Позднее, в 1925—1926 годах, в школе образовалась комсомольская ячейка, и самоуправление потеряло всякий смысл. Некоторое время обе организации существовали параллельно, и задачи их сталкивались. Постепенно комсомольцы и пионеры вошли в самоуправление. Ячейка запретила выбирать беспартийных. Сначала ребята боролись, умышленно проводя беспартийных, но каждый раз комсомольская ячейка объявляла выбор неправильным и заставляла учащихся голосовать снова. В конце концов ребятам это надоело, и самоуправление фактически перешло в руки комсомола.
Не было устойчивости и в методической работе школы: не успевали учителя привыкнуть к одному методу, как его ломали и вводили другой. Немало слез пролили серые провинциальные учительницы, изо всех сил стараясь воспринять премудрость советских методистов. Сплошь да рядом это были несчастные, запуганные, замученные работой люди. Сельская учительница должна была делать все: вести, иногда одновременно, три группы в школе, участвовать в работе сельсовета, ликвидировать неграмотность среди взрослых, принимать участие в учительских, родительских собраниях, организовывать женотделы, проводить различные кампании, ставить спектакли, выступать с антирелигиозными речами, продавать облигации займов, которые крестьяне не покупали и за которые жестоко ругались... И при этом учительница должна была изучать новые методы, которые через год упразднялись.
Безграмотные, жестокие, опьяненные могуществом хамы держали учителей в рабстве.
Помню, у нас в Ясной Поляне была конференция районного учительства. Я открыла собрание, первым попросил слово секретарь райкома Панов.
— Товарищи! — крикливым голосом привычного советского оратора начал он.— Здесь наблюдается весьма печальное явление. В то время как советская власть организует собрания, то есть всякие там конференции для помощи и просвещения нашего, так сказать, учительства, учительство не оценивает, товарищи! Я должен констатировать печальное явление. Одна из наших учительниц,— и он назвал фамилию,— так сказать, отсутствует. Товарищи! Мы должны в корне пресечь...
— Ребенок у нее умирает,— послышался робкий голос из задних рядов.
— Безразлично, товарищи! Дело это касается, так сказать, советского строительства и для всякого сознательного товарища должно стоять на первом месте. Я предлагаю, товарищи, выразить товарищу учительнице порицание и сделать ей, так сказать, первое предупреждение.
Районное учительство, при горячей поддержке всех яснополянцев, отвергло это предложение, но я не сомневаюсь, что наше заступничество не помешало председателю райисполкома сорвать злобу на несчастной женщине.
Так называемый «комплексный метод» особенно замучил учительство. НапрасНо районные инспектора созывали одну конференцию за другой, напрасно делали доклады о комплексном методе, проводили показательные уроки, метод не усваивался. Инструкторша нашего района, полуграмотная тупая партийная девица, была В отчаянии. Она приезжала в Ясную Поляну, присутствовала на уроках, изучала, брала с собой тетради из нашей школы, стараясь как-нибудь освоить этот несчастный комплексный метод.
— Нет, уж пусть лучше ваши учителя делают доклад, —неизменно говорила она на учительских собраниях,— все-таки вы там как-то ближе к центру...
Ну как мог старый учитель, застывший в глухой деревушке, отказаться от преподавания грамоты, письма, арифметики и начать изучать месяц октябрь, где центральным местом был праздник октября и его значение?
Как «привязать» к октябрю арифметику, например? Учебников «комплексных» еще не было, и учителя должны были сами выдумывать задачи. Например: «У кулака до революции было 5 коров, 12 овец, а у бедняка скотины не было. После октября у кулака отняли 3 коровы, 7 овец и передали бедняку. Спрашивается: сколько коров и овец осталось у кулака после октябрьской революции?»
Опытные учителя приспосабливались: комплексный метод проводили для отчетов и инспекторов, а читать, писать и считать учили отдельно. У неопытных дети знали про октябрь, но были неграмотны.
Иногда доходили до нелепостей. На тульской учительской конференции я невольно подслушала горячий разговор двух учительниц. Они делились друг с другом своими «достижениями».
— Мы «разрабатывали кошку»,— сказала одна,— ничего, удачно, я увязала с кошкой решительно все навыки.
— Ну, а арифметику? — спросила другая.
— Очень просто, мы измеряли кошачьи хвосты.
Но не успело учительство усвоить комплексный метод, как на сцену появился метод целых слов.
— Хоть убейте меня,— говорила старая учительница Серафима Николаевна,— как это можно? Вдруг, букв не знает, а научи его читать. Воля ваша, не могу, не понимаю!
И когда учителя стали его проводить, мы совершенно неожиданно натолкнулись на возмущение крестьян.
— Никуда не годится школа ваша,— говорил мне телятеньский мужик,— обманная она, вот что!
— Что вы хотите сказать? Почему обманная?
— Учителя в ней обманщики. Два месяца Васька мой в школу ходит, читать не умеет.
— Как так не умеет? Неспособный, может быть?
— Не неспособный, учительница хвалит даже. А обманная школа, вот и все. Намедни пришел, поужинал. Я взял книжку, говорю: «Васька, читай!» Читает, без складов читает и бойко. Я и смекнул, в чем дело. Читать не умеет, а прикидывается, слова — выдумывает. А ну-ка, говорю, Васька, какая это буква? Так и есть, молчит, не знает. Ах ты, говорю, сукин сын, это тебя в школе учат отца обманывать! Снял со стены плетку, спускай штаны, да и надрал задницу, как следует: учи буквы! Учи буквы! Отца не обманывай! Вот она, школа-то ваша какая!
И сколько я ни объясняла, не понял телятеньский мужик, что такое метод целых слов.
Одно время московские методисты увлеклись планом Дальтона. Опять посыпались предписания, руководства. Я ездила в Москву в опытно-показательные школы «изучать» дальтон-план. Но мы сразу натолкнулись на серьезное препятствие — недостаток книг и пособий в школе. Не могло быть и речи о лабораторных работах при нищете оборудования наших кабинетов второй ступени.
Нам нужны были микроскопы. Я объездила в Москве все магазины, раз десять бегала в Наркомпрос, мне выдавали отношения с печатями и штампами, направляли куда-то. Я достала один подержанный микроскоп на всю школу.
И какое это было событие! Я привезла его во вторую ступень в большую перемену. Ребята окружили, сдавили меня. Сначала рассмотрели листик.
— Вшей нет ли? — спросила я, в глубине души надеясь, что санитарные комиссии давно уже управились с ними в школе. Но вшей сейчас же появилось с десяток.
— Мамушка родимая! — пищали девочки.— Ну и страшна же она, вша-то эта! Лап-то, лап-то сколько! Лохматая!
— Вот, дети,— не преминула использовать случай одна из учительниц,— теперь вы понимаете, какую гадость вы на себе разводите, если не соблюдаете чистоту. Не только сами, но и родителям должны внушить, чтобы они мылись и держали помещение в чистоте.
Этим и кончилось. Микроскоп был широко использован, но о дальтон-плане не могло быть и речи.
38
ЛЕC РУБЯТ — ЩЕПКИ ЛЕТЯТ
— Замнарком принимает?
— Сейчас доложу.
Привычным движением секретарь складывает в папку бумаги на подпись, вдвигает поспешно ящики, захлопывает, быстро и беззвучно распахивает дверь кабинета замнаркома по просвещению и исчезает за дверью.
— Примет, только придется подождать.
Юноша вежливо придвигает мне стул и берется за газету. Но ему не хочется читать газету, ему хочется разговаривать.
— Ну, как у вас там в школе?
— Ничего. Только вот вменяют в обязанность приглашение комсомольца, пионервожатого.
— Гм, да. Взвесить надо. Вам надо парня, чтобы на ять, ну, одним словом, чтобы понимал задачи, сознательного, а то всю работу вашу может сорвать...
— Нет ли у вас кого?
— Трудно, прямо скажу, почти невозможно. Есть ребята здесь, в центральном аппарате, но их мало, да и не отпустят, а дряни этой много, только к вам таких не пошлешь, нет, найти почти невозможно...
— А вы бы, товарищ Павел, не пошли бы?
— Да я бы хотел уехать, только партийцы не отпустят. Я ведь крестьянин, родители живут в деревне, я города не люблю.
Казалось, что он был не ко двору, этот спокойный милый юноша, среди этой суетящейся, задерганной толпы пресмыкающихся перед начальством служащих Нарком-проса.
Как-то раз я застала его разговаривающим в коридоре с бедно одетой женщиной с двумя детьми.
— Проходите, проходите в приемную,— сказал он мне,— сейчас приду.
— Эх, этот бюрократизм! — начал он, как только вошел.— Тоже коммунистами себя величают. Доклады, приемы, а люди? Какое им до них дета? Если бы вы только -знали...
Я молчала, мне страшно было за юношу, и мне хотелось, чтобы он замолчал. Но ему хотелось говорить, излить кому-то свою душу, все наболевшее, что переполняло ее.
— Карьеризм, генеральство, формализм, ничего не видят, да и не хотят видеть, что делается вокруг — беднота, недовольство — презрение к человеку...— пылали щеки, темнели серые глаза, шуршали бумаги на столе, которые юноша в волнении разбрасывал.
— Что они для народа сделали? Одну буржуазию уничтожили, а народили новую бюрократию.
Я ушам своим не верила. Здесь, в центре Наркомпро-са — главного источника коммунистической пропаганды,— комсомолец проповедовал такую «ересь», разводил контрреволюцию. Каждую минуту юношу могли арестовать, приговорить к расстрелу. Но, казалось, ему было все равно.
— Что им благополучие и счастье народа? — продолжал юноша.— Везде горе. Видели женщину с двумя детьми? Она уже раз. десять здесь была. Вдова с шестью детьми. Один из них идиотик. Она не может идти на работу и оставлять детей одних, а их ни в один детдом не принимают... Иногда думаю: плюну на все, уйду, будь что будет! Может быть, вы...
Но в эту минуту дверь из кабинета замнаркома отворилась, и, почтительно изогнувшись, в приемную проскользнул маленький смуглый человечек с длинными волосами и громадным портфелем под мышкой.
Послышался звонок. Юноша выпрямился, замер и, сильно тряхнув головой, словно отгоняя назойливые мысли, вошел в кабинет. Он почти тотчас же вышел и схватил телефонную трубку.
— Гараж? Товарищу Эпштейну машину! Срочно! Пожалуйста! — он указал мне на дверь кабинета.— Не более семи минут! Замнарком спешит на заседание.
Мне больше не пришлось говорить с юношей. Люди входили, выходили, приносили бумаги из других отделов для подписи. Секретарь был всегда занят. Только один раз мне пришлось с ним быть наедине несколько минут.
— Я хотел бы поговорить с вами,— сказал мне юноша.
— Очень рада, только боюсь, не могу сегодня: я уезжаю в деревню, но я опять приеду через неделю.
Я думала о нем по дороге домой, и мне жалко было, что мне не пришлось с ним поговорить. Мне казалось, по выражению его лица, его грустных глаз, дрожащему голосу, что ему было тяжело и что что-то тяжким бременем лежало на его душе- Но мне не суждено было узнать его тайну.
Десять дней спустя, когда я снова пришла в Нарком-прос, дверь в комнату комсомольца-секретаря была закрыта. Слышно было, что в комнате шло движение, точно передвигали мебель, несколько человек стояли в коридоре и рассказывали что-то друг другу взволнованным шепотом. Я постояла в нерешительности несколько секунд и постучала в дверь. Никто не ответил. Я спросила чиновника в соседней комнате, что случилось?
— Комнату чистят. Наведайтесь через часок. Проходя по коридору, я встретила знакомую девушку.
— Вы знаете, что случилось? — спросила она, видимо, горя желанием поделиться со мной сенсационной новостью.
— Нет, не знаю.
— Товарищ Павел, секретарь Эпштейна, застрелился!
— Что?!!
— Да. Пять минут тому назад. В висок. Нашли его сидящим за столом, голова рукой подперта, а бумага вся залита кровью. Сейчас убирают...
Она продолжала болтать... Но я ее больше не слушала...
Я думала о страдающем, задумчивом юноше с грустными, прямо смотрящими глазами. Эти глаза, казалось мне, просили помощи, сочувствия.
«Зачем, зачем ты это сделал?» — мысленно спрашивала я его, вспоминая его крестьянское чистое лицо, непослушный хохол на голове, сильные крестьянские руки.
— Почему он это сделал? — сказала я громко.
— Никто не знает,— ответила девушка,— коммунисты говорят, что работник он был хороший, но партиец был плохой, несознательный.
* * *
Трудно было просить этому гордому юноше, сыну губернатора. Опускались глаза с длинными черными ресницами, низко склонялась смуглая голова с коротко остриженными волосами.
— Они говорят, что меня исключили за то, что я не объявил, что мой отец был губернатором. А почему я должен был «им» об этом говорить? «Они» меня не спрашивали. Если бы спросили — я бы «им» ответил правду. Я не мог бы солгать, я не стыжусь...
Юноша гордо поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.
— Вы думаете, есть надежда? «Они» допустят меня окончить университет?
Он грассировал — университет — и в продолжение всего разговора говорил о коммунистах не иначе, как «они».
— Профессора дали мне блестящий отзыв, говорят, что я могу со временем принести пользу... Надо доучиться, вы понимаете, я говорю вам это не из хвастовства, ведь мне осталось еще один год, только один год, и я...
Он вдруг сразу осекся, замолчал, кровь прилила к тонкой шее, к лицу, он густо покраснел.
— Вы меня понимаете! Неужели я не буду допущен р университет?
Мне было его жалко. Я бегала от одного заведующего втузами, вузами к другому — ничего не помогало.
Иногда в глазах одного из этих власть имущих я улавливала тень сочувствия, человеческую нотку в голосе, подобие ласковой улыбки на жестком лице, и я спешила воспользоваться моментом.
— Товарищ, пожалуйста, сделайте исключение! Этот юноша, по мнению профессоров, обещает сделаться кидающимся ученым по химии. Пожалуйста, сделайте исключение! Он может со временем принести пользу Советскому Союзу.
— Невозможно, товарищ Толстая. Он сын губернатора, наш классовый враг. И он злостно скрыл от нас свое происхождение. Мы не можем таким людям давать привилегии. Это нечестно по отношению к пролетариату!
Везде ответ был один и тот же. Юноша меня провожал и ждал меня в коридорах, пока я говорила с власть имущими. Он выделялся среди ожидающей толпы своим умением носить свой старенький опрятный, ловко сидящий на нем пиджак и своей красивой, высоко поднятой головой. На него оглядывались, девушки смотрели на него с интересом. Но «они» — коммунисты — косились на него.
— Опять отказ? — спрашивал он меня.
— Да.
— Вы думаете, безнадежно?
— Посмотрим, я хочу еще раз пройти к замнаркому.
— Спасибо. Знаете что? Я еще хожу в университет. Если меня примут, то фактически у меня нет пропусков.
Как вы думаете, это хорошо? Да, я забыл вам сказать. Мои родители вам так благодарны.
— Как они?
— Плохо. Отец не ходит; нога его не лучше. Мама ничего, спасибо! Но вчера она была очень расстроена: продуктовые карточки отняли. Не знаю, как теперь мы будем доставать продовольствие. Вы знаете, как дорого все на базаре, да и достать трудно. Теперь они грозят, что выгонят нас из квартиры. Ах, только бы мне университет окончить, тогда все будет хорошо.
Прошло три недели, пока я добилась замнаркома по просвещению. Юноша несколько раз приходил ко мне узнать, что мне удалось сделать. Он сильно похудел, побледнел, пропала его обычная бодрость.
Да и я чувствовала, что положение безнадежное.
Мой разговор с замнаркомом был краткий.
Когда я стала излагать ему мою просьбу, он резко меня оборвал:
— Зря тратите время, гражданка. Мы не можем его принять. Неужели вы думаете, что одной рукой мы будем уничтожать наших врагов, а другой будем им предоставлять привилегии: возможность учиться и занимать хорошие места в ущерб товарищам из рабочих и крестьян?
— Но это совершенно исключительный случай. Выдающийся талант. Вы же нуждаетесь в научных работниках...
— Простите, товарищ Толстая! Вы знаете поговорку: «Лес рубят — щепки летят». У нас достаточно талантов среди пролетариата...
Вечером Федя пришел ко мне.
— Мой профессор мне сказал, что если бы Горький согласился просить за меня...
— Федя,— сказала я, делая страшное усилие, чтобы решиться сказать ему правду,— я была у замнаркома сегодня, надежды нет.
Сердце разрывалось на части. Я взглянула на юношу. В глазах его было отчаяние.
— Никакой... надежды?..
— Нет, в настоящее время никакой, я думаю...
— Боже мой... что же мы, я...
Слова застряли в горле. Он не то поперхнулся, не то закашлялся и выбежал из комнаты.
39
Я ХОДАТАЙ ПО ПОЛИТИЧЕСКИМ ДЕЛАМ. ГПУ
Когда я приезжала в Москву, телефон звонил с утра до вечера. По ошибке арестовали профессора; земский врач находился под угрозой ссылки; схватили заведующего музеем из аристократов; разгоняли бывший монастырь, превратившийся в трудовую коммуну; ссылали кого-то за сатиру против советской власти; священнику грозили расстрелом за слишком сильное воздействие на паству; собирались снести церковь, где венчался Пушкин...
В памяти был длинный лист всех тех дел, о которых надо было хлопотать в промежутках между своими прямыми обязанностями: найти хоть один или два микроскопа для школы, что было нелегкой задачей, и найти их можно было только у старьевщиков, просить Наркомпрос об увеличении ссуды на учебные пособия; просить музейный отдел об увеличении сметы на ремонт крыш в усадьбе; отыскать преподавателей, которых всегда не хватало в Яснополянской школе; присутствовать на конференции; посмотреть работу по дальтон-плану в 14-й школе Моно и прочее и т. п.
Заранее надо было обдумать, в каком учреждении и у кого хлопотать по тому или иному делу.
О сохранении церкви, в которой венчался Пушкин, надо было хлопотать у Смидовича, заместителя Калинина. Он интеллигент и скорее поможет в этом деле. И действительно, Смидович помогал. Выслушивал просьбы спокойно, не перебивая, долго и обстоятельно расспрашивал, думал, мечтательно подняв кверху добрые голубые глаза.
А я смотрела на него и думала: «Как он может? Как он может с ними работать, не понимает? Не видит?»
— Ах, как я устал,— говорил он иногда,— как хотел бы я сейчас в деревню, жаворонков послушать! — и страшная тоска слышалась в голосе.
Я бывала у него часто и каждый раз поражалась, как он быстро дряхлел: покрывалась сединами голова и короткая бородка, появлялось все больше и больше морщин на измученном широком лице.
С некоторыми просьбами я обращалась к добродушному и недалекому грузину Енукидзе — секретарю ВЦИКа. Он всегда добродушно улыбался и редко отказывал, и мне удалось, благодаря ему, многих вытащить из тюрьмы.
Но чаще всего я обращалась к Менжинскому и Калинину.
Один раз я ездила к Менжинскому с Верой Николаевной Фигнер.
Насколько я помню, мы хлопотали за арестованных членов кооперативного издательства «Задруга». «Задругу», как и другие культурные начинания частного характера, разгромили, и бывшие члены ее преследовались. Может быть, их арестовывали в связи с отъездом бывшего председателя «Задруги» историка С. П. Мельгунова, написавшего уже за рубежом книги «Красный террор», «Колчак» и другие.
Никогда не забуду лица Веры Николаевны Фигнер, когда мы с ней входили в кабинет Менжинского. Сколько гордости, достоинства было в ее аристократическом, когда-то, должно быть, очень красивом лице, когда мы получали пропуск в комендатуру ГПУ. Годы одиночного заключения не согнули ее гордую голову.
Нам пришлось подняться на третий этаж. Красноармеец почтительно показывал нам дорогу. В конце длинного коридора открылась дверь, раздвинулись тяжелые портьеры. Менжинский стоял на пороге.
— Очень рад, что имею удовольствие видеть вас у себя!
Вера Николаевна не склонила головы, не ответила.
— Ведь было время, когда мы вместе работали с вами,— продолжал Менжинский,— помните...
— Да, вы тогда писали...
— Да, я был писателем тогда™
— А теперь?- К сожалению, вы переменили свою деятельность,— продолжала Вера Николаевна, не замечая протянутой руки,— и... мы уж больше с вами не товарищи...
На секунду протянутая рука повисла в воздухе, тень пробежала по лицу чекиста, но он не убрал протянутой руки, а сделал вид, что указывал ею в глубь комнаты.
Бесшумно ступая по густым коврам, мы вошли в комнату.
— Пожалуйста, садитесь!
Возможно, что Менжинский обиделся на обращение с ним В. Н. Фигнер; сотрудники «Задруги» были освобождены гораздо позднее.
Следующую мою просьбу Менжинский исполнил.
Ко мне пришел писатель, я знала его по работе на фронте в Земском Союзе. Он только что приехал из Сибири. Работал у Колчака, потом скрывался в Москве.
— Я хочу легализироваться,— сказал он,— не можете ли вы помочь мне?
Я задумалась;
— А вы согласны рисковать?
— Я думаю, что без этого нельзя.
И вот я опять в кабинете заместителя председателя ОГПУ, Вячеслава Рудольфовича Менжинского. Он всегда был со мною любезен. Почему? До сего времени мне это непонятно. Я не верю, чтобы у него было уважение к Толстому и что поэтому он относился ко мне снисходительно, желая себя уверить, что и они уважают культурные ценности России — русских писателей, художников. А может быть, этих, у власти стоящих людей, могущих каждую минуту раздавить меня, забавляла моя откровенность, граничащая с дерзостью, которой я сама себя тешила, разговаривая с ними.
Помню, как однажды, войдя в кабинет к Менжинскому, я начала свою просьбу словами:
— Долго ли вы будете продолжать заниматься этим грязным делом? Казнить ни в чем не повинных людей? Ведь должен же наступить конец этой бессмысленной жестокости?
Любезная улыбка застыла, и взгляд хитрых маленьких глаз из-под пенсне сделался острым, жестким.
— ГПУ перестанет существовать, как только мы уничтожим контрреволюционные элементы в стране!
На этот раз в моих руках прямая ответственность за жизнь хорошего умного человека, известного писателя, и я должна быть очень осторожна.
— Чем могу служить? Говорите, только не задерживайте. Пришлось работать всю ночь — устал,— бросает он вскользь.
Менжинский не похож на чекиста. Интеллигентский клок волос свисает на лоб, лицо подвижное, скорее красивое, но чем-то напоминает лису.
— Вячеслав Рудольфович,— говорю я,— трудно верить заместителю председателя ГПУ, когда вопрос касается политических, но я пришла к вам сегодня с полным доверием, и я верю, что вы мне ответите тем же.
— Гм... Почему же это нам трудно верить?
Глаза мои встретились с маленькими хитрыми глазками поляка.
— А что если бы я просила вас помиловать человека, участвовавшего в белом движении?
— Многое зависит от того, кто он, где он сейчас, чем занимается!
Жесткие глаза кололи, гипнотизировали.
— Представьте себе, что этот человек далеко, скрывается под чужим именем, но хочет легализироваться...
— Весьма возможно, что мы пойдем ему навстречу... если он надежный, если мы узнаем, что он искренно раскаялся в своей контрреволюционной деятельности. Но ведь для этого я должен знать!
И чем сильнее сверлили острые глаза, стараясь внушить, напугать, тем сильнее росло во мне внутреннее противодействие. Напряжение дошло до крайних пределов.
— Я вам ничего не скажу, даже если бы вы арестовали, пытали меня, пока вы не дадите мне честное слово, что вы этого человека не тронете, если я назову его вам.
— А чем он занимается? Где он сейчас?
Я молчала. Допрос продолжался около часа. Наконец я встала, собираясь уходить.
— Подождите!
Менжинский с минуту колебался.
— Он активно участвовал, сражался против Красной Армии?
— Нет.
— Извольте, я даю вам слово, что я его не трону.
— Не посадите в тюрьму, не сошлете, не казните?
— Нет.
Я назвала фамилию писателя. Менжинский эту фамилию знал.
— Где он?
— В Москве.
— Скажите ему, чтобы он завтра ко мне явился.
— Хорошо.
Он написал пропуск и подал мне.
Менжинский сдержал слово. Писатель получил бумаги, остался жить в Москве и стал заниматься своей литературной деятельностью.
40
«РЕЛИГИЯ — ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА»
Мы все — дети, музейные работники, учителя, крестьяне — жили двойной жизнью годами. Одна жизнь — официальная, в угоду правительству, другая — своя, которая попиралась и которую мы скрывали в глубине своего существа. Даже дети научились фальшивить.
Учитель обществоведения, по долгу своей службы, на собраниях в совете, в школе, на митингах, днем громил религию, кощунствовал, а ночью пел молитвы.
Чтобы забыться, заглушить в себе голос, подсознательно поющий молитвы, учитель все с большим и большим жаром отдается работе и в горячке деятельности сам не замечает того, что он все больше и больше подлаживается и теряет то свое настоящее, что было в нем. Он с подобострастной улыбкой встречает ничтожного комсомольца или члена партии, лебезит перед ним, и в своей угодливости, в безумном страхе перед возможностью преследования, потери должности, он все больше и больше становится ничтожеством.
В первой ступени ребятам не хочется петь «Интернационал», и они упрекают учительницу за то, что она заставила их это делать. Во второй ступени, на вопрос заместителя наркома по просвещению Эпштейна, ходят ли они в церковь, ребята разражаются бурным смехом, а вместе с тем я почти уверена, что многие из них ходили в церковь и изводили учителей вопросами о вере, Боге и т. п.
В школе были убежденные атеисты, но были и верующие. Каким-то чутьем ребята угадывали, кто из них верит в Бога, и они нередко ставили учителей в трудные положения.
Помню, однажды, во время одного из своих посещений телятеньской школы первой ступени, я услыхала страшный шум в третьей группе. Я вошла. Среди класса стоял совершенно растерянный учитель, Петр Николаевич Галкин. Ученики же кричали, требовали...
— Александра Львовна, как хорошо, что вы пришли! — сказал учитель.— Пожалуйста, скажите им, есть ли Бог или нет.
— Ну конечно, есть, ребята! — сказала я.
— Ну, что мы ему говорили! — загалдели вдруг ребята.— А вот он,— и один из мальчиков указал на пионера с красной повязкой вокруг шеи,— говорит, что Бога нет!
И опять поднялся страшный шум.
— Нам товарищ Ковалев все растолковал! — кричал пионер.— Только буржуи верят в Бога, а попы нарочно затемняют народ и потом грабят его.
Я вышла из класса через час.
Ребятам все надо было знать: верю ли я по-православному? как верил мой отец? все ли попы жадные? верю ли я в будущую жизнь?
Учитель был смущен. Он проводил меня по коридору.
— Ничего это, Александра Львовна? Вы так смело говорили?!
— Не знаю.
Да по правде сказать, мне было все равно. Ну закроют школу, выгонят. Может быть, это и лучше. В ушах звенели возбужденные детские голоса, я видела их горящие, любопытные глазенки, я сознавала, что своим трусливым молчанием мы лишали их самого главного.
— Так куда же заезжал Гоголь, ребята? — спросила учительница литературы у старшей выпускной группы.— Ну, путешествовал он по Европе, а затем, куда же он ездил?
Молчание.
— Он заезжал в Палестину. Вы же знаете Палестину? Чем она знаменита?
Опять молчание.
— Ну, кто же жил в Палестине?
— А кто его знает, святой какой-то, как его... Имени Христа никто «не знал».
Что толку в том, что у нас не велась антирелигиозная пропаганда. Весь программный материал в школах был начинен материалистической психологией. А как только в беспросветной мгле этой неудобоваримой, затемненной путаницы ребята сами пробивались к свету, мы против собственных убеждений толкали их обратно во тьму.
Что толку было в том, что мне удалось не иметь в нашей школе уголка безбожника со всегдашним непременным атрибутом этих уголков — изображением толстопузого краснорожего попа, Христа в кощунственном виде, антирелигиозных, грубых и мерзких стихов Демьяна Бедного и т. п.?
Губернский и районный комитеты партии обращали сугубое внимание, в отношении антирелигиозной пропаганды, на Ясную Поляну. Ставили кощунственные, осмеявающие религию пьесы и кинематографические фильмы в Народном доме, читали лекции на антирелигиозные темы, вели пропаганду через комсомольскую ячейку.
Сначала комсомольской ячейки не было в самой школе, и наши школьные комсомольцы входили в деревенскую ячейку. Но позднее была организована специальная школьная ячейка и секретарем ячейки был назначен ученик из старшего класса.
Комсомольцы требовали организации уголка безбожника в школе. Комсомольцы-школьники теперь вели уже пропаганду на деревне. Под пасху, под рождество, вообще под большие религиозные праздники комсомольцы-школьники устраивали вечера в Народном доме, посвященные антирелигиозной пропаганде. Крестьяне постарше отплевывались, возмущались бессовестным кощунством молодежи, девки же и молодые ребята рады были всякому зрелищу и посещали Народный дом. Иногда в сочельник молодежь гуртом отправлялась в церковь, пела кощунственные песни в ограде под окнами церкви, в то время как внутри шла служба...
И все чаще и чаще в голову закрадывалась мысль: «Хорошо ли я сделала, что организовала школы? Не было ли все это страшной, непоправимой ошибкой?» Я отводила душу в музее.
В праздники мы пропускали несколько сот посетителей через музей: советские служащие, рабочие, красноармейцы, учащиеся.