— Ну, знаешь,— возражал ему практичный тульский малый, Никита Гущин,— ты в природе, с Богом, а мы за тебя работай, это уж не по-братски, а по-свински выходит.
И Виктор ушел.
* Один из самых ярких, крайних последователей отца, сидевший в тюрьмах за свои убеждения как при старом, так при советском правительствах.
Гущина особенно не любили. Он был груб, с преувеличенной мужицкой простотой всем говорил «ты», ходил грязный, нечесаный, работать не любил, но зато любил хвастать знанием деревенской жизни и хозяйства, всем всегда давал советы и больше всего любил кататься на гнедом, выездном жеребце Османе. Сердце мое обливалось кровью, когда Гущин пригонял Османа в мыле, тяжело носящего боками.
— Зачем ты так скоро ездишь? — говорила я с упреком.
— Ну, знаешь,— отвечал он тоном, не допускающим возражения,— лошадь прогреть надо, ей это пользительно.
Но больше всего презирали толстовцев старые служащие.
— Ну и напустили обормотов! Прости Господи! — ворчала кривая кухарка Николаевна.— Ведь надо ж было этакой дряни полон двор набрать! И где их только взяли? Вот хушь Гущин...
— Ну что Гущин,— обрывала я обычно такие разговоры, — что Гущин? Хороший малый, идейный...
— Гущин-то хороший? О, Господи! Гущин?! Гущин-то он Гущин, да не туда пущен! Идет не стучась прямо к Татьяне Львовне в комнату, разваливается в кресле! Мужик! Хам! «Хороший»... О, Господи!
Кривая Николаевна была права.
Я с ужасом вспоминаю сейчас эти несколько месяцев совместной с толстовцами жизни. Работать они или не умели или не хотели, указаний моих не слушались. Дело у них не спорилось, все плыло из рук. Поедут за водой — бочку опрокинут, начнут навоз возить — лошадей в снегу утопят, в коровнике, конюшне — везде грязь, беспорядок.
Но самое тяжелое было чувство непростоты, неловкости, которую я неизменно испытывала с так называемыми толстовцами. Исчезали простые естественные слова, и чем большее усилие я делала, чтобы найти эти искренние слова, тем фальшивее они становились.
Где-то таилась ложь. В ком? Во мне? В них?
Но я верила им тогда. Мне и в голову не пришло бы усумниться в искренности Володи Ловягина, застрявшего в
Ясной Поляне на долгие годы. Я осудила Володю за трусость, но не за предательство, когда вдруг, будучи назначен сельским библиотекарем, он сжег все книги Сережи Булыги-на: жития святых, отцовские религиозные философские книги и многое другое. Я не представляла себе, что эти книги менее дороги Володе, чем мне. Я считала Володю неумным, слабым человеком, но не могла предположить, что он вступит в партию и будет на нас доносить властям, как: это случилось позднее.
Я знала, что Никитка Гущин — практичный, пронырливый малый, но чтобы Гущин тотчас же после ухода из Ясной Поляны заделался ярым коммунистом — я не ожидала. Я была поражена, когда встретила Гущина в Тульском Губисполкоме, причесанного, припомаженного, в новеньком с иголочки костюмчике, в лаковых сапогах.
— Гущин?!
— Не узнали? Я, знаешь, теперь в Губисполкоме работаю.
— Да? В качестве кого же?
— Рабкор. Статейки пишу для «Тульского коммунара». Загляну как-нибудь и к вам.
Тон его был снисходительно-покровительственный.
К счастью, я быстро поняла тогда всю глупость организации этой псевдотолстовской коммуны. Я посоветовалась со служащими, и так как надо было все-таки создавать какую-то коллективную организацию и на жалованьях Наркомпроса прожить было невозможно, мы решили организовать сельскохозяйственную артель служащих.
«Братья» уехали. Только несколько человек застряли. В общежитии остались пустые грязные койки, разорванные бумажки, да на стене моя карикатура: я пускаю мыльные пузыри, пузыри — школа, музей, больница, народная библиотека — разлетаются во все стороны и лопаются.
27
ОСЁТРЫ
Теперь мне кажется непонятным, зачем нам в Ясной Поляне понадобилась толстовская коммуна. Должно быть, надо было противопоставить управлению Оболенского коллективную организацию Возможно, что именно толстовская коммуна в то время послужила некоторым буфером против марксистского влияния на Ясную Поляну, и это было необходимым этапом для перехода к более осмысленной организации.
Конечно, можно было не спеша подобрать дельных толстовцев и наладить работу, но беда заключалась в том, что надо было спешить, так как совхоз уничтожался и некому было передать хозяйство.
Вот в это время и появился Митрофан. Никто не знал его фамилии, отчества, и все так просто и звали его Митро-фаном. Откуда он взялся, кто порекомендовал его — не помню. Говорили, что он сильный, но своевольный человек, прекрасный организатор, что он раньше устраивал, и очень удачно, толстовские коммуны. Такого-то мам и надо было. Митрофан обещал набрать «хороших ребят» в коммуну, и по молчаливому согласию решено было сделать его уполномоченным коммуны.
Митрофан был мне антипатичен, но я сама себя убеждала, что была несправедлива. «Глупо,— думала я,— ведь мне не нравится в нем чисто внешнее: не нравится, что такой здоровый, большой мужик говорит тонким, сдобным с мягким украинским акцентом голосом, не нравится отлив маслянистых глаз, не смешное, по привычке, похохатывание»,
С первых же шагов Митрофан разочаровал нас. В то время как мы с Сухотиным разрывались на части, Митрофан был безучастен к нашим делам, только жаловался на трудности создавшегося положения.
А трудностей, действительно, было много. Население Ясной Поляны встретило новые порядки враждебно. Оболенский с семьей, часть его помощников должны были потерять должности и уехать. Яснополянские крестьяне лишились обрабатываемой ими исполу земли.
23 апреля того же года вышел ленинский декрет о новой экономической политике. Выдача пайков от государства должна была прекратиться. А между тем деньги были обесценены, жалованья до смешного маленькие. Яснополянцы волновались и во веем, разумеется, обвиняли меня: «Не успела, мол, Александра Львовна взять хозяйство в свои руки, как нас всех лишили пайка». Вспоминали батюшку-благодетеля, при котором даже конфеты монпансье, шоколад и туалетное мыло было. Многие жалели Оболенского.
Встречая злобные взгляды, насмешки, угрозы, Митрофан струсил и даже уверял меня, что преданные Оболенскому молодые люди хотят его убить. Он сидел на запоре в павильоне в саду, прозванном Булгаковым виллой Торо, и никуда не ходил.
То и дело приходилось ездить в Москву. Надо было закончить все формальности в Наркомпросе и Наркомземе, найти новых сотрудников, достать денег на организацию школы. А тут случилась еще неожиданная беда. Вернувшись из Москвы как-то в начале августа, я узнала, что весь урожай: сено, рожь, овес — проданы старым управлением. Не только в амбаре, но и в полях — все было чисто. И я осталась с полной усадьбой людей и животных без какой-либо возможности их прокормить.
Обострять отношения с прежней администрацией не хотелось, и так преданная Оболенскому молодежь держалась вызывающе. Митрофан даже уверял, что, когда он пошел вечером за яблоками,— в него стреляли. Что было делать? Я чувствовала, что надо было как можно скорее налаживать хозяйство, но, с другой стороны, нельзя было и откладывать вопроса о продовольствии.
* * *
Верхние торговые ряды. Полупустые, холодные, грязные магазины, конторы. Кое-где копошатся люди, точно мародеры, хозяйничающие в захваченном городе. Тыкаюсь в двери, на дверях наставлены бесконечные номера.
— Нет, нет, не туда попали, товарищ, третий ряд налево. Номер... Там и спросите товарища Халатова.
Наконец нашла.
Армянское серовато-матовое лицо, громадные с поволокой черные бараньи глаза, правильно очерченный рот, длинные черные волосы, выбивающиеся из-под расшитой фески и кудрями рассыпающиеся по плечам, черная бархатная блуза (почему-то подумалось: наверное, такая была у Оскара Уайльда). Дети обычно спрашивают про таких: «Мама, это что — человек или нарочно?»
Но это было совсем не нарочно, а человек, кормивший или долженствующий кормить всю Россию: народный комиссар по продовольствию, товарищ Халатов.
— Вы ведь знаете,— сказал он мягко,— что все государственные учреждения переходят теперь на самоокупаемость, пайки выдаваться больше не будут и Народный комиссариат по продовольствию будет ликвидирован. Но у нас есть небольшие остатки, и мы можем вам кое-что выдать.
Он взял карандаш.
— Ну, что вам нужно? Муки, сахара, круп? Фасоли американской хотите?
— Спасибо. А еще соль нам очень нужна, капусты много, а квасить нечем.
— Соли? Нет, соли дать не могу, нету ее у нас. А вот что: осетров хотите?
— Осетров?! — я посмотрела на него с изумлением. Если бы он предложил мне горсть золотых, я, вероятно, удивилась бы не меньше.
Он усмехнулся.
— Ну да, осетров, свежих осетров хотите? Сухотин меня ждал.
— Ну что? Получила что-нибудь?
— Два вагона разного продовольствия,— ответила я с гордостью,— и с десяток осетров с меня ростом в придачу!
Теперь надо было хлопотать о получении вагонов для перевозки, и я опять пошла к Калинину. Слова «пошла к Калинину», «пошла к Халатову» звучат легко и просто. На самом же деле проникнуть к комиссарам было трудно. Приходилось несколько раз звонить секретарям, получать пропуска, иногда ждать днями, неделями. Советские сановники часто уезжали в командировки, заседания сменялись заседаниями. Иногда просто не хотели принимать. В этот приезд мне все удавалось легко: Калинин меня принял.
— Ну, как дела в Ясной Поляне?
Я рассказала ему про затруднение с продовольствием и как Халатов нас выручил.
— Вот только соли не дал...
— Ну, этой беде я, кажется, смогу помочь,— сказал староста,— недавно ездил на юг, прихватил с собой на всякий случай вагон соли. Погодите-ка.
Он взял клочок бумаги, подумал и написал: «Выдать А. Л. Толстой для Ясной Поляны 20 пудов соли».
— Хватит?
— Хватит, спасибо!
Так и велась у нас эта соль года три — чистая, белая, нигде нельзя было такой достать, и называлась она Калининской.
— Ну, как коммуна ваша? Работают?
— Да нет еще, уполномоченный наш как будто немного растерялся...
— Простите меня,— вдруг неожиданно буркнул председатель ВЦИКа,— связались вы с ними, а ведь сволочь эти толстовцы, мягкотелые.
Я молчала. Ни поддерживать, ни спорить с ним мне не хотелось.
От Калинина и поехала в Наркомпуть к Рязанскому вокзалу хлопотать о вагонах. Все было так сложно и трудно. Наконец все было устроено, и мы погрузились на Москве Товарной. В то время воровство на железных дорогах было отчаянное. Ухитрялись разворовывать даже запломбированные вагоны. И мы с Сухотиным решили сами провожать свой драгоценный груз до Ясной Поляны. С нами поехала подруга моей племянницы, 15-летняя дочь профессора Грузинского,.
Тронулись мы из Москвы, доехали до Люблина и стали. Заснули на мешках с фасолью, проснулись утром — стоим. Пошли к начальнику станции. К вечеру обещал отправить. Распороли мешок с фасолью, на станций сварили, пообедали, пошли гулятц выкупались. Легли спать, наутро проснулись, опять стоим в Люблине, уже на запасном пути. Делать нечего. С Первым встречным поездом я поехала обратно в Москву в Наркомпуть. С трудом добилась начальства. И каких только доводов я не приводила, прося отправить нас как можно скорее: поминала и Калинина, и Ха-латова, и осетров. Отсюда меня направили в управление Московско-Курской железной дороги, потом еще куда-то... Мы двинулись только на третий день к вечеру. Доехали до Серпухова, опять остановка. Какие-то коммунисты пробовали аэродрезину между Серпуховым и Тулой, разбились, и путь оказался загроможденным. В вагоне духота. Подумали мы с Сережей, засучили рукава и начали Осетров изнутри натирать Калининской солью. Полдня работали, руки разъело в кровь. Осетров то и дело нюхали, ничего, не пахнут.
Должна сознаться, что в этой фантастической обстановке, когда армянин в расшитой феске распоряжался судьбами русского народа, глава правительства прихватывал с собой на всякий случай вагон соли, а люди ездили в товарных вагонах медленнее, чем в старину на долгих, меня увлекало спортивное чувство — желание во что бы то ни стало достать, добиться...
Мы приехали в Ясную Поляну на восьмой день измученные, но торжествующие. Никакой подвиг не поднял бы моего авторитeтa в глазах служащих так, как эти два вагона с продовольствием! Особенно, разумеется, поразили всех громадные, чуть ли не в сажень длиной, осетры. Никто и не подозревал, что осетры еще существуют, что простые смертные могут их есть.
— Вот вам! — говорила моя постоянная заступница тетенька Татьяна Андреевна.— Разве я была не права? Ведь привезла? А осетрина-то? Осетрины-то вы и при батюшке-благодетеле во сне не видели!
Теперь, когда вопрос с продовольствием был улажен, надо было срочно заняться организацией коммуны.
Но тут случилась новая беда. Слабые нервы толстовца не выдержали. Не дождавшись начала деятельности, уполномоченный коммуны исчез. Когда? Куда ушел Митрофан? Никто не заметил. Он исчез, пропал, точно в воду канул.
28
СКОТНЫЙ
За несколько лет до революции я писала предводителю Крапивинского уезда о том, что необходимо в Ясной Поляне открыть земскую школу. Он ответил мне любезно, но решительно, что не видит необходимости в другой школе. В Ясной Поляне имеется двухклассное церковное училище, которое и останется там на вечные времена.
Революция застала в этом убогом учреждении двух сестер учительниц, Таичку и Шурочку. Школа автоматически переименовалась в школу УОНО*, а несколько позднее перешла в мое ведение вместе с сестрами.
В то время новых учебников еще не было, и Таички, как их называли, выпустив из своей программы Закон Божий, продолжали учить по-старому и плохо.
Я долго ломала голову, придумывала, где бы устроить школу, и наконец решила приспособить в усадьбе часть здания, которое прежде называлось «скотным», а потом было переименовано в дом Волконского.
* Уездный отдел народного образования.
С тех пор как я себя помню, в средней части этого здания стояли коровы, в грязных темных закутах ютились телята, свиньи, овцы. В левом крыле, на юго-восточную сторону, жили рабочие, а напротив, через земляные сени, была прачечная. Здесь, бывало, с утра до вечера стирала курчавая веснушчатая прачка Варя, жена Адриана Павловича. Машин она не признавала, портила их и уверяла, что руками работать лучше. Действительно, каким-то чудом она справлялась с грудами белья, которое пудами подвозилось из большого дома. И белье всегда было чистое, громадные белые скатерти и салфетки накрахмалены.
Помещение было ужасное: не было ни стоков для воды, ни вентиляторов. Вода выхлестывалась прямо на пол: сырость, слякоть, густой синий пар стоял, как в бане.
В правом крыле была квартира приказчика, а напротив молочная, до сих пор сохранившая название «мастерской». Здесь в былые годы сестра Татьяна вместе с Репиным, Ге, Пастернаком, Касаткиным и другими художниками занималась живописью. Здесь же в мастерской долгое время стояла картина дедушки Ге: «Христос и разбойники».
В мезонине, над коровником, в который можно было попасть только по наружной лестнице и где не переводилось множество отъевшихся жирных крыс, был амбар. Это здание было построено дедом отца, Николаем Сергеевичем Волконским. Говорили, что у него здесь была ткацкая и прядильная фабрика и работали в ней крепостные. Это здание, выстроенное якобы знаменитым итальянским архитектором, считалось самым старым в Ясной Поляне.
Я с детства любила скотный. Он был необыкновенный. От его толстых каменных стен, широкого фундамента белого камня, на два аршина вросшего в землю, выступающих крыльев, подвалов с круглыми входами, как в склепах, мезонина с широкими итальянскими окнами веяло давно прошедшими годами, которые по рассказам были так близки нам...
Помню, как мы, бывало, приезжали из Москвы в Ясную Поляну. Скорый поезд пролетал, не останавливаясь, мимо станции Козлова Засека (теперь Ясная Поляна), а мы с Ваничкой прилипали носами к окнам и ждали. Вот кончился лес, перед глазами вырастал крутой зеленый бугор. Задерживалось дыхание: еще одна, две, три секунды... бугор постепенно снижался, и поезд вылетал на простор. Перед нами открывалось широкое поле, а там, вдали, в самом конце — Ясная. Большой дом и флигель прятались в зелени парка, а растянутый облупленный скотный был виден как на ладони.
— Мама! Няня! Смотрите!
А они заняты пустяками, собирают какие-то вещи и даже и не думают смотреть. Мы дергаем их за платья.
— Господи! Да смотрите же скорей! Ясная!
Еще секунда, и скрылись зеленые крыши и милый, старый, такой величественный и красивый издали скотный.
Опять насыпь и ничего не видно.
Сейчас мне кажется непонятным, как могли это великолепное здание довести до такой степени разрушения. Я не помню, чтобы его ремонтировали. Впрочем, один раз, когда ураганом, точно с коробки сардинок, закрутило железо, оборвало и понесло по двору, пришлось перекрывать и перекрашивать крышу.
Штукатурка облупилась, позеленели и замшились обнаженные кирпичи, из потрескавшегося фундамента лезли крапива и бузина. Коровий навоз сваливался перед фасадом в громадную пологую яму. За зиму вырастала гора, в которой рылись разномастные куры, а весной увозили навоз и яма наполнялась вонючей жижей.
В этом здании и зародилась новая Яснополянская школа. Сначала в бывшей рабочей кухне кое-как подправили полы, подперли столбами свисавшие, сгнившие тяжелые балки на потолке, поставили столы и скамейки, и бывший толстовец-коммунар, Володя Ловягин, стал учить ребят.
Володя учил плохо, и я пригласила двух преподавателей, окончивших Тульское техническое училище. Один из них — специалист-столяр, другой — слесарь. Оба крестьяне, несомненно, социалисты, но называли себя толстовцами. Они явились в Ясной Поляне еще раньше, записались в коммуну, но скоро разошлись с ней. Они возмущались бесхозяйственностью толстовцев, толстовцы же презирали их за расчетливость.
Тульские приятели оказались ловкими, трудоспособными людьми. Мы сейчас же приняли человек двадцать яснополянских ребят-подростков в школу, и мастера с учениками приступили к ремонту. Часть коров перевели на варок, вычистили навоз, настлали деревянные полы, сделали рамы, двери и стали учить ребят ремеслу и грамоте.
Мастерские сразу пришлись по душе крестьянам. Ребята повалили в усадьбу, отбоя не было. В мастерские просились не только яснополянские, но из дальних деревень, верст за 10—15. Мы не могли расширяться. У нас не было ни учителей, ни оборудования, ни помещений. Несколько раз я обращалась в Наркомпрос, и только после многих напоминаний к нам наконец командировали известного в Москве старого педагога. Он должен был «обследовать» Ясную Поляну и доложить начальству о наших начинаниях.
Я провела его в мастерскую через скотный двор. Старик неуверенно, в суконных дамских с пряжками ботиках шагал по выбитому каменному полу, осторожно ступая через едко пахнущие навозные лужи, мимо спокойно пережевывавших коров. Увидя грузного швицкого быка, свирепо косящегося на нас выпуклым глазом, старик остановился.
— Не бойтесь, он привязан.
— Я думал, что мы идем в школу?
— Да.
— Но это больше похоже на скотный двор?
— Сейчас, налево, пожалуйста.
И мы вошли в светлую, с широкими с обеих сторон окнами, чистыми выбеленными стенами, комнату.
Работа кипела. Ребята строгали, стучали молотками, пилили; пол был засыпан пахнущими сосной стружками. Столяр-инструктор, большой человек с рыжеватой бородкой, в сапогах и русской рубахе, сейчас же завладел педагогом и, захлебываясь, с увлечением стал развивать перед ним план нашей будущей организации.
— Мастерские,— говорил он,— должны научить ребят столярничать и плотничать. При нашем малом наделе крестьянам, у которых несколько сыновей, в хозяйстве нечего делать. Если же ребята, окончившие мастерские, желают остаться дома, то они должны уметь чинить сельскохозяйственные орудия: плуги, сохи, телеги, а кроме того, понемногу улучшить свою крестьянскую обстановку: делать для себя рамы, двери, мебель — комоды, стулья, столы. Кругом Ясной Поляны леса: казенная Засека, дарственный лес, и что же? Ведь этот превосходный поделочный материал сжигается на дрова.
Старый педагог сочувственно кивал тяжелой лохматой головой.
Но, странное дело, мастерские, сразу влившиеся в жизнь населения, имевшие такой успех среди ребят и родителей, не встретили сочувствия центра. Ни с одним учреждением мне не пришлось столько хлопотать, как с ними. Почему-то центр их не признал, и мне трудно было получать на них кредиты. Позднее они перешли на самоокупаемость, брали заказы от школ, музея, сотрудников и существовали на основе «хозрасчета».
29
АРТЕЛЬ
Солнце греет, как летом. Деревянные полозья тяжело скребут до последнему снегу, перемешанному с навозом. Вокруг парников уже обтаяло, из-под снега пучками лезет бурая крапива. Вдали, в поле, слышен неумолчный звон жаворонков.
В правой руке у меня вожжи, я заворачиваю, пячу лошадь, а левой, ухватившись за грядку, опрокидываю навоз. Осман непослушен, плохо стоит, капризно бьет тяжелым копытом, разбивая тонкую корочку льда и обдавая меня фонтаном ледяных брызг. Он оглядывается то вправо, то влево на подъезжающих лошадей, высоко задирает тяжелую, с черной густой гривой голову и, дрожа ноздрями, заливисто ржет. Он не привык ходить с возом и, когда я поворачиваю к конюшне, играет и тянет на вожжах.
Я ужасно боюсь, что работаю хуже других, стараюсь захватить самые большие пласты навоза, скорее наложить. Как председателю артели надо подавать пример. Мне нетрудно, скорее, весело работать, но с бывшими служащими не просто.
— Да вы не утомляйтесь очень-то, ваше сиятельство,— говорит Адриан Павлович*,— небось, у вас дома дела поважнее найдутся, а мы тут...
— Опять, Адриан Павлович! Ну сколько раз я вам говорила,— перебиваю я его, делая вид, что сержусь, с трудом выжимая из себя «вам» вместо привычного «ты»,— сиятельств больше нет. Ну что если большевики услышат? Ведь обоих Нас — и вас и меня в Тюрьму упекут!
— Виноват, ваше... Александра Львовна! Никак не могу привыкнуть!
— Эй, Пётр Петрович**,— кричали девки,— смотри, живот не надорви!
Слабые белые руки бухгалтера, всю жизнь выводившие цифры, дрожали от напряжения, но он только посмеивался и храбро тащил тяжелые носилки с навозом.
Приходил помогать и Илья Васильевич***.
— Ну, чего пришел? Ступай уж, Ступай на печку! — говорили ему артельщики.— Без тебя управимся.
Но хилый худой старик потихоньку копался в земле, застенчиво улыбаясь и никого не слушая. Он и его жена Афанасьевна были тоже членами артели и старались отработать за молоко и паек, которые получали с хозяйства.
* Бывший кучер. Он отвозил отца на станцию, когда отец навсегда ушел из Ясной Поляны. После революции Адриан Павлович был мной проведен вахтером по Музею-усадьбе Ясная Поляна.
** Все имена новых служащих мною переделаны.
*** Илья Васильевич Сидорков, служивший моему отцу до момента его ухода. После революции проведен мной смотрителем дома и музея Ясная Поляна.
Высокий, худощавый, нерусского происхождения садовник не работал, считая работу ниже своего достоинства, а только руководил нами, делая вежливые указания и явно предпочитая иметь дело с некультурными рабочими. В этот период революции — до 1924 года, пока нэп не вошел в силу, артель была нам совершенно необходима. Все члены артели знали, что, если мы не будем работать, зимой нечего будет есть. Это спаяло артельщиков. Деньги ничего не стоили, на жалованье, которое мы получали как служащие музея, ничего, кроме спичек, купить было нельзя.
Работали охотно и дружно. Все удавалось нам в это лето. Одно дело сменялось другим. С огорода перешли в поле, сажали картошку, сеяли кормовую свеклу, овес, клевер. Мы улучшили уход за скотиной, коровы стали давать больше молока.
В артель вошли все служащие школы и музея и четыре деревенские девушки, много лет работавшие на усадьбе. Когда закрылась на лето школа, дочери нашего приходского священника, учительницы Таичка и Шурочка, перешли на работу в хозяйство. Младшая, Шурочка, здоровая и красивая девушка с тяжелой пепельной косой и ласковыми голубыми глазами, работала по-настоящему; она всегда, бывало, помогала отцу Тихону в хозяйстве, а старшая, Таичка, худенькая, с темными волнистыми волосами, крошечным, пуговкой, носиком, на котором непрочно торчало пенсне, с капризным голоском и кокетливым вздергиванием головки, постоянно делала не то, что надо было: ходила с лопатой и граблями, как с зонтиком, попадала всем под руку, падала, боялась коров и лошадей, и всегда с ней случались самые необыкновенные вещи.
Метали большой стог клевера. Подъезжаю с возом, слышу страшные истерические взвизги и бешеный хохот артельщиков, а в воздух взлетает что-то легкое, воздушное, голубое.
— Довольно, довольно, я упаду! — кричала Таичка, а ребята то опускали, то подымали ее журавлем. Увидали меня, сконфузились, опустили.
Всем хотелось дразнить Таичку; она обижалась, но всегда лезла всем на глаза. Один раз, когда вязали рожь, вдруг услыхали страшные вопли. Таичка махала руками, кричала, плакала.
— Помогите! Помогите!
Мы бросили работу и побежали к ней. Она каталась по земле, рвала на себе волосы, смешно взмахивала руками. Девки хохотали. Только Адриан Павлович отнесся серьезно.
— Ну чего это вы, Таисия Тихоновна, встаньте, это комари, летучие комари, вы схоронитесь в кустиках, они и отстанут.
Бедная Таичка не скоро пришла в себя. Руки, лицо и носик пуговкой были искусаны летучими муравьями*, пенсне она потеряла, платьице изорвала. Она шла домой и горько плакала.
— Ну и работница,— смеялись артельщики,— ко-марей испугалась!
Работали с утра до ночи, часов не считали, а когда убирали сено и клевер, возвращались в темноте.
Рожь у нас родилась 20 копен на десятину — высокая, колос большой, тяжелый. Во время дождей она полегла и, когда скосили жнейкой, перепуталась. Опытным вязальщицам и тем было трудно, а я никогда в жизни не вязала. Затяну, свясло обрывается, слабо стяну — сноп рассыпается; снопы лохматые, неуклюжие. Ничего у меня не выходило, разломило спину так, что казалось, больше не могу, брошу.
А две уборщицы музея, Поля и Маша, вязали быстро, и то одна, то другая мне сноп вяжут.
— Скорей, скорей, а то нас девки засмеют, надо пример подавать.
Так дотянула я до полдня, но когда шла домой, на обед, голова была в тумане, ничего не соображала от усталости. На следующий день я едва-едва встала, спина болела, руки исколоты, портянки сползали, сквозь чулки колола жесткая солома. Я с ужасом смотрела на подымающееся солнце, ощущая уже зной в разбитом теле. «Неужели дотяну до вечера?» Но как начала, стало легче, а после обеда еще легче, а на третий день я вязала наравне с другими.
После вязки подавать снопы было совсем легко. Уцепишь сноп, тяжелый, большой, перевернешь, поддашь его прямо на руки тому, кто на возу, наложишь, увяжешь, а потом сидишь и ждешь, когда загромыхает следующая телега. Мне ужасно нравилась эта работа. А когда перешли вязать и возить овес, то это оказалось совсем легко: снопоч-ки маленькие, аккуратные, как игрушки.
* У нас в Тульской губернии мужики говорят «комари» вместо муравьи.
Я очень гордилась, когда пришли к нам на поле трое мужиков. Дела у них не было, а так пришли полюбопытствовать, как «барские» работают. Постояли, посмотрели.
— У нас рожь не такая...
— Лучше?
— Куда там, много хуже.
Иногда из наших сокровенных запасов выдавался чай и сахар. Приносили два ведра кипятка в поле. Артельщики садились под крестец и пили. Пили долго, много, пот с нас лил ручьями, сахар откусывали по чуточке, чтобы хватило надолго.
— Силы-то, силы сколько прибавилось,— радовался Адриан Павлович.— Ну, ребята, валяй до вечера, без отдыху!
Когда пришла осень и стали делить продукты, оказалось всего много. Овощей, картошки, а главное, хлеба было вволю: капусту возили даже продавать.
— Вот большевики все толкуют: восьмичасовой, восьмичасовой,— говорили артельщики,— много бы собрали, коли восьмичасовой день соблюдали, а теперь, слава Богу, всего много, даже люди завидуют...
Этот первый год артели был самый удачный, на следующий такой острой нужды в продуктах уже не было. Некоторые, особенно «интеллигентные», сотрудники стали уклоняться от сельскохозяйственной работы. Я же и до сих пор с радостью вспоминаю о ней. Легко и просто совершилось для меня это «опрощение», которого так мучительно и безрезультатно мы добивались в прежние времена. Совершилось просто, потому что это было действительно необходимо.
30
КОМИТЕТ ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ
8 1920—1922 годах был страшный голод в Крыму и на Волге. Об этом много говорилось в Москве. Но что можно было сделать, когда большинство влачило полуголодное существование, когда не было ни у кого денег, не было одежды, предметов первой необходимости?
Мой племянник Илья, семнадцатилетний юноша, и его друзья были счастливы, что могли работать с американцами у квакеров, помогая голодающим.
Пшеница не родилась, не было хлеба, не было и топлива, так как в степной полосе Поволжья крестьяне обычно отапливали дома соломой. Теперь же, за неимением и этого топлива, они разбирали сараи на дрова и даже сжигали все, что было возможно в домах, чтобы не замерзнуть.
Нам показывали куски хлеба с примесью глины, которым питались там крестьяне.