В это время мне позвонил один из моих друзей:
— Мы организуем комитет помощи голодающим и просим вас принять в нем участие.
— Да, конечно! Но каким образом вы думаете помочь голодающим?
— Не беспокойтесь, все уже договорено с правительством,— сказал он мне,
— А чем я смогу помочь?
— Мы думали просить вас поехать в Канаду. Может быть,вы смогли бы получить пшеницы от духоборов для их погибающих от голода братьев.
По-видимому, комитет этот был организован с разрешения правительства и возглавлялся товарищем Каменевым — председателем Московского Совета.
В Москве среди интеллигенции только и говорилось о создавшемся комитете. Наконец-то все «эти» бывшие общественные деятели имели возможность себя проявить.
«Мы обязаны употребить свой опыт, свои знания на помощь страдающим массам,— говорили профессора, ученые, меньшевики и социал-революционеры.— Нельзя равнодушно наблюдать, как пухнут люди от голода; рассказывают, что бывают даже случаи людоедства. Давно надо было начать работу с большевиками, а мы сидели и ждали белых генералов — Деникиных, Колчаков и других,— говорили некоторые.— Надо стараться влиять на коммунистическое правительство и помогать ему. Мы уверены, что оно постепенно поймет, что мы можем быть полезны. Это единственный путь к истинному прогрессу. Продолжать так, как теперь, нельзя»,— говорили они.
И многие образованные умные люди вдруг почувствовали почву под ногами. Они уже не были ненужным, выброшенным за борт балластом, они были настоящими людьми, призванными помогать другим.
Но не все мои друзья примкнули к комитету. Некоторые из них скептически-насмешливо улыбались и не только отказывались принять участие в нашей работе, но уговаривали нас отказаться от этой бессмысленной авантюры.
Я не обращала внимания на их предостережения. Мне хотелось работать в комитете. Я надеялась, что нам удастся что-то сделать.
Когда я приехала на первое заседание, я застала около 60 или 70 мужчин и женщин. Разбившись на маленькие группы, они взволнованно и горячо разговаривали. Собравшиеся были хорошо известными общественными деятелями — доктора, адвокаты, экономисты, профессора, ученые — все лучшие представители науки, проживавшие тогда в Москве. Между ними выделялась небольшая юношеская фигура Веры Николаевны Фигнер — знаменитой революционерки, которая сидела более 20 лет в заключении при царском режиме за свою революционную деятельность.
Она была очень моложава. Несколько седых волос на гладко причесанной голове, молодые живые глаза. На ней было простое черное платье с белоснежными воротничком и рукавчиками.
Ждали товарища Каменева. Ждали четверть, полчаса, ждали час. Должны были ждать: не имели права начать заседание без председателя.
Кое-кто терял терпение.
— Это просто преступление задерживать нас так долго,— шептала женщина-врач в темных очках, бывшая социал-революционерка.
— Пользуется своим положением,— поддержал женщину-врача известный московский адвокат, потирая лысину, — не очень это порядочно заставлять себя ждать так долго.
— Порядочно! — зашипела докторша.— Это просто безобразие...
Эта докторша была несколько раз арестована при царском режиме за свои либеральные идеи, а теперь, во время революции,— как контрреволюционерка.
— Если бы не благая цель, ради которой мы все объединились, я бы давно ушла домой! Издевательство! Бюрократизм!
— Приехал, приехал! — крикнул кто-то.
Под окнами старинного двухэтажного особняка, где мы собрались, послышался шум моторов, и в двери ворвалось с дюжину чекистов в остроконечных шапках, вооруженных револьверами и винтовками!
— Граждане! Вы арестованы!
— Что?!. Почему арестованы?! Где товарищ Каменев? — раздались возмущенные крики.— Здесь какое-то недоразумение! Мы ждем товарища Каменева!
— Ха, ха, ха! Они хотят дождаться товарища Каменева! — издевался начальник чекистов.— Вам бы пришлось долго его ждать. Ну, живей! Марш! Нам некогда с вами тут валандаться!
— Но товарищ Каменев знает про комитет, он наш председатель, он должен сюда приехать!
Люди окружили начальника, кричали, возмущались, негодовали.
— Это невозможно! Позвоните товарищу Каменеву, мы же собрались по его предложению.
— Арестовать нас, меня — заслуженного профессора — за то, что я хотел помочь голодающим! — визжал худой жилистый человек.— Это же, это же...
Даже чекист смутился.
— Поймите же, граждане, я тут ни при чем, получил приказ и должен его исполнять. Если бы товарищ Каменев захотел, я полагаю, он не допустил бы вашего ареста. Он не приедет, это наверно. А теперь марш! Я имею приказ вас всех доставить в ЧК. Понятно?
Мы поняли. Настала полная тишина.
— Товарищ Фигнер! — во все горло заорал чекист.
— Что такое? Зачем я вам? — спросила Вера Николаевна, отделившись от толпы, собравшейся у выхода.— Что вам нужно?
— Вы свободны. Можете отправляться домой! Бледное худенькое личико старушки побагровело:
— Почему я свободна, почему только я одна могу ехать домой?
— У меня особый приказ вас не арестовывать. Вы свободны!
— Но я не хочу быть свободной! — закричала старая революционерка.— Не хочу, арестуйте меня со всеми. Если они — мои друзья — виновны, то и я с ними! Я член комитета!
— Это меня не касается, гражданка! — и чекист отвернулся и повел нас всех к автомобилям, в которые нас и погрузили.
Некоторые члены комитета просидели несколько дней, другие — несколько месяцев, но мы так и не узнали, почему мы были арестованы.
Должно быть, за то, что хотели помочь голодающим.
Со мной в камере оказалась очень интересная сожительница — Е. Д. Кускова — жена профессора-экономиста Прокоповича, известная в России журналистка.
Мы и не заметили, как прошел день в разговорах о нашем аресте, о прошлом России, о работах по кооперации, которой я в свое время очень интересовалась, организовывая в Ясной Поляне и ее округе кооперативные лавки, кредитные общества, кооперативные молочные, пчеловодные, сельскохозяйственные артели, позднее уничтоженные большевиками.
Вечером, когда принесли ужин, в камеру пришел надзиратель.
— Товарищ Василий! — воскликнула я с радостью.
— Здравствуйте, гражданка Толстая. Рад вас видеть! — и он крепко сжал мою руку.— Опять к нам попали? — и он подал мне маленький пакетик.
— Гостинцы вам принес, узнал, что вы здесь.
Кускова смотрела на эту сцену с недоумением и ужасом. Что такое? Почему я радуюсь и трясу руку коммунисту? Мне пришлось ей рассказать, как это случилось.
Во время моего прежнего сидения на Лубянке номер два товарищ Василий приходил в камеру, и это он предупреждал меня, что доктор Петровская «наседка»* и чтобы я была с ней осторожна. Он же рассказал тогда, что рядом с нами в камере сидел Виноградский, который, как мы узнали впоследствии, был советским осведомителем и шпионом.
Когда я покидала тюрьму, я дала товарищу Василию свой адрес, и он пришел ко мне и, пока мы пили чай, рассказал мне всю свою историю: как он попал в надзиратели и как тяжко ему было работать в Чека.
— А почему не уходите? — спросила я.
— Невозможно, расстреляют! — ответил он печально. — Гадкая, противная работа. В деревне дом есть, старики мои еще живы, может быть, когда-нибудь и вырвусь из ада этого.
И вот он, узнав, что я в заключении, пришел и принес мне конфет. И я была ему рада...
Меня скоро выпустили. Я вернулась в Ясную Поляну к своим обязанностям.
* Посаженный в камеру осведомитель или шпион.
31
ШКОЛА
В 1922 году я поручила знакомому архитектору составить смету на постройку школы-памятника Л. Н. Толстого, который я должна была представить Народному комиссариату по просвещению. Но денег комиссариат не отпустил, и постройка была отложена. Между тем наплыв детей был так велик, что нам пришлось нанять избу в деревне и вести занятия в две смены.
Надо было что-то делать, Я ездила в Москву, стараясь получить ассигновку на школу. Я сомневалась, что специалистка-педагог, заведующая отделом, могла бы мне помочь. В черном, хорошо сшитом английском костюме, простая, но, видимо, умная, она внимательно меня слушала, и по тонким губам ее пробегала чуть заметная насмешливая улыбка.
Я была очень рада, чго помощником ее оказался наш старый известный педагог.
— Вы просите денег на школу,— сказала заведующая,— почему? Какова ваша роль в этом деле?
— Я организовываю школу.
— Понимаю, но официально?
— Я хранитель Музея-усадьбы в Ясной Поляне, мне вменено в обязанность создать в Ясной Поляне куль...
— Знаю, но по Главсоцвосу* вы не служите?
— Нет.
— Простите, но чем же вы живете, вы же не можете жить на жалованье музейного отдела?
— Нет. Я зарабатываю пчелами.
— Что?! Почему пчелами?
— Продаю мед. Единственная собственность, которую нам, Толстым, оставили,— это пасека. Каждый раз, когда я приезжаю в Москву, я захватываю с собой липовку с медом, а то и две и продаю знакомым!..
— Ха, ха, ха! — вдруг разразился хохотом маститый педагог, сотрясая громадный просторный живот.— Нельзя ли купить у вас меда?
— Можно, но я не понимаю, почему вы смеетесь, вы бы попробовали потаскать на себе этот мед из Ясной Поляны в Москву. В некоторых липовках больше пуда.
— Ну так мы вас назначим заведующей,— сказала тонкогубая, пряча улыбку.
— Но у меня нет ни диплома, ни педагогических знаний...
— Ничего! Фактически вы уже заведуете школой. И мне назначили жалованье — сорок два с полтиной в месяц. Школа была зачислена в сеть школ Главсоцвоса. Утвердили штаты, дали немного денег на оборудование и постройку новой школы.
* Главное управление по социальному воспитанию.
Я ушла с головой в это дело, и чем дальше, тем больше оно увлекало меня. Появлялись новые сотрудники; все они, так же как и я, со страстью отдавались новой организации. Мы не считали часов, не жалели сил, с утра до поздней ночи мы вертелись в бешеном водовороте.
Думаю, что ни в одной стране люди не работают с такой безудержной, бескорыстной страстью, как в России. После революции это свойство русской интеллигенции еще усилилось. Только благодаря оставшейся в России интеллигенции не погибла русская культура: уцелели кое-какие традиции, сохранились некоторые памятники искусства и старины, существуют еще научные труды, литературные изыскания.
Чем объяснить эту страсть к работе? Массовым гипнозом? Инстинктивным желанием противопоставить творчество большевистскому разрушению? Или просто чувством самосохранения, боязнью остановиться, подумать, осознать? Может быть, в этом и кроется главная причина этой неустанной деятельности? Можно ли делать, дышать, жить, если вдруг поймешь, что вся твоя работа только вода на большевистское мельничное колесо, что лишь туже затягивается петля на шее народа и что то, что ты сегодня спас, завтра разрушится?
Для того чтобы так работать — надо быть или героями или не думать.
И в то время как мы суетились, вдохновлялись, мечтали, работая «для крестьянских масс», «массы» равнодушно, почти враждебно относились к нашим начинаниям.
Школы они не хотели.
— Не нужна она нам,— говорили они,— кабы еще Закону Божию учили, а то на что она нам...
По декрету ВЦИКа мы не могли строить на усадьбе — это изменило бы ее общий вид. Мы выбрали под школьный участок «Кабацкую Гору»*, участок, спускающийся к концу деревни, почти против ворот усадьбы. Земля эта принадлежала крестьянскому обществу. Два раза мои сотрудники собирали сход и просили мужиков отрезать десятину земли под школу, но они решительно отказывались. Вернувшись из Москвы, я в третий раз собрала сходку. Землю дали, но совсем не потому, что осознали необходимость иметь школу, а так уж, из уважения к Александре Львовне, неловко было отказать.
* Здесь в старину был кабак.
Может быть, крестьяне чувствовали то, что мне и в голову тогда не приходило: что школа оторвет от них ребят, воспитает новых, чуждых семье людей.
Они были правы. Действительно, с каждым годом ребята отходили от родителей все дальше и дальше. Но в начале учителям было трудно. Ребята им не подчинялись.
Молодой, черноватый, нервный учитель в волнении шагал по классу, начиная урок политграмоты.
— Вы, конечно, дети, знаете, что прежде в России был царь. Он управлял страной вместе со своими министрами и мало заботился о том...
— Заяц дерется,— пропищал чей-то голос.
— Зябрев, Миша, перестань!.. Ты вот лучше мне скажи, кто теперь заботится о народе?
Заяц молчал.
— Ну, кто такие большевики: Ленин, Троцкий?
— Знаю, знаю! — обрадовался Заяц.— Я сейчас скажу.
Заяц был самый шустрый и самый маленький из всего класса. Его плохо видно было из-за парты. Он вскочил на скамейку и, захлебываясь от нетерпения отличиться, запел прерывающимся тоненьким голоском:
Ехал Ленин на телеге,
А телега-то без колес.
Куда, черт плешивый, едешь?
Ликвизировать овес!
Оглядываясь на дверь, в ужасе махая руками, учитель несколько раз пытался остановить мальчика, но Миша при громком хохоте всего класса допел частушку.
И таких случаев было много.
Пришел раз мальчик в библиотеку за книгами.
— Разве ты сегодня не учишься? — спросил библиотекарь.
— Нет.
— Почему же?
— А ты не знаешь? Праздник сегодня.
— Праздник? Какой?
— А как же... Ленина пралик расшиб!
Постепенно школа сламывала искренность, непосредственную простоту ребят, слабело влияние родителей; дети инстинктивно улавливали двойственную игру, которую приходилось вести в школе. Мы и сами не заметили, как это случилось.
Старый педагог часто приезжал в Ясную Поляну.
В маленьких санках, одной Половиной вися в пространстве, правой ногой, чтобы не упасть, упираясь в отводень, он удерживался в них, хотя его обширный живот и требовал больше половины сиденья. Я возила его из школы в Школу.
В бывшей церковно-приходской учила теперь ребят опытная, с 26-летним стажем, пожилая учительница Серафима Николаевна.
— Прочтите мне что-нибудь,— сказал педагог. Ребята прочли.
— Хорошо читаете. А ну-ка, тетради покажите. Показали тетради.
— И пишете вы, дети, неплохо, красиво. Ну, а спеть можете?
— Можем!
Ребята посмотрели на учительницу, переглянулись между собой и запели «Интернационал».
— Хорошо, хорошо,— сказал старик,— ну а свои, яснополянские, песни знаете? Можете спеть?
Спели «Кирпичики», и я повезла старика дальше.
— Вы знаете, что было после вашего отъезда из школы? — спросила меня вечером Серафима Николаевна.— Не успели вы отъехать, ребята меня спрашивают: «Что, вот энтот, что к нам приходил, коммунист?» — «Нет!» — «Большевик?» — «Нет!» — «Ну где ж ты была* Серафима Николаевна!? Почему не сказала? Зачем же мы ему «Интернационал» пели?»
32
НАЧАЛО КУЛЬТУРНОЙ РАБОТЫ
Московские деЛа — наше кооперативное «Товарищество изучения творений Толстого», занятое разбором и подготовкой к печати рукописей отца,— требовали много времени и забот. Разгромили кооперативное Издательство «Задруга», давшее нам деньги на редакционные работы. В самом товариществе произошел раскол: одни говорили, что надо обратиться за помощью в Госиздат, Другие протестовали. Начались переговоры с Чертковым об объединении двух редакционных групп — Товарищества и Чертковской — воедино.
Решено былл очистить музей Ясной Поляны от обитателей. Весь дом привести в тот вид, в каком он был в 1910 году, в момент ухода отца. Музейные здания требовали ремонта, не было еще описей имущества, в парке гибли деревья, зарастали дорожки. По праздникам, особенно летом, научные сотрудники Музея давали объяснения многочисленным посетителям.
В 1924 году школа Ясной Поляны была переименована уже в Опытно-показательную станцию. Это облегчало получение кредитов, но накладывало на нас новые обязательства.
Учреждения росли, как грибы, и я разрывалась между Москвой и Ясной Поляной.
Кто-то мне сказал, что АРА (Американская организация) * жертвует лекарства. Я обратилась к ним. Мне дали оборудование, хирургические инструменты и лекарства на целую амбулаторию. Надо было хлопотать, чтобы Нарком-здрав включил нашу амбулаторию в сеть своих учреждений и ассигновал кредиты на врача, фельдшерицу и сторожа. Позднее удалось организовать при амбулатории помощь матерям и детям, 4 детских сада и к юбилею выстроить прекрасную больницу.
Осенью 1923 года Еврейско-Американское общество через своего представителя г-на Розена пожертвовала 10000 рублей на первые 4 класса нашей будущей девятилетки. Старшие классы продолжали обучаться в деревенской избе. В то же самое время мы получили от советского правительства первое ассигнование на школу-памятник.
Найти учителей было нелегко. Нищенские оклады, примитивные жилые помещения, деревня — все это было мало привлекательно. В продолжение целого года мы не могли найти преподавателя физики.
Но мы продолжали работать с увлечением. Наша девятилетка с сельскохозяйственным уклоном, под руководством опытного агронома, постепенно приобретала доверие крестьян.
Наши крестьяне за немногими исключениями жили небогато. Крестьяне вели хозяйство по старинке. Трехполье, неправильное кормление скота, вследствие чего коровы худели.» давали очень мало молока, урожаи плохие, бедность. Многие уходили в город на заработки, но там платили гроши, семьи голодали.
* American Relief Administration (англ,)-
Наша школа, во главе с ученым агрономом, поставила своей задачей перевести крестьян на многополье, ввести кормление скота по датским нормам. Шесть наиболее культурных крестьян согласились предоставить свои хозяйства для проведения опытов.
Результаты оказались блестящими. У этих семей коровы давали столько молока, что не только хватало на их прокормление, но еще часть сдавали на продажу в молочную артель.
Но крестьянам наша работа послужила не на пользу, а во вред.
Я слышала, что после моего отъезда из России пошло гонение на шестерых крестьян, применявших культурные методы ведения сельского хозяйства. Их объявили кулаками. Самого культурного из них, только что построившего дом из кирпичей, которые он бил и обжигал сам со своим сыном, приговорили к ссылке в Сибирь.
Почти все жители деревни приехали на станцию провожать эту семью. Все любили и уважали их. Многие приносили им, что могли, на дорогу: пяток яиц, кусочек сала, краюху хлеба; женщины плакали.
Хозяйство при Музее-усадьбе Ясная Поляна по распоряжению ВЦИКа должно было обратиться в показательное для крестьян, для туристов и для школы: с девятипольем, огородами, скотоводством и другими отраслями хозяйства. Весь доход должен был идти на содержание Музея-усадьбы.
Работа по всем отраслям постепенно налаживалась. Труднее всего было сохранить производственные мастерские-школы; почему-то правительство не давало на них средств. А между тем они были необходимы. Родители и ребята понимали, что, выучив мастерство, они легко найдут себе работу и хороший заработок. И они любили эту работу, увлекались ею; многие ученики приходили вечером и делали для своих родителей необходимые для них вещи: комоды, стулья, хорошие столы. Крестьяне ценили мастерские и посылали своих сыновей учиться мастерствам. Первые мастерские, устроенные нами в бывшем коровнике, не могли вместить всех желающих поступить в производственную школу, и трудно было отказывать в приеме ребятам, пришедшим издалека, иногда более 15 верст, горящим желанием учиться. Молча стояли они и смотрели, как работают другие ребята; и когда, после долгих просьб, им отказывали — они, понуря голову, иногда со слезами на глазах уходили.
Во многих избах на деревне жили ребята из дальних деревень. Крестьяне брали с них по два рубля в месяц за постой, В субботу ребята уходили домой и возвращались в воскресенье вечером с харчами на всю неделю — караваем черного хлеба.
В 1925 году мы получили разрешение занять большой дом в Телятеньках (три версты от Ясной Поляны), принадлежавший до революции В. Г. Черткову.
Здесь помещался сиротский дом губоно *. Я слышала о нем. Одна из учительниц несколько раз приходила ко мне и умоляла меня взять ее к нам, так как она больше не может работать в учреждении, где заведующий-коммунист растлевал девочек в доме; многие девочки 14—15 лет забеременели.
— А если бы вы только знали,— говорила она, дергая плечом,— хорошенькие такие девочки, молоденькие, совсем дети, и все, понимаете ли, все... с заведующим... Ах, какой он мерзавец! И никто не донесет. Может быть, вы что-нибудь можете сделать? Только меня не выдавайте, прошу вас...
Но учительница производила странное впечатление. Она вся нервно дергалась, говорила полушепотом и все время оглядывалась по сторонам; вытаращенные глаза ее выражали страх, как бывает у людей с манией преследования. Я тогда не верила ей.
Но через несколько месяцев я встретила новую заведующую сиротским домом, и мы разговорились с ней.
— Не знаю, что делать, — жаловалась она мне,— денег не дают и почему-то не позволяют девицам ходить на заработки. А почему так? Не понимаю. Некоторым уже лет по двадцати... И выписать нельзя... Ну, куда они пойдут? На улицу? На маленьких детей ассигнований совсем нету, а ведь им молоко надо.
— Я думала, у вас ребята старшего возраста?
— Ну да, старшего, но девицы-то мои почти все с приплодом. Хорошо еще, что некоторые алименты получают...
Я пришла в отчаяние, когда осмотрела опустевший телятеньский дом: мебель была поломана, окна разбиты, крыши проржавели и текли, стены покоробились, чердак был весь загажен. Ребятам холодно было зимой ходить на двор в уборную, и они устроили уборную на чердаке. Много надо, было исписать бумаг потратить сил и энергии, чтобы привести Телятеньки в порядок.
Сюда мы перевели первую ступень школы и мастерские.
Школа разрасталась.
* Губернский отдел народного образования.
33
ТРАВЛЯ
Артель нам теперь была не нужна, Сотрудники школы и музея были загружены работой, получали скромные жалованья, и всем нам некогда было заниматься сельскохозяйственной работой.
Да и желание прошло, центр хорошо относился ко мне и к нашей работе. Они, видимо, хотели создать в Ясной Поляне нечто вроде культурного центра, одного из тех, которые показываются туристам. И я им была нужна.
Местные власти не понимали этого. Для них мы были ненавистными буржуями. Они завидовали нам и жаждали нас уничтожить. Чем лучше шло наше дело, тем больше они злились. Чем меньше я с ними считалась, тем больше разгоралась их жажда меня придавить, унизить.
Как это всегда бывает, дело началось с пустяков.
Один из наших технических работников, безобидный тупой человек, обремененный большим семейством, заведовал складом и молочным хозяйством. Несколько раз, при проверке склада и молока, обнаруживалась недостача. Я сместила Толкача со склада и с тем же окладом назначила его сторожем музея.
Вскоре после этого в «Правде» появилась статья. В ней говорилось о том, что бывшая «графиня», окружив себя буржуазным элементом, окопалась в прекрасном уголке — Ясной Поляне. Буржуи эти, генералы и бывшие царские прислужники, живут по-прежнему, устраивают оргии с вином по ночам, заставляя сторожей музея прислуживать себе, не давая им спать до утра, и за это бросают им подачки с барского стола. Чтобы прикрыть все это безобразие, Толстая организовала артель, причем львиную долю продуктов с хозяйства получает она, бывшая графиня, и ее приспешни-ки,а служащие держатся впроголодь, В школе ведется религиозная пропаганда, революционные праздники не отмечаются.
Служащие переполошились. Всякая травля начинается именно так. За газетной статьей шли ревизии, придирки, и кончалось разгромом учреждения. И так и шло, все как по писаному. Сейнас же после статьи начались ревизии.
Казалось бы, губернскому Отделу народного образования и дела до нас не было, мы были подчинены центру, но ревизии одна за другой Шли не только ot губернских, но и от районных властей. Созывались бесчисленные учительские собрания. Чтобы уличить нас в неправильном ведений дела, губоно мобилизовал лучших своих инструкторов: проверялись тетради, отчеты, опрашивались ученики, учителя.
— Вы что изучаете, лес? — кричал инструктор на Серафиму Николаевну.— А позвольте спросить, при чем здесь у вас в отчете лягушка? А автомобиль?
— Я сейчас объясню вам, товарищ. Видите ли, мы с ребятами совершали прогулку в лес,— в волнении, вертя карандаш и пришептывая, говорила Коростылева,— видим, на дороге лежит мертвая лягушка. Ребята заинтересовались. Мы и рассмотрели ее. Господи! Неужели мы не имеем права рассматривать лягушку? — чуть не плакала Серафима Николаевна.
— Ну, а при чем тут автомобиль?
— Пошли дальше, видим, на дороге стоит автомобиль, испортился. Ну, как вы удержите ребят? Конечно, они все бросились к автомобилю. Шофер оказался очень любезным, он стал объяснять ребятам устройство автомобиля.
— И зачем она этот автомобиль в отчет поместила? — волновались другие учителя.
Тульские власти ревизовали сельское хозяйство, музей. Незнакомые люди мелькали то в поле, то в лесу, они ходили по всей Ясной Полине, разговаривали подолгу с рабочими, со сторожами музея, с ребятами в школе. А как только кто-нибудь из нас подходил, сознавая свою силу, подло ухмылялись и отходили.
Здесь были разные типы; один был с тупым И порочным лицом беглого каторжника, другой — высокий, черный, с лохматыми волосамй и претензией на интеллигентность: товарищ Чернявский, Заведующий Тульской совйартшко-лой. Днем и ночью за нами следили, в чем-то нас улавливали. Мы потеряли покой.
— Мария Петровна, Мария Петровна! — кричал какой-то карапуз учительнице физики.— Давеча этот чернявый, какой из Тулы ездит, знаете что меня спрашивал?
— Ну?
— А бьют ли вас, говорит, учителя?
— Что?! Не может быть! Какое безобразие!
— Ну, как же не может быть? Бьют ли вас, спрашивает, ребята, учителя?
Мальчик остановился, наслаждаясь растерянностью маленькой нервной учительницы.
— А я ему: «Ну, да, говорю, бьют. Учительница физики у нас злющая».
У рабочих, у ребят появились новые нотки в разговоре. Авторитет сотрудников и мой постепенно подтачивался. При звуке приближающегося автомобиля все нервничали: «Новая ревизия!»
— Мама, мама! — кричала моя крошечная внучатая племянница.— Опять мафтабиль лиехал, дади нехолосие!
По установившемуся обычаю каждую весну школа и музей устраивали праздник леса. Учащиеся вместе с учителями шли в лес, выкапывали молодняк и сажали около школы, по дорогам, перед крестьянскими избами, в парке. В 12 часов ребятам раздавались бутерброды, чай, угощение, и после полудня устраивались игры: горелки, лапта, бары. В 1924 году праздник наш прошел так же дружно и весело, как всегда.
В этом же году Лесотдел вместе с местным подгородным лесничеством с большим опозданием устроил свой праздник лесонасаждения. Были приглашены крестьяне Ясной Поляны. А так как школа и музей уже отпраздновали этот день, от нас пошли только несколько человек — из любопытства.
Митинг открыл заведующий гублесотделом политической речью. С доклада о международном положении он очень скоро перешел на Ясную Поляну. «Граждане и товарищи! — выкрикивал он.— Нам нужно напрячь все силы для строительства нашей страны. Сейчас, когда международные капиталисты точат зубы на пролетариат, нам особенно важно обратить внимание на наших внутренних врагов. Товарищи! Мы не расправились еще с гидрой контрреволюции! Они здесь, среди нас! Незачем нам далеко ходить, товарищи! Уничтожайте эти контрреволюционные элементы у себя под боком! Вот сейчас, перед нами (и он указал на темнеющие липы парка усадьбы Ясная Поляна), в этой самой усадьбе приютилась вся эта сволочь со сволочью, бывшей графиней Толстой во главе. Граждане Ясной Поляны, вы должны помочь нам искоренить...»
И опять эта речь передавалась сотрудниками из уст в уста. Волнение дошло до крайних пределов. Что же дальше? Разгром всего дела. Чека? Среди технических служащих началось разложение, только старики были с нами. Меня еще слушались, но учителям и сотрудникам музея грубили. Если надо было учителю среди ночи ехать на станцию, чтобы попасть в Москву на конференцию, кучер отказывался запрягать:
— Это тебе не старый режим, людей по ночам будить... коли надо, запрягай сам.
Учитель настаивал, но, кроме гадкой ругани, ничего не мог добиться.
Кучера я уволила, но местные власти, профессиональный союз вступились, требуя, чтобы я взяла его обратно.
Хозяевами, следя грязными сапогами по чистым полам, в шапках, коммунисты входили в Дом-музей, в отцовские комнаты.
— А любил старичок водочку,— говорили они, мерзко помаргивая на стоявший на полке среди других лекарств спирт.
Я стискивала зубы.
По ночам по парку ходили взрослые ребята. Они демонстративно проходили под окнами, ругая нас и сквернословя. Тетенька Татьяна Андреевна в ужасе вскакивала:
— Мерзавцы, как они смеют! Я сейчас им скажу... Но я умоляла ее сдерживаться. Трудно было. У меня самой спирало дыхание, темнело в глазах... Но я знала, что каждое неосторожное слово раздуют, разнесут, донесут куда следует, и тогда все пропало. Откуда взялась у меня такая выдержка, я и сама не знаю.
Оставалось одно средство борьбы — Москва. До сего времени, за исключением статьи в «Правде», вся травля исходила от местных властей. И я опять поехала в ВЦИК.
Калинин и Смидович выслушали меня и обещали прислать ревизию от ВЦИКа. По их тону я прекрасно поняла, что на Ясную Поляну уже сыпались доносы в Москву.