Мы ждали ревизии со дня на день. А между тем нападки на нас не прекращались. Тульский губоно решил дать яснополянской Опытной станции генеральный бой на учительской конференции. Мой заместитель, зубастый молодой человек, долгое время работавший в профессиональном союзе, и несколько учителей вызвались ехать на конференцию. Я осталась, потому что нам сообщили, что сейчас же после конференции будет еще одна ревизия, и мне хотелось привести в порядок всю отчетность.
Не было, кажется, ни одной гнусной клеветы, которой бы не возвели на Ясную Поляну на этой конференции. Мой заместитель, хороший оратор, говорил больше часа, опровергая все возведенные на нас обвинения. Учителя вернулись взволнованные, но торжествующие,— районное учительство было на нашей стороне.
За эти несколько месяцев мы отвыкли спать. Измученные, издерганные учителя бродили по ночам по парку, шептались, обсуждая положение, готовые ко всевозможным ужасам, и только надеялись на ревизию ВЦИКа.
А у меня что-то странное делалось с сердцем: прыгало, билось скачками, приостанавливалось, дышать было трудно. Я ложилась спать, стараясь унять эти жуткие скачки, напрасно. Часами я лежала в той самой комнате, где был кабинет отца в 70-х годах, и смотрела на желтую перегородку, ту самую, куда он хотел захлестнуть петлю, когда безысходная тоска мучила его — арзамасская тоска...
Я пробовала читать философские книги — «Круг чтения», Шопенгауэра —- напрасно; если и удавалось унять сердце, успокоиться, крики из парка, стук в дверь снова выводили меня из равновесия.
Кто там?..
Несколько сотрудников вваливались в первую комнату за перегородкой.
— Митинг в парке. Чернявский показывал антирелигиозный фильм, а потом говорил речь, призывал молодежь громить буржуев Ясной Поляны. Ребята очень возбуждены. Траву всю вытоптали, дорожки заплевали подсолнухами, все наши посадки поломали, на скамеечки нагадили.
Учителя, сотрудники музея ужасно нервничали. Некоторые собирались уезжать из Ясной Поляны. Дело расползалось. Я старалась изо всех сил сдерживаться, и от этих усилий все чаще и чаще напоминало о себе сердце.
Молодой чернявый учитель ураганом влетел ко мне в кабинет.
— Александра Львовна! Александра Львовна! Скорей!
Ревизия ВЦИКа!
— Возьмите вот, покажите им...— задыхалась Серафима Николаевна,— школьные журналы, они увидят, что все праздники отмечаются! — и она совала мне под нос какие-то тетради.
Громадный, шеетиместный автомобиль стоял около старого вяза. Один за другим из иего вылезли шесть человек. Среди них я узнала председателя губернского исполнительного комитета, председателя губоно, Чернявского, председателя Тульской контрольной комиссии. Остальные двое были из ВЦИКа.
Это была настоящая ревизия. Сначала в моем присутствии опрашивали свидетелей обвинения, вызывали Толкача, какого-то малого с деревни, допрашивали Чернявского. Бухгалтер Петр Петрович, присутствовавший при допросе, рассказывал мне, что свидетели перепугались, смешались и не могли повторить своих наветов, напрасно Чернявский всячески поощрял их и подзадоривал. Потом вызвали в канцелярию меня.
— Александра Львовна! — обратился ко мне секретарь ВЦИКа, Киселев.— Скажите нам, какой паек вы получали из артели?
— Мне хотелось, бы,— едва сдерживая гнев,— отвечать на все вопросы с документами в руках. Пожалуйста,— обратилась я к Петру Петровичу, который заведовал канцелярией,— дайте мне протокол общего собрания артели прошлого года.
В этом протоколе было записано заявление, что я отказываюсь от артельного пайка, так как все свободное время я должна посвящать работе в музее и школе и не могу больше работать в хозяйстве.
— Следовательно, за последний год существования артели вы пайка не получали?
— Нет.
— Так.
— А позвольте вас спросить, Александра Львовна,— обратился ко мне член ВЦИКа Пахомов,— была у вас вечеринка, когда вы пили вино и веселились до утра?
— Да, была. Это было 23 апреля, в день моих именин.
— Сколько было выпито вина?
— Две бутылки портвейна.
— Сколько было человек?
— Больше тридцати.
Члены ВЦИКа переглянулись.
— Товарищ Толкач, что, товарищ Толстая говорит правду или нет?
— Должно быть, правду.
— Товарищ Толстая, был ли такой случай, чтобы вы заставляли сторожей вам прислуживать и ночью заставляли ставить самовары? Товарищ Толкач ставил вам ночью самовар?
— Ставил. Толкач был дежурным. Я пригласила его выпить с нами чаю, он охотно присоединился к нам, пел с нами песни, пил чай. В два часа ночи мой заместитель, увидев, что самовар опустел, взял его и понес в кухню ставить, но Толкач вскочил, вырвал у него из рук самовар и пошел ставить его сам.
— Товарищ Толкач представил мне этот случай несколько в ином виде...
— Подождите, товарищ Чернявский, мы вас уже выслушали! Товарищ Толкач, так это все было, как рассказывает нам гражданка Толстая?
— Стало быть, так.
— Пожалуйста, продолжайте, Александра Львовна!
— Вскоре после этого, когда мы стали расходиться, я вспомнила про детей Толкача, завернула кусок пирога и конфеты в бумагу и подала ему. Конечно, я далека была от мысли, что могу его обидеть, никому не приходится теперь часто пироги и конфеты есть. Толкач как будто не обиделся, а скорее обрадовался...
— Какая ложь! — вдруг, побледнев, крикнул Чернявский.
Но Киселев жестом остановил его.
— Говорите, Александра Львовна.
И я стала говорить. И чем больше я говорила, тем мне становилось легче, точно прорвало меня, я дала себе волю, долго сдерживаемый гнев разрешился, облегчил, освободил меня. Я, кажется, никогда в жизни не была так красноречива. Я издевалась над Чернявским, я почти физически наслаждалась его бессильной злобой, его растерянностью. Он был теперь обвиняемым, я была обвинителем.
34
БЕСПРИЗОРНЫЕ
Я иду по Моховой, в руках большой портфель. Что такое? Как мухи вьются вокруг меня беспризорные, забегают справа, слева, один с силой толкнул меня под левый локоть.
Сейчас, днем, пожалуй, не решатся портфель вырвать, кругом народ, на углу стоит милиционер. Может быть, ночью бы и отняли, то и дело слышишь, как отняли сумочку у дамы, вырвали из рук портфель у запоздавшего с заседания чиновника.
Молчаливое приставание ребят стало настолько назойливым, что я направилась к милиционеру.
— Беспризорные меня преследуют,— сказала я ему, — может быть, хотят портфель вырвать?
— Нет, не портфель, смотрите, перо у вас сейчас из кармана выскочит!
Действительно, ребята уже выбили из бокового верхнего кармана самопишущее перо. Так вот за чем они охотились!
Самопишущие перья были в Москве большой редкостью. Купить их нельзя было, а это перо подарили мне американцы.
Я вынула его из кармана и положила в портфель. Тотчас же преследование кончилось, только один из мальчишек забежал вперед, вскочил на тумбу и высунул мне язык.
Много их было летом в Москве. Ночевали они в асфальтовых чанах на улицах, согревая друг друга своими телами. С наступлением осени они, как перелетные птицы, тянулись к югу. Нередко мне приходилось с ними путешествовать. Ехали они под лавками, иногда в ящиках под вагонами. Питались они кусками хлеба, которые им из окон кидали пассажиры; иногда им удавалось вытащить кошелек из кармана зазевавшегося пассажира.
Помню, я видела их на Кавказе, куда я ездила отдыхать. Они атаковали пассажиров:
— Копеечку дай!
— Гражданин, дай папироску!
— Молод курить еще... Где твои родители? Беспризорный хмуро молчал. Сентиментальные разговоры господ интеллигентов им давно надоели.
— Ты бы лицо пошел умыть, нехорошо, когда мальчики ходят грязные, ведь эдак лицо может сыпью покрыться... Посмотри на себя, точно негр...
— Дай гривенник, умоюсь!
— Ах, как нехорошо! Ведь тебе же самому, не мне, надо умыться. Ну так и быть... иди вымойся.
Беспризорный схватил с земли корку арбуза, разломил ее пополам и стал мазать лицо. Сажа смешалась с липким соком, потекла грязными струями по щекам и по шее. Из-под черной маски показалось хорошенькое детское личико.
— Дай гривенник!
Интеллигент вздохнул и полез за кошельком.
— Дай и мне гривенник,— пропищала девочка лет восьми,— я тоже лицо помою.
— Это твоя сестра? — спросил интеллигент мальчика.
— Это моя жена! — буркнул мальчик с вымытым лицом, поднимая с земли окурок и закуривая.
Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из-под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.
Один раз, возвращаясь из Сухума, где я провела свой летний месячный отпуск, мы около суток ждали возможности попасть на поезд. На станции было душно, и мы вышли на крыльцо. Почему-то парадные двери были забиты, хода здесь не было, и только зияли темные дыры выбитых окон. Нас было четверо: трое служащих толстовских учреждений и я.
В чайнике принесли воды, и, сидя на приступках крыльца, мы пили чай.
Сначала мы были на крыльце одни, но через несколько минут шестеро ребят восьми — двенадцати лет появились откуда-то из темноты.
— Тим-та-тира-ра! тим-та-ра! Тим-та-тира ра-ра тим-та-ра! Мальчик лет двенадцати пел и отбивал чечетку. Лица его не было видно, но движения были необычайно грациозны, поражала ритмичность и музыкальность его пения.
— Эх, сволочь, и ловко это он...
— Мадленки нет, а то двое они... здорово это у них выходит.
— Мадленка его с косым гуляет... Вдруг плясун круто остановился.
— Ах ты...— он скверно выругался,— брешешь, сволочь! Да коли она...— опять ругательство,— я бы ей все ребра переломал.
И он опять пустился в пляс: «Тим-там тира-ра-ра! Тим-та-ра!»
Видели они нас или нет? Мы сидели тихо, боясь шелохнуться.
Вдруг пение и пляска оборвались. Широкий низкий человек вбежал на крыльцо.
— Живо! — он наклонился к самому маленькому тоненькому мальчику, что-то шепнул ему на ухо и ловким движением, подхватив его правой рукой под грудь, через выбитое окно спустил в станцию.
Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик-плясун.
Вдруг что-то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:
— Нельзя было, дяденька... милиция,— пищал детский голосок,— насилу убег.
Взрослый скверно выругался.
***
Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.
Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.
— Ты что?
Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.
— Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает...
— А ты сирота?
— Да.
— Откуда?
— Ехал к бабушке, без билета, ссадили с поезда на Засеке, там мне сказали, что Толстова сирот собирает в Ясной Поляне, я и пришел.
— Беспризорный?
— Да.
— Из карманов таскать умеешь?
— Нет. Побираться — побирался, а воровать — не воровал.
— Хорошо, посмотрим.
Я отправила мальчика к рабочим и просила их понаблюдать за ним. Через две недели его перевели в интернат.
Все любили Володю Соколова. Учился он хорошо, особенно хорошо рисовал.
Прожил он в интернате у нас полтора года. Все уже давно забыли, что он когда-то был беспризорным.
И вот как-то утром прибегает ко мне заведующий интернатом.
— У нас несчастье! Володя Соколов сегодня ночью сбежал! Утащил у ребят семь рублей денег и три пары новых сапог.
Дали знать в милицию, сообщили на железнодорожную станцию, но Володя так и исчез, точно в землю провалился.
Сначала воспитанники интерната молчали, а затем постепенно стали рассказывать, как Володя, начитавшись Джека Лондона, мечтал о путешествиях и, когда наступила весна, не выдержал, вспомнилась ему вольная, бродячая жизнь, и он удрал.
35
АУКЦИОН
Я в Петербурге.
Холодные, пустые, заброшенные храмы, опустошенные дворцы, пустые магазины. Все в прошлом. Я хожу по Петербургу и вспоминаю:
Шпалерная, визиты, первая, неразделенная шестнадцатилетняя любовь, блаженные, полные свежей поэзии воображаемые страдания, белые бессонные ночи, оживление всегда нарядного, корректного, с европейским налетом, населения Петербурга; вечный спор между молодежью, какой город лучше — Москва или Петербург? Красавица Нева, дворец, связанный в воспоминаниях со строгой, привлекательной фрейлиной бабушкой Александрой Андреевной; непривычная роскошь, блеск, придворные лакеи в красивых мундирах, кареты, городовые, отдающие бабушке честь...
Мы приехали сюда, чтобы достать книг для Яснополянской библиотеки. В Петербурге оказался самый большой книжный фонд, собранный из реквизированных частных, может быть и царских, библиотек. Здесь громадный склад, куда в беспорядке сваливались тысячи книг. Несколько человек из бывших людей от Петроградского комиссариата по просвещению работало в нем. И среди этой груды томов удавалось иногда выкапывать такие перлы, как, например, «Современник» пушкинского времени.
С научной сотрудницей Яснополянского музея мы часами в пыли и в страшном холоде искали книги, подбирая то, что нам нужно было для Яснополянской библиотеки.
В свободное время мы бродили по Петербургу. Зашли как-то на Мойку, нашли квартиру Пушкина. Зашли в Толстовский музей, где с той же любовью продолжал работать хранитель Рукописного Отдела Академии наук В. И. Срезневский.
Как-то забрели на Дворцовую площадь. Какие-то люди уверенно шли прямо во дворец, и мы пошли за ними. Мы уперлись в темный коридор. Здесь в левом углу тускло горела электрическая лампочка. За стойкой стоял человек и что-то кричал. Мы подошли ближе.
— Пятьдесят копеек!
— Пятьдесят пять!
— Пятьдесят пять! Кто больше?
— Шестьдесят!
— Будьте добры,— обратилась я к стоявшей рядом с нами женщине,— скажите, что это такое?
— Как что?! Разве вы не видите? Остатки царских вещей распродаются.
Ламповые абажуры, веера, чашки, тарелки, полинявшие ленты, половые щетки, соломенная шляпка и пропасть больших и маленьких пустых футляров с круглыми или овальными углублениями. На некоторых мелькали надписи: «Его Императорскому Величеству Императору...» Где же эти золотые и серебряные блюда?
— Футляр шагреневой кожи! Один рубль!
— Рубль десять!
Несколько человек в заношенных пальто охотились за этими футлярами.
— Ювелиры, большие футляры на маленькие переделывают. Они им «нужны».
— Саксонское блюдо с царским гербом,— продолжал выкрикивать человек,— три пятьдесят! Кто больше?
— Четыре! — вдруг крикнула я.
— Четыре пять!
— Четыре с полтиной! — опять крикнула я, решив во что бы то ни стало купить это блюдо.
Оно мне досталось за семь рублей. Я взяла его в руки, и мне почему-то сделалось стыдно.
— Полотенца! — кричал человек, поднимая вверх кипу затертых рушников.— Десять копеек! Кто больше?
— Пятнадцать! — крикнула какая-то женщина и получила их.
— Шесть здравниц императора Павла Первого! Пятнадцать рублей! — крикнул человек.
— Шестнадцать! — крикнула я. На зеленом хрустале красовались золотые гербы и вензель Павла Первого.
— Семнадцать! — крикнули рядом.
— Семнадцать! раз, два, три! — быстрой скороговоркой произнес аукционист так быстро, что никто не успел предложить больше.
Молча вышли мы из дворца. Я привезла саксонское блюдо домой. Я любила смотреть на большие, прекрасно сделанные розы, любила его чистый звон, и вместе с тем всегда было неловко... Зачем я купила его? Оно же было — краденое...
36
РУКОВОДИТЕЛИ
Долгое время в Ясной Поляне ни на деревне, ни в усадьбе не было ни одного члена коммунистической партии.
С точки зрения коммунистов такое положение вещей было недопустимо.
Я рассказала членам ВЦИКа, как Чернявский своей разлагающей деятельностью разрушал то, что с таким трудом создавалось: дисциплину в школе, уважение к труду... Мы все при поддержке центра направляли наши усилия на создание в Ясной Поляне культурного очага, а группа местных коммунистов, руководимая завистью и злобой, старалась погубить наше дело.
Когда я кончила, секретарь ВЦИКа, Киселев, попросил всех удалиться. Председатели губисполкома и губоно задержались.
— Прошу всех, всех удалиться,— сказал Киселев,— мы желаем наедине поговорить с Александрой Львовной.
— Вы понимаете, товарищи,— сказала я,— какая клевета была возведена на Ясную Поляну и на меня?
Они промолчали.
— Какое вы хотите удовлетворение? — спросил Па-хомов.
— Опровержение в газетах и возможность работать,— сказала я.
— Хорошо.
Случайно или нет, но в Туле переменились власти. Был назначен новый председатель губисполкома, председателя губоно — безграмотного парня — сместили, исчез и Чернявский из Тулы, мы никогда больше не слыхали о нем.
Ясная Поляна была спасена потому, что она была Ясной Поляной. А сколько учреждений погибло, сколько было загублено учителей, заведующих школами, научных сотрудников!
— Кто же у вас ведет партийную работу? — спрашивали у меня в центре.— Кто преподает политграмоту?
Я старалась, как могла, отвертеться от этих вопросов, пока, наконец, новый заведующий отделом опытно-показательных учреждений самым настойчивым образом не потребовал, чтобы у нас преподавала политграмоту партийная работница.
Делать было нечего.
Но мне было неприятно. Кем окажется эта коммунистка? Мы знали, что целые учреждения разваливались благодаря командированным из центра коммунистам. Они доносили, ссорили персонал, натравливали учеников на учителей. Да и поселить ее было негде. Все помещения на усадьбе были заняты. А кто знает, согласится ли она жить в крестьянской избе в деревне?
Когда она приехала, я пригласила ее пить кофе. Долго и внушительно я говорила ей о том, что Ясная Поляна находится в исключительных условиях, что сам ВЦИК согласился, что ради уважения к памяти Толстого школа не будет вести ни антирелигиозной, ни милитаристической работы, что я надеюсь — она, несмотря на свою партийность, поймет наше особое положение...
Я начала говорить убежденно, с жаром, но чем больше я говорила, тем большая растерянность отражалась на изъеденном оспой лице коммунистки. С гладко причесанными волосами и добрыми неумными глазами, она кротко улыбалась, обнаруживая гнилые зубы, и молчала. Замолчала и я.
В школе выделили специальные часы для политграмоты.
На предстоящем учительском совещании в порядке дня значился доклад учительницы политграмоты о плане ее работы с учениками во второй ступени.
Но на первое совещание учительница доклада своего не подготовила, не подготовила и ко второму совещанию. В мягкой форме пришлось сделать ей выговор и потребовать, чтобы уж на третьем совещании она непременно сделала свой доклад.
Очень скоро и учителя и ученики привыкли к коммунистке, никто не боялся ее, называли ее товарищем Маль-виной и даже слегка над ней подшучивали.
На третьем педагогическом совещании, когда дошли опять до вопроса о политграмоте, товарищ Мальвина вдруг склонила голову на стол и, простонав: «Оставьте меня в покое!»,— зарыдала.
К счастью, политграмота вскоре после этого слилась с обществоведением, и товарищ Мальвина была назначена заведующей народной библиотекой.
Я называла Мальвину «ручной коммунисткой» и пела ей песенку: «Без РКП я не могу, не могу, не могу! Дня не могу прожить! Дня не могу прожить!» — Она не обижалась.
Один раз утром она пришла ко мне и, рыдая, сообщила, что больше состоять в партии не может.
— Почему же? — спросила я, и корыстная мысль промелькнула в голове: «Если Мальвина уйдет из партии, нам пришлют другого коммуниста, и Бог знает, каким он окажется».
— Почему же, товарищ Мальвина?
— Александра Львовна,— сказала она прочувствованным голосом,— я верю вам, как вы скажете, так я и поступлю. Я что-то не могу с ними работать... Они требуют на вас доносов, а что я им буду доносить? Вы знаете, как я к вам отношусь... Да и многое другое... Всего вам не расскажешь... Скажите, что мне делать?
— А можете ли вы искренно, как прежде, служить партии?
— Нет.
— Ну так выходите. Мне это очень невыгодно. Я вам прямо скажу: на вас я смотрела как на своего человека, и я не знаю, кого нам пришлют теперь на ваше место. Но я не могу вас просить оставаться в партии, если вы уже не можете искренно в ней работать.
И Мальвина вышла из партии и совсем слиняла. Постепенно она сходила на все более низкие должности и докатилась до делопроизводителя, но и это делала плохо.
Товарища Мальвину заменили товарищем Александровой — комсомолкой. Она была прислана Москвой как руководительница новых пионеров в школе. Жила она в Телятеньках, в бывшей Чертковской усадьбе, и преподавала в первой ступени. Через месяц не было ни одного учителя, который бы над ней не смеялся.
Так же как и товарищ Мальвина, она была ничтожная и глупая. И хотя и окончила учительскую семинарию где-то в Сибири, была совершенно безграмотная. Ничем не интересовалась, кроме вопросов пола.
— Кто же вам больше нравится: инструктор столярной мастерской или бухгалтер Петр Петрович? — смеялись учительницы.
Александрова надувала пухлые губки, зеленые глазки ее вдруг делались влажными, точно маслом смазанные.
— Иван Степанович — настоящий мужчина! Я люблю таких! — с жаром говорила она.— Он такой мускулистый, сильный... Бюстхалтер тоже хорош, такой изящный, нежный...
— Кто? — хохотали учительницы.— Бюстхалтер?
— Ну да, тот, что ведет счета.
— Бухгалтер?! Ха, ха, ха! Товарищ Александрова, вы знаете, что такое бюстхалтер?..
До меня стали доходить слухи: сначала осторожные, затем все более и более настойчивые. Говорили о том, что комсомолку за одну ночь посещало несколько мужчин. Заведующая интернатом потребовала удаления Александровой из Телятеньков. Она считала, что Александрова неприлично ведет себя со взрослыми воспитанниками.
Я поехала в Москву, сообщила заведующему отделом о поведении командированной им в Ясную Поляну комсомолки и требовала ее увольнения. Но дело замяли. И только после того, как сместили заведующего и на его место был назначен другой, мне удалось избавиться от руководительницы юных пионеров.
Скоро создалось другое осложнение.
— Не знаем, что делать с Катей? — говорили учителя.— Она не ходит в школу, а когда приходит, заниматься не хочет, ничего не делает, грубит.
Я вызывала Катю к себе, жаловались родителям — ничего не помогало. А Катя была лучшей нашей ученицей, способной, умницей.
И наконец узнали правду. У Кати должен быть ребенок. Это был первый случай в нашей школе. Мы всегда поражались, какие прекрасные, чисто товарищеские отношения создались между ребятами в школе, ни о каких романах не было и речи, и даже противники совместного обучения должны были изменить свое мнение.
Отцом ребенка оказался секретарь комсомольской ячейки, присланный из Тулы губернским комитетом партии для руководства нашей молодежью.
Секретари комсомольских ячеек менялись один за другим.
Привыкшие к разнузданной жизни в городе, секретари эти всегда вносили элемент распущенности в среду наших учащихся. И так как присылались они в Ясную Поляну губернскими властями, то и борьба с ними была непосильна. Губком стоял за них горой.
В сумерки, тайком от комсомольской ячейки, прибежала ко мне хорошенькая девочка лет семнадцати, Марина Карасева.
Славная она была девочка, и весь облик ее не подходил к комсомолу. Такая она была аккуратная, изящная, тихая. Грубые шутки, необходимость доносить на начальство и учителей, панибратство — казалось, все претило ей в комсомольской ячейке.
— Марина, почему ты пошла в комсомол? — как-то спросила я ее.
— А в университет-то как же иначе, Александра Львовна? Беспартийных-то ведь не принимают!
Марина была расстроена, с трудом сдерживала слезы.
— Пропала я, Александра Львовна!
— Что такое?! Почему?
— Меня исключили из ячейки!
— За что? Что такое?!
— Товарищ Воробьев, секретарь наш, докопался, что мой отец когда-то в полиции служил...
— Ну так ведь раньше же знали, что твой отец был в полиции.
— Знали и глядели сквозь пальцев, а теперь Воробьев очень на меня рассердился...
— За что?
— Да как вам сказать?.. Приставал он ко мне. Ну я рассердилась и отшила его, как следует...
Марина кончила школу и исчезла. Ходили слухи, что она пыталась получить службу, но ввиду того, что отец когда-то служил в полиции, ее не приняли в профсоюз, и служить она не могла.
Года через полтора я встретила Марину в Туле в лавке. Она была все такая же хорошенькая, но меня больно поразило, что лицо ее было накрашено, от всего ее существа пахло дешевыми и сильными духами.
— Марина!
— Здравствуйте, Александра Львовна!
— Ну, как ты? Работаешь?
Она не ответила мне. Отвернувшись, она горько заплакала.
37
ТЕОРИИ И МЕТОДЫ
И все-таки наша школа «осовечивалась» медленнее, чем другие школы. Отчасти это происходило благодаря декрету. ВЦИК разрешил организацию Толстовской коммуны и распространение в какой-то форме толстовских идей. И Ленин сказал: «Советская власть может позволить себе роскошь в СССР иметь Толстовский уголок». И каждому местному коммунисту, щерящему зубы на Ясную Поляну, я неизменно приводила эти слова «всемогущего». Они действовали, особенно в первые годы. В школе долгое время не было ни комсомольской, ни пионерской организаций. И хотя религиозно-нравственных вопросов школа не касалась, влияние учителей на ребят сказывалось. Конечно, приходилось и нам идти на компромиссы, но все лее мне казалось, что в основном мы не уступим и удержим школу от советского растления. А я принадлежу к тем неисправимым оптимистам, которые из года в год предсказывают падение большевизма.
Помню, Тульский профессиональный союз прислал нам бумагу с предложением добровольно пожертвовать деньги на военный воздушный флот. Сотрудники школы и музея собрались и постановили: ввиду того, что Толстой был против войны, а мы работаем в Ясной Поляне в его память, мы не можем жертвовать на военные целя.
Это постановление произвело бурю среди тульских партийных кругов. Запрашивали Москву: что делать? Присылали к нам представителя из профессионального союза объясняться, но мы настояли на своем, денег не дали.
Но зато в вопросах не принципиальных мы добросовестно исполняли предписания центра. Это было нелегко. Одно нововведение следовало за другим. Не успеем мы применить один метод, одну теорию, как вводились другие.
Одним из трудных нововведений было самоуправление в школах. Вводилось оно во всех группах, начиная с детских садов, и придавалось ему большое значение. Первым вопросом, при каждом обследовании, каждой ревизии, было: «А самоуправление в школе у вас есть?» Отвечали: «Есть!»
— Ребята, кто у вас в самоуправлении? Кто заведует хозяйственной комиссией? Ты? Ну, в чем же заключается твоя деятельность?
Крошечная, старательная девочка, с притянутыми розовым гребешком белесыми волосами, захлебываясь и глотая слюну, говорила, как заученный урок:
— Я слежу за порядком, выдаю тетради, карандаши...
— Ну, хорошо! А кто заведует санитарной комиссией?
— Я!
— А у самого руки грязные... Ну, в чем заключается твоя работа?
— Когда ребята приходят в школу, я осматриваю руки, шею, лицо, слежу за чистотой класса, чтобы пыли не было.
Кампанию за гигиену и чистоту с большим успехом начал известный педагог Шацкий в своем городке. И наша школа старалась не только у себя проводить «навыки чистоты», как это принято было называть, но старалась вводить гигиенические условия жизни через школу в семьи учащихся. Другие школы были подражателями Шацкого, и, как всякое подражание, это скоро превратилось во что-то обязательное и нудное, как для учителей, так и для учеников. Да и как было вводить все эти правила чистоты и гигиены при ужасающей бедности и нищете крестьянства?
Один раз, осматривая ребят, комиссия чистоты обнаружила, что у одного мальчика, приходившего в школу за три версты из деревни Бабурина, тело покрыто вшами. Не долго думая, комиссия постановила отправить мальчика домой.
Горько заплакал вшивый мальчик. На дворе было холодно, мело. Учительница сжалилась:
— Ну, оставайся, только завтра вымойся хорошенько и перемени рубаху.
Но мальчику не давали покоя:
— Вшивый, вшивый! — дразнили его.— Отодвинься, а то и на нас переползут. Вшивый черт! Вшивый черт!
На большой перемене мальчик не ел, стоял в углу и плакал. Вмешались учителя. Выяснилось, что семья бабуринского мальчика очень бедная, большая, дети — мал мала меньше, этот самый старший. Изба маленькая, с соломенной крышей, тут же и телята и овцы. Родители решили дать старшему образование, собрали ему лучшую одежду. Ситцевая розовая рубаха, которая была на нем, была единственная.