавок и угощение мое.
* Отвратительно! (фр.).
** Домушники — воры, обкрадывающие квартиры.
Вышли мы из дома. А моя партия, я у них за старшего была, давай меня ругать: чего ты, дура, ну как можно камфорку достать. В квартире все напуганы, во второй раз туда не полезешь. «Молчать! — прикрикнула я на них.— Слушаться моих приказаньёв! Аида к барышнику!» Ладно. Приходим мы к барышнику, барышник — это вроде как костюмер наш, всякие у него костюмы достать можно. «Давай! — говорю ему,— два костюма: околоточного надзирателя и городового!» На следующее утро оделись мы. Я — в мундире околоточного надзирателя, а приятель мой — городовым. А меня, когда я в мущинское оденусь, никак нельзя узнать, что женщина. Приходим прямо на квартиру — звоним. А в квартире этой генерал жил».
— Ох, Жоржик, заливаешь,— перебила ее староста.
— Ей-Богу, Александра Федоровна, хотите, перекрещусь...
— О, Господи,— опять послышались тяжелые вздохи тети Лизы из соседней комнаты,— уж не крестись ты, не греши еще больше.
— Ну, ладно, тетя Лиза, не нойте! Только все это правда, что я вам говорю. Приходим — звоним, открывает горничная в беленьком фартучке. «Как об вас доложить?» — «Скажите его высокопревосходительству, околоточный надзиратель пришел по ихнему делу». Смотрим, выходит генерал, толстый, представительный такой, голос, как из бочки. «Что нужно?» Вытянулись мы во фронт, как полагается.
— «Так что по вашему делу, ваше высокопревосходительство!» — «По какому делу?» — «Насчет самоварчика вашего, похищенного ворами».— «Ну и что же! Находится?» — «Неизвестно еще, ваше высокопревосходительство! Тот самовар, который у нас на примете, без камфор-ки, ваше высокопревосходительство!» — «Да, да,— оживился генерал,— камфорку жулики, действительно, не успели взять...» — «Ваше высокопревосходительство,— говорю я,— разрешите нам эту камфорочку, мы примерим ее. Если камфорочка придется, уж тут явный факт, что самовар, о котором мы подозреваем, действительно вашего высокопревосходительства и через два часа мы его вам представим!» Обрадовался генерал: «Марфуша! — кричит.— Принесите камфорку от серебряного самовара». Взяли мы камфорку и пошли. Пришли к своим. «Что,— говорю,— бараньи головы, выпить вам хочется? Да и самоварчик опять за хорошие деньги продать можно, с шапочкой-то.. »
— Mais c'est du talent!*— воскликнула баронесса, и, грешным делом, мне показалось, что симпатии ее в эту минуту были не на стороне генерала!
И еще одно свое приключение рассказала нам Жоржик в этот вечер.
— А это дело было уже после революции,— начала она, залпом выпив кружку чая и закуривая,— как раз шла тогда эта национализация самая. И в Москве среди торговцев горячка была ужасная, товары за полцены распродавались, лишь бы только не отобрало правительство все задаром. Слонялась я по Москве без денег и без дела, а одежу жалко было продавать, хорошая была одежа, да и ржавья** на мне порядком было понацеплено: браслет, брошь с рубинами и кольцо с бриллиантом небольшим,— барыня да и только! Зашла я на Садовой в дровяной двор, узнаю, что дрова там очень дешево распродаются. Выходит ко мне хозяйка. «Здравствуйте!» — говорю. «Здравствуйте,— отвечает мне,— мадам! Чем могу вам заслужить?» — «Дрова мне нужны».— «С моим удовольствием,— говорит,— сколько прикажете?» — «Да саженей десять, только вот дрова у вас дороговаты». Она даже обиделась: «Помилуйте, мадам, дрова очень дешевые, только нужда крайняя заставляет за такую цену товар распродавать».— «Какая же такая у вас нужда?» — спрашиваю. «А такая нужда. Одна я сейчас. Муж мой с фронта так и не ворочался, может, в плену, а может, убит, жила я с дров, а теперь, говорят, все склады национализируются, вот и продаю...» — «А все-таки я за такую цену не возьму, дорого, дрова нынче по этой цене с доставкой везде достать можно». — «Да я с моим удовольствием доставлю вам». Ну, сторговались мы с ней.
* Это ведь талант! (фр.).
** Золота.
Записала я телефон дровяного склада и обещалась ей сообщить, куда и когда дрова доставить. «Начало,— думаю я себе,— хорошее, какой-то конец будет?» Иду на Трубную площадь, трактир там имеется «Париж». Прихожу, расселась барыней. «Подайте,— говорю,— мне бифштекс кровавый,— очень я кровавый бифштекс обожаю,— и чашечку горячего кофе». Подали. Сижу, не спеша, маленькими кусочками бифштекс кушаю, с хозяином разговор завожу, а сама думаю: «Чем же я платить буду, в кармане — полушки нету!» «Плохие, мол, дела сейчас. Все отбирают, порядочных людей по миру пускают».— «А вы разве чем торгуете?» — спрашивает хозяин.— «Торгую, склад у меня дровяной». Дальше, больше. Разговорились мы, хозяину, оказывается, как раз дрова нужны. Назначила я цену, еще много дешевле, чем сама с дровяным складом сторговалась, смотрю — глазки у него заблестели. «Сухие дрова-то?» — «Дрова, мол, не сомневайтесь, прошлогодней еще заготовки».— «Ну, ладно,— говорит,— по рукам».
Подхожу я не спеша к телефону, вызываю номер дровяного склада. «Алло, алло!» — «Откуда говорят?» — спрашивает хозяйка склада. «Из трактира „Париж"»,— отвечаю. «Кто говорит?» — «Хозяйка!» Хозяин трактира думает, что хозяйка дровяного склада говорит, а хозяйка дровяного склада думает, что хозяйка трактира «Париж» говорит. «Сию же минуту,— приказываю я грозным голосом,— доставить в трактир «Париж» по такому-то адресу десять саженей дров!» Хозяйка дровяного склада узнала мой голос и говорит: «Но, мадам, могу сегодня доставить вам только пять саженей, остальные завтра. У меня возчиков нет!» — «Ну хорошо, только везите скорее!» Спросила я еще осетринку с хреном, сижу, не спеша, кушаю.
Ждала я с лишним два часа. Наконец привезли дрова — первый сорт! Вышел хозяин на двор показать возчикам, куда их складывать. А у меня душа в пятки: пан или пропал?! Вернулся хозяин, руки потирает: «Хороши дрова ваши, очень хороши».— «Как же,— говорю,— насчет расчета, а то мне и домой пора». «Что ж,— отвечает,— теперь можно и расчетец учинить».— «Ну, угодила я вам,— говорю,— теперь и вы меня уважьте! Платеж у меня срочный, будьте любезны уплатить сегодня за все десять саженей, остальные пять я завтра вам пораньше утречком доставлю!» — «Извольте»,— говорит. Ну, сосчитала я деньги не спеша, выдала ему расписку, за закуски расплатилась, все честь по чести. Вышла во двор и говорю возчикам: «Получше складывайте, ребята!» — «На чай дадите, постараемся, мол». Думают, я хозяйка трактира. А я тихонько, да и марш на улицу, да стрекача...
Верите, не утерпела, на другой день мальчишку посылала разузнать, как они там между собой распутались.
Только мальчишка дурак. Разузнать ничего не разузнал, да чуть не всыпался! Так-то вот!
— Жоржик,— спросила я ее,— а вы пробовали когда-нибудь жить по-честному, не воровать?
Лицо ее сделалось мрачным, почти злым.
— Пробовала. Не могу. Один раз шесть месяцев не воровала. Так такая тоска меня взяла, думала, с ума сойду от этой честной-то жизни вашей... Встретила товарищей, опять ушла, не вытерпела.
— А страшно было, как на первое дело пошла?
— Не помню. Давно дело это было. Про Сашку Семинариста слыхали?
— Слыхали!
— То-то и оно, про него даже в газетах писали,— и в голосе Жоржика послышалась некоторая гордость,— вот он меня и учил, с ним вместе работали. Я сама петроградская. Родители мои жили очень бедно. Сначала решили мне хорошее образование дать. В гимназии я училась, только не осилила, взяли меня из пятого класса и замуж отдали за старика богатого. Гадкий был старикашка, семьдесят лет, а такой пакостник, что и не выговоришь. Не вытерпела я, стащила у него «катеньку» и драла. Куда идти? Мне тогда семнадцать минуло. Остановилась я в номерах, страшно было одной-то. Ну вот тут-то Сашка Семинарист и встретился со мной, сошлась с ним...
— Э, да чего старое поминать?! Дайте-ка мне лучше папироску,— она закурила и с силой несколько раз затянулась.— Четвертый десяток пошел! Не к чему меняться-то уж. Пристрелят где-нибудь, как собаку под забором, или в тюрьме издохну — все едино.
И опять хмурое, почти злобное лицо.
***
— Орлова, Манька! На свидание!
Маня, торопливо сложив работу, поправив перед кусочком зеркала кудельки на лбу и привычным движением проведя красным карандашом по губам, рысью бежала с лестницы.
— Гражданку Корф на свидание!
Мы всегда чего-то ждем, и эти надежды, малые и большие, как звезды сияют, освещая жизнь. В тюрьме мы ждали воскресений. Дни свиданий были малыми звездами в тюремной жизни. Большой, ярко сиявшей перед нами звездой была надежда на освобождение.
Пока меня не вызывали, я томилась, не сиделось в камере. Я вышла во двор, прошла к воротам. Здесь толпились уже люди: проститутка Зинка нацепила на голову могильный венок и выплясывала около ворот, напевая похабную песню, кое-где около памятников и на плитах сидели по двое, разговаривали. В дальнем уголке на выступе памятника сидела баронесса Корф с другой старушкой, приятельницей, которая каждое воскресенье приходила к ней, принося скромную передачу, главное немножко кофе, без которого баронесса не могла существовать. Обе они сидели прямые, высохшие, подобранные, точно боясь запачкаться окружающей их физической и моральной грязью. До меня долетали обрывки французских фраз.
Навстречу мне, чуть не сбив какую-то заключенную с чайником, пронеслась Зинка-проститутка.
— Черт, полоумная,— бросила ей та.
— Мать на свидание пришла! — и Зинка понеслась
дальше.
Под окнами слонялась Пончик, обрывая большие кленовые листья, прикладывала их к губам, щелкала.
— Мать ждешь?
— Не придет. Все болеет...
— Гражданка Толстая, к вам.
Знакомые, друзья, в руках корзины с передачей.
Иногда приходила сестра Таня, она так же, как баронесса, входила, точно платье подбирала, боясь запачкаться... Лицо ее выражало брезгливость, отвращение. Она старалась не замечать грубо намалеванных лиц, не слышать грязных слов.
Кривая Дунька, подражая Зинке, плясала и кривлялась, напевая гадкую песню.
Сестра казалась мне существом другого мира, и я мучилась вдвойне. Когда она уходила и захлопывались за ней тяжелые ворота, я чувствовала облегчение.
Но приходило воскресенье, и мы снова ждали, ждали всю неделю и волновались. В ночь с субботы на воскресенье не могли спать от волнения.
Дочь губернатора, Александра Федоровна и Дуня были лишены и этой радости, у них не было в Москве ни родных, ни знакомых.
21
РАЗГРУЗКА БРЕВЕН
— Уголовные! На работу! — кричали под окнами надзиратели.
Некоторые политические, в том числе и я, пошли помогать.
Трамвайные платформы подвозили пятивершковые сосновые бревна и сгружали их недалеко от ворот. Строительный материал этот шел на отопление лагеря. Саженях в десяти от трамвайной линии редкой цепью рассыпалась охрана. Взад и вперед сновали женщины, кряхтя под страшной тяжестью. Почти все таскали по двое, только Жоржик работала одна. Играючи она подшвыривала бревно на могучие плечи и, перебраниваясь с заключенными, рысцой бегала взад и вперед. Я ухватила бревно поменьше, но зашаталась и остановилась. В это время кто-то ударил меня концом бревна в спину.
— Эй, осторожнее там!
— А ты не путайся под ногами, сволочь...
Я свалила свое бревно с плеч и оглянулась. Высокая, худая женщина, низко на лоб повязанная белым платком, согнувшись под тяжестью, едва передвигала ноги.
— Постой! Давай вместе! Ну, перехватывай!
Она как-то странно, точно прищурившись, насмешливо смотрела на меня.
Мы свалили бревно и стали таскать вдвоем.
— А что, стукнула я вас? — вдруг спросила она меня, когда мы остановились передохнуть.
— Ничего, только вот зачем ругаешься?
— А вы политическая?
— Да.
— Так зачем работаете? Чудные!
Уже высоко поднялась луна. Свет упал на лицо женщины, и я увидела, что правый глаз затянут бельмом.
— Как тебя зовут?
— Дунькой, меня здесь «кривой Дунькой» прозвали.
Резко вырисовывались белые монастырские стены, купола церквей. Фигуры женщины и красноармейцев в остроконечных шапках бросали причудливые тени на землю. Хорошо пахло смолой. Быстро плыла луна, то освещал землю зеленовато-синим прекрасным светом, скрашивая нищету, убожество, грязь окружающего, то прячась за тучи. Мы сели отдохнуть.
«А все-таки жизнь прекрасна»,— подумала я.
— Сволочь гладкая! Я вам посижу! Мать вашу!..
Я и не заметила, как подошел надзиратель.
***
Я занималась в лагере просветительной работой, решила устроить школу для неграмотных уголовных. Комендант поощрил мое начинание и даже отпустил в Народный комиссариат просвещения в город за пособиями и волшебным фонарем для лекций.
Но первые мои шаги на пути к просвещению начались неудачей.
Надо было переписать всех неграмотных, и я сговорилась с комендантом, чтобы сделать это при вечерней поверке. Поверка происходила на дворе. Женщины выстраивались шеренгой, и помощник коменданта, или сам комендант, с надзирателем ходил по рядам с карандашом и списками в руках и выкликал заключенных.
— Степанова!
— Здесь!
— Ильвовская!
— Я.
Одна из женщин, увлекшись разговором с соседкой, ответила не сразу.
— В карцер!
— За что же это? Что ж я такое сделала?
— Молчать! В карцер!
— Не можете за это человека в карцер сажать. Что ж я такое сделала? Таких правое даже нет!
— Я те покажу права. Возьмите ее! — крикнул он надзирателю.— В Романовский!
Женщину схватили и поволокли, она изо всех сил отбивалась, визжа и ругаясь.
Поверка кончилась, разошлись, но через несколько минут на дворе послышались взволнованные голоса и две женщины ворвались в камеру.
— Александра Федоровна, скорей! Самсонова бьется! Мы вскочили и со всех ног бросились за ними, вниз по лестнице, на кладбище, мимо памятников, могильных плит к Романовскому склепу.
Он был заперт большим висячим замком. В мрачных стенах не было ни малейшего просвета. Где-то, казалось, очень глубоко, глухо слышно было, как билось тело.
Стоило величайших усилий добиться от коменданта освобождения Самсоновой из карцера. Когда наконец отперли склеп и вынесли женщину из подвала, она была без сознания. Тело ее сокращалось в судорогах, пена застряла в углах рта, текла по подбородку, из горла вырывался хрип.
Я видела Самсонову на другой день вечером, когда она вместе с другими возвращалась с работы. Она шла с трудом, едва передвигая ноги.
— Как вы себя чувствуете, Самсонова? — спросила я.
Она подошла ко мне вплотную и просто, без слов, подняла оборчатую юбку. Я невольно отшатнулась. Нога выше колена страшно распухла и вся была покрыта ссадинами и иссиня-багровыми кровоподтеками.
Особенно тяжелое впечатление на меня всегда производила молоденькая девушка Надя. Тюрьма сломала ее, опустошив ее детскую душу, беспощадно бросив ее на путь разврата, преступления.
Я никогда не видала на этом лице улыбки, радости.
— Надя...
Она подымает большие, черные глаза и смотрит испуганно, как побитая собака.
— Надя, опять? — спрашивает ее дочь губернатора. Надя низко опускает голову и молчит.
Я часто вижу, как она сидит на каменной плите, устремив глаза в одну точку.
— Вот поругайте ее, Александра Львовна, кокаин нюхает. Сахар продает, хлеб пайковый, зарабатывает что — все на кокаин тратит.
— Все равно...
— Как это все равно. Ты молодая, тебе жить надо, а ты губишь себя.
— Мне легче так, не думается.
Дочь губернатора наклоняется к ней и что-то шепчет. Резким движением девушка вдруг отстраняется от нее и вскакивает.
— Неправда, неправда все это! Если Бог существует, разве Он допустил бы!.. Ха, ха, ха! Сказали тоже, Бог... ха, ха, ха!
Надя истерически хохочет, черные глаза ее сверкают, на щеках выступают красные пятна.
— Надя, Надя, успокойся, пойдем к нам...
— К вам? К порядочным? К честным? А вы знаете, кто я? Знаете?
— Перестань, Надя!
— А, боитесь, чтобы я сказала, а я вот нарочно скажу: я, я...
— Замолчи, Надя! — властно крикнула дочь губернатора.— Молчи, слышишь?! Пойдемте, ей лучше одной...
— А-а-а-а! Не хотите слушать. Не нравится. Святые тоже... ха, ха, ха!
И долго в ушах звенел безумный, истерический хохот отравленной кокаином девушки, потрясая душу беспросветным ужасом.
Вечером дочь губернатора рассказала мне Надину историю. Она жила с семьей в пограничной полосе, в Западном крае. Почему-то она оказалась оторванной от семьи, и, когда пробиралась домой, ее схватили красные и обвинили в шпионаже. Ей было шестнадцать лет, она училась в пятом классе гимназии.
Несколько дней ее держали под арестом в маленьком пограничном городке. Случайно она попалась на глаза коменданту. Он стал заговаривать с ней и наконец обещал ей свободу, если она исполнит его требования. Почувствовав скорее, чем поняв правду, она отказалась. Он силой овладел ею и, обозлившись за сопротивление, снова бросил ее в тюрьму. Здесь ее поочередно насиловали надзиратели. Когда ее отправили по этапу в Москву, она была полупомешанная. По дороге она заболела, попала в больницу, где чуть не умерла.
С первых же дней я обратила внимание на низенькую толстенькую с крепкими румяными щечками девушку. На вид ей было лет пятнадцать, лицо ее сохранило какую-то детскую наивность, чистоту. В лагере ее называли «Пончиком», и это название очень подходило к ней — она была похожа на сдобную, румяную булочку.
Заключенные очень хорошо относились к ней, но часто ласково и добродушно над ней посмеивались.
— Пончик, а Пончик, за что в тюрьму попала? Девочка улыбалась и молчала.
— Пончик, скажи мне, я не знаю.
— За пончики,— отвечала девочка, потупив свои голубенькие глазки.