Помню один случай, который мог кончиться катастрофой, но, к счастью, кончился благополучно, вызвав много смеха у сестер.
У нас было несколько молодых, наскоро испеченных врачей военного времени. Помню одного. Он был такой чистенький, в новеньком мундирчике; его румяное, круглое личико, всегда свежевыбритое, сияло молодым задором и жизнерадостностью. Он краснел, как наивная девушка, когда собирался делать операцию, и, не моя рук, торопил нас снимать перевязку. А мы с фельдшерицей стояли как вкопанные с поднятыми кверху вымытыми руками, не слушая приказания.
— Снимайте повязку! Вы разве не слышали?
— Простите, доктор,— отвечала фельдшерица,— мы ждем, что вы руки помоете...
И вот один раз, когда улеглись в ряд верблюды, вздумал этот доктор удивить сестер и пройтись по спинам животных. Верблюды вскочили с быстротой молнии, подкинули нашего доктора, как с трамплина. Он летел в воздухе сажени три. Мы все ахнули, но, к счастью, он упал в кучу мягкого сена. Увидав, что все благополучно и доктор цел и невредим,— мы все, сестры и братья, покатились со смеху. Успокоимся на минутку, а потом вспомним, как летел доктор, взглянем на его красное, испуганное, смущенное лицо, новенький мундирчик, весь в сене, и опять заливаемся, хохочем.
Генерал Абациев очень хорошо ко мне относился и всегда старался помочь.
— Сестра, что я могу для вас сделать?
— Тяжелобольные у меня, ваше превосходительство. Кормить нечем. Если бы курочек достать, были бы для них и яйца, а то питание очень плохое...
— Хорошо, сестра, я сделаю, что могу.
И через несколько дней, смотрю, прискакали казаки.
— Так что их превосходительство курочек вам прислали.
Смотрю, к седлам головой вниз приторочены куры. Отвязали, а они на ногах не стоят... Отекли ноги. Я отыскала большой железный таз, устроила курам ножную горячую ванну. Молодежь издевалась надо мной, но постепенно ноги у моих пациентов отошли, и через несколько дней они занеслись.
Я радовалась, что мои больные получат яйца, а сестры завидовали и воровали у меня яйца прямо из-под кур для своих больных.
Генерал Абациев часто заходил к нам в отряд.
— Что еще я могу для вас сделать, сестра?
— Молока нет, ваше превосходительство. Может быть, можно коров достать?
Постоял, подумал. «Постараюсь,— говорит,— сестра». И через несколько дней смотрим, по дороге пыль столбом, казаки штук семь коров гонят.
Коров есть чем кормить. Травы много, да и пшеницы сколько угодно, только надо ее найти. Казаки ходят вокруг армянских домов, землю пиками нащупывают. Коли пика легко идет, начинают откапывать и находят спрятанное, засыпанное землей зерно.
А у меня новое занятие — коров доить. Коровы худые, маленькие, молока мало, но доить надо — больше некому.
Сижу на скамеечке, дою, руки болят с непривычки.
— Что это вы делаете, сестра?
Я и не заметила, как подошел генерал Абациев.
— Коров дою, ваше превосходительство. Постоял, покачал головой, а вечером менонита прислал коров доить.
* * *
Ночью сестры дежурили по очереди. Четыре палаты по 40—50 больных в каждой. На каждую палату один дежурный санитар, а на все палаты одна сестра.
Почти все больные — тифозные. Всю ночь бегаешь из одной палаты в другую. Стонут, мечутся, бредят. Чувствуешь свое полное бессилие как-то облегчить, помочь. Минутами делается страшно. Особенно, когда стоны превращаются в хрип... Подбегаешь, дыхания почти нет, больной затих, пульса нет. Только успеешь перекрестить, закрыть глаза — помер.
Захожу во время обхода в палату сыпнотифозных. Около умывальника стоит очень слабый выздоравливающий больной. В глубине палатки кричит, ругается в бреду сыпнотифозный армянин. Не успела я подойти, как он, как кошка, с быстротой молнии вскочил, перелетел через две-три кровати, бросился к умывальнику, схватил бутылку сулемы и размахнулся над головой слабого больного. Он убил бы его, но я успела схватить армянина за руку сзади, бутылка скользнула по черепу больного, слегка его задев... Армянин бросился на меня, повалил меня на пол, схватил за горло и стал душить. Борясь, мы покатились по полу и завалили собою дверь. Руки больного стальными клещами сдавили мне горло... В дверь ломился дежурный санитар... Но открыть дверь он не мог. Каким-то образом мне удалось откатить армянина от дверей. В палату ворвались два санитара, схватили армянина, надели на него смирительную рубашку.
Все дрожало во мне, когда я пришла с дежурства в столовую...
А через несколько дней после кризиса, когда армянин был уже в полном сознании, он виновато мне улыбнулся, когда я вошла в палату. «Как же это ты задушить меня хотел?» — спросила я его шутя. Он был смущен:— «Прости меня, сестрица, видит Бог, не помню ничего... Коли в памяти был бы, никогда такого не сделал бы».
Фельдшерицы не любили и не умели ухаживать за ранеными. От одной нашей фельдшерицы мне пришлось принять одного пластуна, раненного в голову. Пучки серого мозга торчали на бритой голове... У него были пролежни величиной с чайное блюдце, матрац промок, от его кровати шло страшное зловоние. Он был совершенно невменяемый, ничего не понимал и только помнил свою жену Марусю и называл меня ее именем: «Маруся, попить дай! Маруся, ноги потри, болят». Его пришлось эвакуировать, и по дороге он умер.
***
К нам часто заходил бравый терский казак-сотник. Небольшого роста, нос с горбинкой, с черной бородкой клином. Смуглое лицо его утопало в громадной мохнатой папахе с белым верхом. Черная черкеска с газырями казалась мне слишком длинной по его росту. Сотник часто захаживал к нам. Молодежь, месяцами оторванная от женского общества, естественно, льнула к нам, но Полнер не поощрял визиты офицеров к сестрам, брюзжал что-то себе под нос и не особенно был любезен с гостями.
Один раз прискакал в отряд сотник. Смотрю — конь под ним — картина.
Спешился сотник.
— Нравится вам мой новый конь? Только что купил, араб кровный...
— Хорош! А в езде как?
— Смотрите.— Вскочил сотник в седло прямо с земли, проскакал по лощине, вернулся.— Ну, что скажете, сестра?
— Хорошо,— говорю.— Я и не знала, что в Турции столько арабских лошадей.
Несколько дней прошло. Выходим из столовой палатки. «Что это? — воскликнул вдруг заведующий хозяйством.— Смотрите, сотник вашего коня угнал!» Побежали мы к коновязям, смотрим — вместо моего рыжего мерина, а у меня тогда еще не было моего верного кабардинца, стоит арабский караковый жеребец сотника.
Не подумав, я похвалила жеребца, и по кавказскому обычаю сотник подарил его мне.
Вскочил заведующий хозяйством на араба, ребята наши — на своих лошадей и поскакали догонять сотника. С трудом они уговорили его отдать им моего рыжего мерина и взять назад араба. Огорчился, обиделся сотник.
Вечером, когда мы пили чай, пришел казак, ординарец сотника.
— Так что сотник очень просит сестер на наурские танцы и песни пожаловать.
Вскочил Т. Н. Полнер, лицо сердитое, бородка трясется:
— Скажи ты своему начальству, что сестры здесь не для забавы офицеров, а для работы! Вон отсюда!..
Загулял сотник. Далеко за полночь раздавалось пенье казаков. Разгулялась сотня виесте со своим начальником. Пели, плясали под самым окном генерала Абациева.
А наутро генерал вызвал к себе сотника. Казаки получили выговор, а сотник был отправлен на фронт.
Через несколько дней он пришел ко мне.
— Я ухожу на фронт. Одно из двух, или выслужусь, или убьют. Обращаюсь к вам с последней просьбой: уделите мне один час времени.
Мы оседлали лошадей и поехали в горы. Что говорил он мне, не помню, но помню, что был он тихий, грустный и почему-то я чувствовала себя виноватой.
После этой прогулки я больше никогда его не видела, но 50 лет спустя, уже в эмиграции, я получила от него милое письмо из Франции. Он доживал свой век в доме для престарелых.
6
В ГОРОД ВАН
Как-то раз, когда приехал к нам наш уполномоченный Т. Н. Полнер, он привез мне новое назначение:
— В город Ван. Положение там тяжелое, много больных, свирепствуют все три формы тифа, болеет американская миссия, медицинского ухода нет, надо открыть питательный пункт для пленных...
— Когда надо ехать?
— Как можно скорее! Вызывайте ваших студентов. Я давно уже просила Полнера взять на работу двух студентов, моего племянника Онисима Денисенко и его товарища Колю Красовского, в качестве братьев милосердия.
— Вас проводит заведующий хозяйством до Игдыря. В Эривани закупите нужное оборудование и со студентами, и я вам дам санитара и ординарца, поезжайте в Ван.
И вот мы едем обратно в Игдырь. Мой кабардинец и рыжий жеребец под заведующим идут бодро. Верста шагом, верста рысью, иногда спешиваемся. Нам весело... Больные, раненые, все заботы позади. Мы не думаем о том, что нас ожидает. Мы слились с природой, легкие наполняются горным, чистым воздухом. Все, что нас окружает — бесконечные цепи гор, бурные речки, долины, покрытые буйной высокой травой,— все это так божественно прекрасно и так далеко от злобы людской, убийства, страданий.
Усталости нет. Среди дня делаем привалы на час-другой, расседлаем лошадей, поедим, отдохнем и опять в путь.
К вечеру мы дошли до военного пункта. Ночевать негде, отвели одну комнату на двоих. Разделись, потушив свет, в темноте, чтобы не мешать друг другу. А рано утром — опять в путь. Шли целый день. А вечером, когда стемнело и мы спускались под крутую гору, мимо нас вдруг просвистела одна пуля, вторая... «Курды!» — заорал во все горло ординарец-осетин. Мы, сестры, боялись курдов. Были случаи, когда курды насиловали и убивали женщин. И у всех нас, сестер, всегда был с собой цианистый калий...
Дали лошадям шенкеля и карьером понеслись под гору. А гора крутая, темно, ничего не видно, тропинка усеяна камнями, того и гляди лошадь спотыкнется, упадет. И тогда... пропали. Я откинулась назад сколько могла, чтобы облегчить передние ноги Алагеза, а мысленно все твержу: «Выручай, милый, голубчик, только не спотыкнись».
Ускакали...
А подходя к Игдырю, попали в солончаковое болото. Тьма. Лошади шли, выбирая сухие места, напрягая мускулы, растягиваясь, перескакивая с одной кочки на другую, минуя трясину. Кажется, никогда я не ценила так своего Алагеза, как в этот трудный поход. Шли мы так версты четыре или пять, пока не вышли на сухую землю.
***
Несколько дней провели в Игдыре и в Эривани вместе с заведующим хозяйством. Закупили оборудование. Очень было весело снова попасть в цивилизованный мир: автомобили, электричество,, хороший ресторан... Может быть, мы задержались дольше, чем надо было...
— Почему вы еще не уехали в Ван? — ворчал Т. Н. Полнер,— давно пора... Извольте немедленно отправляться... там большая нужда в вашей помощи. А вы,— обратился он к заведующему хозяйством,— проводите Александру Львовну полдороги!
Мы очень обрадовались, нам не хотелось расставаться.
— Слушаюсь.
И вот мы снова в пути. На этот раз с нами два студента, санитар и ординарец.
Мой племянник Онисим* красивый юноша с вьющимися светлыми волосами, медленными движениями. Когда с ним говорят старшие, он смущается, медленно цедит слова, и от смущения чуть кривится его рот с красиво очерченными губами. В больших темно-синих глазах его удивление и вопрос, точно он хочет понять что-то еще невысказанное. Онисим мне всегда казался не от мира сего, и мне за него было страшно**. За товарища его — Колю Красовского я не боялась. Он был в себе уверен, держал Онисима в подчинении, командовал им, и физически он был выносливее и крепче Онисима. Черные глаза его загорались, когда он видел верблюдов, лошадей, курдов в чалмах... Ему хотелось действия, приключений.
И вот мы снова на лошадях. Опять Чингильский и еще более высокий Топорисский перевалы. К вечеру клюешь носом, засыпая в седле. Алагез и я уже давно слились в одно целое, я чувствую каждое его движение.
* Сын моей двоюродной сестры Елены Денисенко — дочери Марии Николаевны Толстой.
** Онисим впоследствии принимал участие в Белом движении и был убит красными.
С полдороги заведующий хозяйством нас покинул, ему надо было возвращаться в Каракалису.
Ночевка. Одну половину широкой бурки расстилаешь на траву, другой покрываешься. Вместо подушки изголовьем служит казачье седло. Воздух чистый, прозрачный. Смотришь на безоблачное небо, утопаешь в нем. Над тобой тысячи сверкающих звезд... Божественная тишина...
Алагез не привязан. Он ходит вокруг, пощипывая сочную траву, и я знаю, что он никуда не уйдет и не наступит на меня... Блаженно засыпаю.
Яркое солнце разбудило меня рано утром. Передо мной озеро, берегов не видно, вода сливается с небом. Прозрачная голубоватая поверхность озера чуть колышется и тихо плещется у скалистых берегов. Какое величие, какая красота!
Студентов не видно, наверно, пошли умываться. Спускаюсь к воде и невольно отскакиваю в сторону. Что-то громадное с быстротой молнии метнулось предо мной и замерло. Черепаха-монстр лежала на камне, спрятав голову и ноги.
Я шла с намерением выкупаться, но, увидев это чудовище, решила не лезть в воду, а только обмыться.
Дальше шли тропой вдоль озера. Не доезжая до г. Ван, на последней стоянке расседлали лошадей, уселись в тени деревьев, чтобы поесть и отдохнуть. Только разлеглись на траве, смотрим, подъезжает большой блестящий автомобиль. Мне показалось, что люди, сидящие в машине,— две дамы и благородный мужчина — люди из другого мира, нереальные существа среди этой дикой природы, безлюдья, что они попали сюда по ошибке. Красивые американки в элегантных ярких платьях, перчатках, шляпках на завитых, точно они только что были у парикмахера, волосах... Американцы были верны себе — в любой обстановке и при любых обстоятельствах они должны были look fine*.
За последние месяцы я совсем отвыкла от цивилизации и не обращала никакого внимания на свою внешность. Да это было и невозможно во время походов. Вероятно, жуткий был у меня вид. Облупившееся от солнца и горного воздуха лицо, грубая, пропитанная лошадиным потом засаленная серая поддевка из кавказского сукна, шаровары, сапоги, на голове черная барашковая папаха с белым верхом. Их носят здесь для предохранения от солнечного удара.
Не знаю, за кого приняли меня американцы, спросившие у меня «Где countess?»**, на что смущенная countess ответила — «это я». Последовали восклицания, приветствия...
Меня усадили в блестящий автомобиль, и я укатила с американцами в Ван, с некоторым сожалением покинув своих товарищей и Алагеза, передав его нашему ординарцу.
* Хорошо выглядеть (англ).
** Графиня (англ).
7
ТИФ
Разрушенный город Ван. До нашего прихода здесь происходили страшные бои между армянами и турками.
Турки осаждали крепость г. Ван, расположенную на высокой горе, где засели армяне. Они боролись как звери, защищая крепость. День и ночь женщины начиняли бомбы и бросали их в турок. Но выдержать осады они не смогли бы: иссякла пища, кончался запас пороха и снарядов, и армянам пришлось бы сдаться, если бы им на выручку не подоспели наши пластуны*. Произошла кровавая битва с громадными жертвами с обеих сторон. Трупы убитых бросали в озеро, где они и разлагались,— озеро было отравлено, и нельзя было употреблять воду из него и есть рыбу.
* Пешие казаки.
Турки ушли, оставив в городе около 1000 пленных: больных, женщин и стариков.
Армяне же из мести спалили весь турецкий квартал города, и так как глинобитные дома трудно загораются, каждый дом поджигали отдельно.
Несколько дней до приискания квартиры мы жили в квартире американского миссионера Ярроу. Большой дом со всеми удобствами — ванна, чистые светлые спальни, мягкие кровати, большая гостиная, столовая — все это казалось мне невероятно роскошным.
Ночью меня что-то покусывало и чесалось тело, но я так крепко заснула, наслаждаясь тем, что можно было наконец раздеться и снять с себя пропитанную лошадиным потом грязную поддевку и шаровары, что не обратила внимание на укусы. Я наслаждалась чистым бельем, подушками под головой вместо казачьего жесткого седла, чистым, одеялом — вместо запыленной кусачей бурки. Утром я вымылась в горячей ванне, надела чистое шелковое белье, пропитанное белым дегтем, но опять что-то меня кусало. На этот раз я поймала на себе несколько отвратительных белесых насекомых, лениво ползающих по белью. Это были вши.
Я не могла понять, каким образом культурные, чистоплотные, элегантные американцы могли допустить, чтобы у них в доме завелись вши? Откуда?
— Вся почва, все здания, где находятся военнопленные,— все заражено насекомыми,— объяснил мне американский миссионер мистер Ярроу,— мы ничего не можем сделать.
Мистер и миссис Ярроу и трое их детей — два мальчика и девочка — были очень милые люди и мне очень понравились. Видно было, что они с нетерпением нас ждали. Им нужна была помощь.
Доктора Рассела, работавшего при миссии, я знала меньше. Он и его жена вскоре после нашего приезда заболели сыпным тифом, осталась только сестра доктора.
Ознакомившись с предстоящей нам работой, я поняла, что можно было сделать очень мало.
Два больших школьных здания. Совершенно пустые громадные комнаты — ни кроватей, ни столов, ни стульев — ничего.
На полу грязные, покрытые тряпками тела. Турки, Мужчины, женщины, старые, молодые, дети... Все вместе вповалку.
Стоны, бред, плач маленьких детей... У некоторых, как мне казалось, подозрительные пятна на лицах. Что это? Оспа?
К нам простирались грязные худые руки, женщины плакали, о чем-то просили, молили нас, стараясь объяснить по-турецки:
— Ханум, Ханум!*
Старики молчали. Хмурые, озлобленные, они не поднимали на нас глаз. Они были заняты. Сняв рубахи и обнажив тощие, смуглые тела, они искали вшей и ногтями, щелкая, их давили...
* Ханум — по-турецки госпожа.
Я обратила внимание на женщину, сидевшую в углу, странно опустив безжизненно болтающиеся по бокам рукава, она тихо, едва слышно, стонала.
— Руки у нее вывернуты,— объяснил мне мистер Ярроу на мой вопросительный взгляд.
— Кто это сделал? Почему?
— Во время стычки с армянами...
— Армяне? Но почему же женщину так изуродовали? — спросила я с удивлением.— Я читала в газетах, что турки зверствовали, резали армян. Я не понимаю...
— Все было. Резня с обеих сторон. Разумеется, во время военных действий имело место и то, и другое. Вражда между турками и армянами длилась веками. Жестокости были с обеих сторон, но здесь, в Ване, нам пришлось наблюдать нечеловеческую жестокость армян. Говорили, что армяне отрезали груди женщинам, выворачивали, ломали им ноги, руки, и жертв этой бесчеловечной жестокости я видела лично.
Долго оставаться в доме у американцев было неудобно, и мы переселились в армянский домик. В одной комнате жили студенты, в другой — я. Внизу устроились санитар и ординарец.
Когда мы приехали в Ван, часть пленных уже умерла. Осталось около 800 человек. Организовали питание, согревали воду для мытья людей и стирки белья. Продукты доставали из военного ведомства. Но многого не было. Мыла нельзя было достать. Употребляли содово-соленый песок из озера, им можно было стирать белье. Устроили примитивную прачечную.
Один раз, запыхавшись, прибежал за мной Онисим.
— Тетя Саша, скорей идем со мной.
— Что случилось?
— Живого турка понесли хоронить!
Из здания несколько турецких мальчиков бегом выносили трупы на носилках. Каждый день 15—20 трупов сваливали в старые окопы и кое-как засыпали землей.
— Смотри!
Два мальчика несли носилки. Мы остановили их. Старик. Глаза закрыты, как будто не дышит, одна рука свисла и болтается по воздуху. Я взяла ее, чтобы проверить пульс, и вдруг глаза раскрылись, человек отдернул руку и с размаха положил ее к себе на грудь.
— Живой!
Мы отправили старика обратно в барак, но с этого дня, когда мальчики выносили покойников хоронить, мы шли проверять, нет ли среди них живых. Поставили санитара и Колю на это дело.
Онисима пришлось оставить. С ним делалось дурно от вида этих ужасных, посиневших трупов со стеклянными глазами, кучей наваленных друг на друга, от трупного зловония, шедшего из окопов.
Мы потребовали, чтобы трупы хорошенько засыпали землей и вместе с мальчиками выгоняли здоровых взрослых турок на работу.
Докторов не было. Остался только один русский военный врач, все остальные заболели тифом, некоторые умерли.
Постепенно заболевали американцы. Сначала заболел сыпным тифом доктор Рассел, позднее г-жа Ярроу и ее муж.
Работать было некому.
Я боялась за своих студентов, особенно за Онисима. Он был единственным сыном. Пожилые родители души в нем не чаяли. И вдруг заболеет? — думала я.— Как я отвечу перед родителями? Они отпустили его на мою ответственность.
Я решила отправить его в тыл.
Через несколько дней после его отъезда я получила известие, что Онисим заболел сыпным тифом и отправлен в больницу в Эривань.
Единственным медицинским персоналом, оставшимся в Ване, были военный врач и я. Об отдыхе нечего было и думать. Мы работали, не покладая рук, без сна и почти без еды.
Мистер Ярроу умирал. Лицо синее, пульса почти не было. Цианоз. «Умрет, наверное,— сказал доктор, безнадежно махнув рукой.— Ну, влейте соляной раствор».
Нам — сестрам — не полагалось этого делать. «Но как же, доктор? Мне надо к другому больному»... «Давайте кофе с коньяком и три раза в день инъекции камфоры»...— Доктор повернулся и ушел.
Американец выжил. Но заболел мой санитар и через несколько дней — Коля Красовский.
Что было делать? Оба мои помощника — Онисим Денисенко и Коля Красовский — заболели сыпным тифом! Онисима я успела отправить в Игдырь и положила его в госпиталь. Коля Красовский поправлялся в Ване, и при нем остался наш ординарец.
Но несколько сот курдок, турчанок — больных, раненых — умирали без ухода в бывших американских школах, без мебели, без кроватей, со скудной пищей, которую варили курдки и турчанки из кукурузы. Каждый день умирало около 20 человек от трех видов тифа, главным образом, сыпняка.
Как известно, главные передатчики сыпного тифа — вши. Наше белье и платье, особенно в складках, были полны этими отвратительными сонными, вялыми белесыми насекомыми, и избавиться от них было невозможно. Шелковое белье было пропитано белым дегтем, стирали его ежедневно, но к вечеру все тело было искусано и бешено чесалось. Так не могло продолжаться.
Я пошла к командующему генералу. Генерал меня не принял. Он открыл окно. «Что вам нужно, сестра?» Генерал не вышел ко мне, вероятно, боялся от меня заразиться. Говорил со мной, высунувшись из окна.
— Ваше превосходительство, мне нужно 30 повозок, запас кукурузы, муки, стадо баранов... и...
— Что? Что такое? — Генерал в ужасе на меня смотрел.— Почему? Зачем?
Я объяснила ему:
— Школы, где находятся больные турчанки, на горе. Они переполнены больными. Много больных сыпнотифозных, громадная смертность. Ручей с горы течет вниз, где расположены военные казармы. Надо убрать всех из школ и отправить в их деревни. Этим вы спасете дивизию и мусульманских женщин, детей и стариков, которые заражаются друг от друга в тесноте, в грязи и во вшах.
— Хорошо, дайте мне подумать, сестра.
И дня через два появились подводы, стадо баранов и продовольствие. Надо было видеть радость женщин, когда они уезжали. Они что-то бормотали по-турецки, некоторые снимали с себя браслеты и ожерелье из каких-то камней, от которых я с трудом отказывалась. Им чем-то хотелось выразить свою благодарность и радость: «Ханум, ханум». Когда через несколько дней я уезжала из Вана, я по дороге встретила улыбающуюся во весь рот турчанку с глиняным кувшином на голове. «Ханум, ханум»,— говорила она и что-то добавляла по-турецки. Я только поняла, по всему ее виду,— она была счастлива.
8
БОГ С НИМ, С ШОФЕРОМ!
Дело мое было закончено. Оставаться в Ване было незачем. Я оставила Колю Красовского с санитаром в Ване. Он поправлялся, но был еще очень слаб.
Генерал дал мне свой автомобиль с шофером, чтобы доехать до перевала. Дальше надо было ехать на двуколке или верхом.
Доехали до перевала, стали подниматься. Автомобиль застрял. Вместе с шофером мы столкнули его вниз, в лощину, чтобы не видно было с дороги. Боялись, что ночью нападут курды. Делать было нечего — надо было здесь переночевать.
После трех недель без сна безумно хотелось спать.
Глаза слипались. Я села на заднее сиденье и уже засыпала, как вдруг шофер тоже полез назад, собираясь сесть рядом со мной. Не знаю почему, я испугалась.
— Садитесь вперед,— сказала я строго.
— А почему?
— Вы слышали мое приказание? Садитесь на переднее сиденье!
— Я не понимаю почему. В случае нападения курдов я защищать вас буду. Я военный человек. Дайте мне ваш револьвер.
— Вы слышали, что я сказала? Делайте то, что вам приказано.— Он нехотя отошел. Описывать, что было дальше, я не могу. Непристойные жесты, грязные слова...
Я вынула револьвер из кобуры, висевшей у меня на ременном поясе, и взвела курок.
«Двинется, буду стрелять»,— думала я.
И так просидела я до рассвета, следя за каждым движением ополоумевшего человека. Какая это была бесконечная, длинная ночь! Глаза слипались, мутилось в голове, все тело болело от напряжения. Спать, спать! Закрыть глаза на секунду и заснуть. Но я знала, что тогда пропаду. Отнимет револьвер, и я с ним не справлюсь. От ужаса сон улетучивался, но только на время. Я щипала себя, старалась волнующими мыслями отогнать сон. Ничего не помогало. Спать, спать! Но при малейшем движении шофера — палец был уже на курке. Я была готова его нажать.
«Куда стрелять? В руку, в ногу?» — думала я. Убивать его я не хотела. Как ни противен и гадок был мне этот человек, я не хотела брать на свою душу убийство.
Но вот, наконец, чуть забрезжил свет. Из-за гор медленно всходило солнце. Я осмотрелась. Горы кругом. Мы в лощине, над нами узкая дорога...
И вдруг загромыхали по дороге повозки. Пулей выскочила я из автомобиля. Смотрю, солдаты на двуколках везут в починку колеса... «Братцы, братцы! — кричу.— Остановитесь, возьмите меня с собой!»
Остановился один.
— Что ты, сестрица? Откуда?
И я все ему тут же рассказала, как родному, и не выдержала, расплакалась. «Ох, ты моя бедная. Ишь, пес похабный, напугал как. Садись, сестрица!» Солдатик принес мои вещи из автомобиля. Посадил меня сверху на колеса, я даже не оглянулась на шофера и, как только тронулись, заснула мертвым сном. А когда проснулась, увидела, что солдат меня обнял и держит за ремень, чтобы я не свалилась с двуколки. «Пить!» Слез солдат, снял картуз, зачерпнул воды из какой-то лужицы: «Пей, сестрица!»
Не помню, как доехала. Спала всю дорогу.
В Игдыре в эту ночь я спала как убитая. На другое утро я поехала в Эривань к Онисиму. Он уже поправлялся.
Вероятно, если бы я донесла на шофера, его бы предали военно-полевому суду, но я не хотела этого делать. Главное, что ничего плохого не случилось. Бог с ним!
Приехав в тыл, я узнала, что около двух месяцев наш большой отряд сестер и врачей Всероссийского Земского Союза, сидя в Тифлисе, изнывал от безделья, ожидая назначения. А какое громадное поле деятельности могло бы быть для них в Ване!
Очевидно, Полнер, отступивший с нашим отрядом из Каракалисы, не успел подумать о посылке подкрепления в Ван и, не получая от меня известий, не представлял себе положения, в которое мы попали. Из Каракалисы наш отряд под командой начальника отступил в полном порядке.
— Жалко, что курочки мои и коровы пропали,— сказала я нашему начальнику.
— О нет,— ответил он, смеясь.— Я ничего туркам не оставил. Всех ваших кур забрали — и коров я угнал с собой.
Мои студенты, слава Богу, поправились, и я отправила их домой, к родителям в Новочеркасск.
Я долго не могла отделаться от тропической малярии, болела годами.
Чувствуешь себя совсем здоровой и вдруг начинаешь дрожать. Пароксизм длится около суток. Озноб подкидывает тебя на кровати, зубы стучат, покрываешься несколькими одеялами — ничего не помогает. Температура поднимается до 41, 42. Через несколько часов пот — температура падает. Человек здоров, только большая слабость.
За мной приехала из Москвы моя бывшая секретарша, и мы с нею жили в прекрасной гостинице. Попав в цивилизованный город Тифлис, я бегала по магазинам, покупала одежду, так как все платья висели на мне, как на вешалке. Я потеряла около 40 фунтов.
Вечером мы до поздней ночи сидели в ресторане, ели шашлык и слушали хороший оркестр. Но надо было ехать домой и приниматься за работу.
9
НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ
В деревне я пробыла недолго. Без моих любимых рысистых лошадей было скучно. Хозяйство тряслось понемногу под управлением надежного и честного человека, который работал у меня уже несколько лет. В Ясной Поляне спокойно жили моя мать и сестра Таня с дочкой. Мама целый день сидела в кресле и подремывала. Она уже плохо видела, не могла ни читать, ни писать, мало чем интересовалась.
Я пробыла с ними несколько дней и уехала в Москву.
Когда работаешь на фронте, погруженная в ежедневную рутинную работу — уход за больными, ранеными,— по правде сказать, не думаешь о политических и военных событиях, но, вернувшись в тыл, я сразу попала в сеть сплетен, разговоров о том, что происходило при Дворе, о неудачах на фронте, о разрушительной работе социалистов, которые где только могли подрывали власть. Все мыслящие люди: лучшая часть аристократии, интеллигенты с ужасом наблюдали все увеличивающуюся активность пропаганды, с одной стороны, и разрушение царского престижа — с другой.