Михаил Васильевич Нестеров
Давние дни
ABBYY FineReader 11 https://maxima‑library.org
«Давние дни»: Искусство; Москва; 1959
Михаил Васильевич Нестеров
Давние дни
Встречи и воспоминания
Подготовка текста, введение и примечания К. Пигарева
Введение
Первое издание книги Михаила Васильевича Нестерова «Давние дни» (под редакцией В. С. Кеменова) вышло в свет в январе 1942 года[1]. Выпущенное Государственной Третьяковской галлереей в количестве 2600 экземпляров, издание это было сразу распродано и стало библиографической редкостью. Отвечая пожеланиям читателей, художник начал готовиться к переизданию своих мемуаров в дополненном виде. Смерть помешала ему довести до конца эту работу. Сохранились рукописные заметки Нестерова, содержащие небольшие поправки к тексту, а также перечни предполагаемых дополнений. Таких перечней до нас дошло два, причем они не вполне совпадают. В одном перечне указаны следующие очерки и статьи: 1) Н. А. Ярошенко, 2) Один из «мирискусников», 3) Сашенька Кекишев, 4) Контрасты, 5) Письмо к Пл. Мих. Керженцеву и 6) Обращение к молодым художникам. В другом списке значатся: 1) Ненаписанная картина (это название позднее зачеркнуто карандашом), 2) Шаляпин, 3) Девойод, 4) Эскиз, 5) Дягилев и Бенуа, 6) Петербургские похороны, 7) Молниеносная любовь и 8) Обращение к молодым художникам. Можно предположить, что под названием «Контрасты» в первом перечне имеется в виду очерк, внесенный во второй перечень под другим заглавием – «Петербургские похороны». Обращение к рукописям художника показывает, что очерк «Один из „мирискусников“» первоначально назывался «Дягилев и Бенуа», а очерк, озаглавленный во втором перечне «Ненаписанная картина», представляет собой отрывок из воспоминаний об А. П. Рябушкине. За несколько месяцев до своей кончины художник говорил пишущему эти строки, что работает над воспоминаниями о Врубеле, которые предполагает поместить во втором издании «Давних дней». Незадолго до смерти Нестеров сообщил С. Н. Дурылину о своем намерении включить во второе издание «Давних дней» также очерк «Рим».
При подготовке к печати настоящего издания редакция в основном приняла во внимание намерения и пожелания автора. Однако, поскольку окончательный состав книги определен Нестеровым не был, редакция сочла возможным несколько изменить, а также расширить его за счет ряда мемуарных материалов, оставшихся в рукописи и представляющих несомненный интерес для читателя.
Впервые печатаются во втором издании «Давних дней» следующие очерки: «Мое детство», «А. П. Рябушкин», «А. С. Степанов», «Е. Г. Мамонтова», «Один из „мирискусников“», «В. И. Икскуль», «Заграничные впечатления», «Ф. И. Шаляпин», «Сашенька Кекишев», «Братец», «Как женился Андрей Павлович», «Петербургские похороны» и черновой отрывок «Врубель и Серов».
Согласно желанию самого Нестерова в книгу включены очерки «Эскиз», опубликованный в 1941 году и не вошедший в первое издание «Давних дней», и «Н. А. Ярошенко», появившийся на страницах журнала «Октябрь» за 1942 год, а также письмо к П. М. Керженцеву и обращение «К молодежи». Перепечатываются, кроме того, очерки и статьи о Яне Станиславском, «Девойод», «Памяти А. В. Прахова», письмо П. И. Нерадовскому о Репине и статья «Художник‑педагог». В то же время редакция отказалась от включения в книгу малоудачного очерка «Молниеносная любовь» и незаконченного очерка «Рим», над которым Нестеров работал в последние дни жизни, так как сохранившаяся рукопись представляет собой черновик, обрывающийся лишь на самых подступах к «Вечному городу», как любил Нестеров называть Рим. Черновик этот не дает, собственно, ничего нового по сравнению с тем, что содержится в ранее написанных и печатающихся в данном издании воспоминаниях о поездках художника в Италию. По той же причине не перепечатывается из первого издания очерк «Капри».
Значительное количество нового материала, более чем вдвое увеличившее объем книги по сравнению с ее первым изданием, вынудило редакцию произвести в ней некоторые композиционные изменения.
Настоящее издание открывается очерком «Мое детство». За ним следует ряд очерков, посвященных старшему поколению художников, – В. Г. Перову, П. П. Чистякову, И. Н. Крамскому, Н. А. Ярошенко, В. И. Сурикову, Н. Н. Ге, В. М. Васнецову, В. В. Верещагину и П. О. Ковалевскому. Далее помещены воспоминания Нестерова о представителях младшего поколения художников – И. И. Левитане, братьях К. А. и С. А. Коровиных, А. П. Рябушкине, А. А. Рылове и А. С. Степанове. Цикл очерков о художниках завершается воспоминаниями о польском художнике Яне Станиславском. После них печатаются очерки о П. М. Третьякове, Е. Г. Мамонтовой, передвижниках и «мирискусниках» и литературный портрет одной из светских моделей Репина – В. И. Икскуль. Под общим заглавием «Заграничные впечатления» объединены воспоминания Нестерова о его четырех путешествиях за границу – в 1889, 1893, 1908 и 1912 годах. Следующий цикл очерков посвящен актерам – Артему, М. К. Заньковецкой, П. А. Стрепетовой, Девойоду, Ф. И. Шаляпину и В. Н. Андрееву‑Бурлаку. Далее печатаются очерки, которые в авторской рукописи озаглавлены «О том, о сем»: 1) «Актер», 2) «Сашенька Кекишев», 3) «Братец», 4) «Ф. И. Иордан», 5) «Петербургские похороны». Несколько изменив их порядок внутри раздела (в целях соблюдения большей хронологической последовательности), редакция присоединила к ним два очерка, которые по своему характеру наиболее подходят к этому же разделу: «Попа и Барон» и «Как женился Андрей Павлович». Основная часть книги заключается, как и в первом издании, очерками «Письма о Толстом», «А. М. Горький» и «И. П. Павлов». В приложениях помещены: черновой отрывок «Врубель и Серов», некролог А. В. Прахова, письмо к П. И. Нерадовскому о И. Е. Репине, ранняя более подробная редакция воспоминаний о Павлове, а также немемуарные материалы, которые, однако, дополняют наши представления о литературном наследии Нестерова: письмо к П. М. Керженцеву «О художественной школе», письмо Президиуму Всесоюзного совещания по художественному образованию – «Художник‑педагог», обращение «К молодежи».
В некоторых очерках («Мое детство» и «Н. А. Ярошенко», «В. Г. Перов» и «А. П. Рябушкин», «В. Г. Перов» и «Как женился Андрей Павлович», «П. П. Чистяков» и «И. Н. Крамской», «Н. А. Ярошенко» и «А. М. Горький») встречаются повторения, которые редакция не сочла возможным устранить. Если бы второе издание «Давних дней» было осуществлено при жизни Нестерова, то несомненно, что все соответствующие места подверглись бы авторской редактуре.
Иллюстративный материал первого издания «Давних дней» не был органически связан с текстом. Из одиннадцати репродукций с картин, помещенных в книге, в воспоминаниях Нестерова говорится только о «Пустыннике» и «Видении отроку Варфоломею». Обдумывая состав второго издания, Нестеров предполагал некоторые иллюстрации заменить, однако при этом он не ставил своей целью непосредственную связь иллюстраций с содержанием книги.
При подборе иллюстративного материала для данного издания редакция стремилась к тому, чтобы он возможно полнее и органичнее был связан с текстом. В книге воспроизводятся сохранившиеся картины и этюды Нестерова, о которых идет речь в его мемуарах, документальные фотографии и рукописи.
Редакция с благодарностью отмечает, что исключительно внимательное отношение к данному изданию со стороны дочерей М. В. Нестерова – Н. М. Нестеровой и В. М. Титовой дало возможность значительно расширить состав книги за счет впервые публикуемых очерков, а также обогатить ее ранее неизвестным иллюстративным материалом.
* * *
«…Мемуары – удел старости», – писал Нестеров в предисловии к «Давним дням». Художнику тогда было семьдесят восемь лет. Из двадцати трех очерков, помещенных в первом издании «Давних дней», двенадцать предварительно появились в печати на протяжении 1934–1940 годов. Однако, за исключением немногих очерков (о Стрепетовой, Горьком, Павлове), все они представляли литературную обработку ранее написанных воспоминаний.
Еще в конце 1890‑х годов Нестеров начал писать воспоминания о своем детстве. В письме к отцу, сестре и старшей дочери от 13 апреля 1897 года он сообщал: «Вчера я читал Архипову выдержки из „Моего детства“, ему очень понравилось»[2]. В 1903 году были опубликованы Нестеровым воспоминания о Левитане, в 1910 году – о Яне Станиславском. Очерк «Е. Г. Мамонтова» в рукописи датирован 1918 годом. Работать над мемуарами художник продолжал и в 1920‑х годах, когда закончил последовательный рассказ о своей жизни за полвека с лишком. Сохранившаяся рукопись этих мемуаров составляет свыше 400 страниц машинописного текста.
В середине 1930‑х годов Нестеров приступил к работе над литературными портретами своих современников. Из этих портретов и сложилась впоследствии книга «Давние дни. Встречи и воспоминания». Эта вторая книга до известной степени отменила первую, которую сам художник при своей жизни печатать не предполагал и которой он воспользовался как материалом, нередко подвергая его лишь сравнительно незначительной стилистической обработке.
«Давние дни» Нестерова заключают разнообразный материал для творческой биографии художника. В очерке «Мое детство» Нестеров вспоминает о том, какое сильное впечатление произвела на него, ученика московского реального училища Воскресенского, картина Куинджи «Украинская ночь», которую он увидел на Передвижной выставке 1876 года. «К Куинджи, – пишет он, – у меня осталась навсегда благодарная память. Он раскрыл мою душу к природе, к пейзажу». О мучительных сомнениях в своих творческих способностях, овладевших им в ученические годы, о благотворном и ободряющем влиянии Перова и своих первых успехах как художника рассказывает Нестеров в очерке «В. Г. Перов».
Интересные и ценные данные, относящиеся ко времени пребывания Нестерова в Академии художеств, содержатся в очерках о П. П. Чистякове и И. Н. Крамском; подробности, любопытные для истории создания двух любимых нестеровских картин – «Пустынник» и «Видение отроку Варфоломею», – приводятся в очерке «П. М. Третьяков». В двух очерках, посвященных художественной группе «Мир искусства», Нестеров выступает как временный и случайный попутчик «мирискусников». С работой Нестерова‑портретиста знакомят воспоминания о М. К. Заньковецкой, Л. Н. Толстом и И. П. Павлове.
Нестеров прожил восемьдесят лет. Ученик Перова, он начал с картин на близкие передвижникам темы, свою творческую деятельность он закончил как один из крупнейших советских живописцев, мастер реалистического портрета. Это был закономерный путь художника, больше всего ценившего в искусстве жизненную правду. «Если бы ты знал, – писал он одному из своих друзей, – как народ и всяческая „природа“ меня способны насыщать, делать меня смелее в своих художественных „поступках“. Я на натуре, как с компасом. Отчего бы это так?.. Натуралист ли я, или „закваска“ такая, или просто я бездарен, но лучше всего, всего уверенней всегда я танцую от печки, и знаешь, когда я отправляюсь от натуры, я труд свой больше ценю, уважаю и верю в него. Оно как‑то крепче, добротнее товар выходит!»[3]
Долгая и богатая художественными впечатлениями и наблюдениями жизнь Нестерова проходит перед читателем его «Давних дней». Книга эта в основном является обширной галлереей литературных портретов. Тут и представители нескольких поколений русских художников (Перов, Чистяков, Крамской, Ярошенко, Суриков, Левитан, братья Коровины и другие), и деятели русской художественной культуры (Третьяков, Мамонтова, Дягилев), и актеры (Артем, Заньковецкая, Стрепетова, Шаляпин и другие), и писатели (Л. Толстой, М. Горький), и великий русский ученый И. П. Павлов.
Различны «модели» этих литературных портретов, различны и приемы словесной «живописи», которой пользуется автор для их изображения.
Очерк о Перове написан в строгих тонах, напоминающих портретное искусство самого Перова, но сквозь эту внешнюю строгость просвечивает горячая любовь к «задумчивому сосредоточенному человеку» с «властной повадкой» и «ястребиным взглядом», некогда утвердившему Нестерова в его призвании художника. Мягким и грустным лиризмом овеяны воспоминания о лучшем друге Нестерова Левитане. Благодарной «памятью сердца» согреты страницы, посвященные «тихому, молчаливому» Третьякову, бескорыстно и бесшумно творившему свое прекрасное дело патриота‑просветителя, создателя национальной сокровищницы русского искусства. Неподдельным восхищением перед «дивным стариком», «великим экспериментатором» и «таким правдивым, с горячим сердцем русским человеком» дышат воспоминания Нестерова о Павлове. Но, отличный и увлекательный рассказчик, Нестеров, когда это было нужно, находил на своей словесной палитре и иные краски. Ему в высшей степени было свойственно живое чувство юмора, ему были доступны различные оттенки иронии.
Сколько такой скрытой и тонкой иронии вложено, например, в литературный портрет светской барыни баронессы В. И. Икскуль, и как отлична эта ирония от той чуть‑чуть насмешливой улыбки, с какой повествует Нестеров о добродушном и честолюбивом ректоре Академии художеств, «действительном тайном советнике» Ф. И. Иордане!
Не все очерки, вошедшие в книгу Нестерова, подходят под определение литературного портрета. Своего рода отрывком из семейной хроники представляются воспоминания художника о своем детстве, дающие ряд живых зарисовок уфимского купеческого быта. Зарубежные художественные впечатления Нестерова с большой непосредственностью отражены в его путевых очерках.
Наконец, к числу наиболее удавшихся Нестерову литературных «Этюдов с натуры» принадлежит запоминающийся в своем четком лаконизме очерк «Петербургские похороны». Нестеров, автор «Пустынника», «Видения отроку Варфоломею», «Великого пострига» и «Святой Руси», вновь выступает в этом очерке как художник, чьи ранние произведения были написаны на родственные передвижникам обличительные сюжеты.
«Давние дни» Нестерова лишний раз убеждают в том, что нередко кисть и перо отлично уживаются в одних и тех же руках. Достаточно вспомнить литературные этюды Перова или «Далекое близкое» Репина. Каждый из этих трех художников‑современников обладал несомненным литературным дарованием; каждому из них был присущ свой собственный не только живописный, но и писательский почерк. Совершенно естественна и понятна поэтому та высокая оценка, какую тотчас по своем появлении книга Нестерова получила именно в литературной среде: маститый художник был избран в почетные члены Союза советских писателей[4].
Выходящая ныне вторым, дополненным изданием книга Нестерова будет с интересом прочитана каждым, кому дорого русское искусство, и займет достойное место в нашей мемуарной литературе.
К. Пигарев
От автора
Кто не знает, что воспоминания, мемуары – удел старости: она живет прошедшим, подернутым дымкой «времен минувших». И это придает им особый аромат цветов, забытых в давно прочитанной «книге жизни».
В предлагаемых очерках, в некоторых воспоминаниях о людях, об их деяниях, о том, о чем люди эти когда‑то думали‑гадали, прочитавший очерки, быть может, найдет немало субъективного, но иначе оно и быть не может, так как моей задачей и не было вести протокольную запись виденного, слышанного, и в очерках своих я говорю так, как понимаю и чувствую, нисколько не претендуя на непогрешимость.
Природа моя была отзывчива на явления жизни, на людские поступки, но лишь Искусство было и есть моим истинным призванием. Вне его я себя не мыслю, оно множество раз спасало меня от ошибок, от увлечений.
В художестве, в темах моих произведений, в их настроениях, в ландшафтах и образах беспокойный человек находил тихую заводь, где отдыхал сам и, быть может, давал отдых тем, кто его искал.
Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью. И в портретах моих, написанных в последние годы, влекли меня к себе те люди, путь которых был отражением мыслей, чувств, деяний их.
Москва, июль 1940 года.
Мое детство
В тихий весенний вечер 19 мая 1862 года в Уфе в купеческой семье Нестеровых произошло событие: появился на свет божий новый член семьи. Этим новым членом нестеровской семьи и был я. Меня назвали Михаилом в честь деда Михаила Михайловича Ростовцева.
Родился я десятым. Было еще двое и после меня, но, кроме сестры[5]и меня, все дети умерли в раннем детстве. Род наш был старинный купеческий: Нестеровы шли с севера, из Новгорода, Ростовцевы с юга, из Ельца.
Помнить себя я начал лет с трех‑четырех. До двух лет я был слабым, едва выжившим ребенком. Чего‑чего со мной не делали, чтобы сохранить мою жизнь! Какими медицинскими и народными средствами ни пробовали меня поднять на ноги, а я все оставался хилым, дышащим на ладан ребенком. Пробовали меня класть в печь, побывал я и в снегу на морозе, пока однажды не показалось моей матери, что я вовсе «отдал богу душу». Меня обрядили, положили под образа. На грудь положили небольшой финифтяный образок Тихона Задонского. Мать молилась, а кто‑то из близких поехал к Ивану Предтече[6]заказать могилу возле дедушки Ивана Андреевича Нестерова. Но случилось так: одновременно у тетушки Е. И. Кабановой скончался младенец, и ему тоже понадобилась могилка. Вот и съехались родственники и заспорили, кому из внуков лежать ближе к дедушке Ивану Андреевичу. А той порой моя мать приметила, что я снова задышал, а затем и вовсе очнулся. Мать радостно поблагодарила бога, приписав мое воскрешение заступничеству Тихона Задонского, который, как и преподобный Сергий Радонежский, пользовался у нас в семье особой любовью и почитанием. Оба угодника были нам близки, входили, так сказать, в обиход нашей духовной жизни.
С этого счастливого случая мое здоровье стало крепнуть и я совершенно поправился. Первыми моими впечатлениями, относящимися годам к трем, помнится, было семейное торжество: отец с матерью уехали на свадьбу к моему крестному отцу Василию Степановичу Губанову, уфимскому городскому голове. Крестный выдавал свою дочь Лизаньку за сына новоиспеченного богатея Чижева, прозванного работавшими у него бурлаками «Казна». И вот, помню я, как во сне: зимний вечер, мы с сестрой остались в горницах с няней. Сидим в столовой за круглым столом, я леплю какие‑то фигурки не то из воска, не то из теста. Мы с сестрой ждем приезда родителей со свадьбы, ждем гостинцев, которыми, бывало, наделяли гостей в таких случаях. Гостинцев мы в тот вечер так и не дождались – заснули. Получили их на другой день утром. Чего‑чего тут не было: каких конфет в таких нарядных бумажках, золотых и серебряных, с кружевами и картинками! Некоторые долго сохранялись у нас в семье. А что памятней всего у меня осталось – это крупный‑крупный виноград, целые грозди винограда. Его вид и вкус навсегда остались в моей памяти, и мне потом всю жизнь казалось, что такого вкусного и крупного винограда я не ел никогда. Какой это был сорт, – не знаю, но должно быть он был дорогой, редкостный по тем временам. Это был первый виноград, который я ел в своем детстве.
Помню я свои ранние игрушки. Особенно памятна безногая бурая лошадь: на ней я часами «скакал». Памятны мне зимние вечера. В комнате у матери или в детской тишина, горит лампадка у образов. Старшие уехали ко всенощной к Спасу или в собор, а я, сидя на своем коне, несусь куда‑то. На душе так славно, так покойно… Вернутся наши, поужинают, уложат спать под теплым одеяльцем. Помню, как сестра однажды хватилась своих нот. Их долго и тщетно искали, и спустя уже много времени совершенно случайно нашли… в утробе моего коня. Край их торчал из того места, откуда у коня хвост растет. Был допрос «с пристрастием»… Фантазия моя была в детстве неистощима. Воплотить что‑либо, оживить и поверить во все для меня было легче легкого. Шалун я был большой, и это «качество» стоило мне немало горьких минут.
Хорошо помню первый день пасхи. Была дивная весенняя погода. От наших ворот через весь двор к самому саду под горку стремятся весенние потоки. По воде, подпрыгивая, вертясь, несутся щепочки – мои кораблики и проч. В воздухе тепло, благодатно. Время послеобеденное. Все отдыхают, визиты окончены. Дом задремал в праздничной истоме. Надо мной нет глаза. Я, разнаряженный в голубую шелковую рубаху с серебряными маленькими пуговками, в бархатные шаровары, в бронзовых с желтыми отворотами сапожках, такой приглаженный, праздничный, веду себя соответственно обстановке. Но вот является Николашка[7], шалун, еще больший, чем я, более меня изобретательный. Он предлагает мне пройти по доске через ручей от крыльца к каретникам. Это кажется невозможным, но пример облегчает дело, и я со всей осторожностью, едва дыша, пробираюсь по доске к намеченной цели. Все обошлось как нельзя лучше. Теперь обратно к крыльцу, к заветному камню‑островку. Иду, но неожиданно внимание мое чем‑то отвлеклось и я лечу во всем моем уборе в ручей. О ужас! Я в воде, я весь в грязи! Отчаянный крик мой слышит мать, прибегает, извлекает меня из маленькой Ниагары, тащит в комнаты и там… слезы. Я сижу, раздетый, в постельке, в одном белье.
Еще помнится такое. Ранняя весна, пасха. Посмотришь из залы в окно или выскочишь, бывало, за ворота, что там творится? А там празднично разряженный народ движется по улице к качелям. Еще задолго до пасхи, бывало, станут возить на нашу площадь бревна, сваливать их поближе к «Аллейкам»[8]– значит пришла пора строить балаганы, качели и проч. К первому дню пасхи все готово и действует с шумом, с гамом, с музыкой. Народ валит туда валом. Солнце светит особенно ярко. В воздухе несется радостный пасхальный звон. Все веселится, радуется, как умеет. Пьяных еще не видно – они появятся к вечеру, когда все наслаждения дня – балаганы, качели – будут пережиты, когда горожане побывают друг у друга, попьют чайку, отведают пасхальных яств и питий. Вот тогда‑то и пойдет народ с песнями, с гармоникой. Тогда и пьяные побредут, заколобродят.
К воспоминаниям моего раннего детства относится чрезвычайное событие – приезд в Уфу из Оренбурга начальника Оренбургского края, генерал‑адъютанта Крыжановского, того самого, который позднее был смещен, судим по делу о расхищении башкирских земель.
Слух о приезде важного сановника быстро облетел город, и мы, дети, с кем‑то из старших ждем предстоящего зрелища на балконе нашего дома. Задолго до приезда около соседнего с нами Дворянского собрания начал собираться народ. Подъезжали разные мундирные господа, скакали казаки и проч., и, наконец, в облаках пыли показалась вереница экипажей. Впереди – полицмейстер Мистров, стоя, держась за пояс кучера, летел сломя голову, а за ним следовал огромный дорожный дормез, кажется, шестериком. В тот же момент появились в подъезде высшие члены города – белый как лунь тучный предводитель дворянства Стобеус и другие. Военный караул отдал честь. Из дормеза вылез важный генерал. Тишина, напряжение необычайное, и генерал‑губернатор в сопровождении губернатора и свиты проследовал в подъезд. Самое интересное кончилось, однако народ еще оставался, чтобы продлить удовольствие. Как во сне чудится мне тот же дом Дворянского собрания, около него стоит пестрая будка (николаевская, черная с белым и красным), у будки на часах стоит солдат с алебардой, в каске и с тесаком на белом ремне. От этого моего воспоминания остается у меня до сих пор какой‑то привкус «николаевской эпохи». Однако, когда я уже взрослым пытался проверить это впечатление, мне никто из старших моих не мог подтвердить возможность такого зрелища. Как, каким образом оно у меня сложилось так реально в моей памяти – не могу себе объяснить. Повторяю, что целая эпоха мысленно в чувстве моем встает передо мной в связи с этим воспоминанием.
М. В. Нестеров. Портрет В. И. Нестерова, отца художника
К раннему же детству надо отнести болезнь моей матери. Мать была больна, помнится, долго, чуть ли не воспалением легких. В доме была тишина, уныние. Мы с сестрой шушукались, иногда нас пускали в спальню к матери. Она лежала вся в белом. В комнате была полутьма; горела лампада у образов. Нас оставляли недолго, и мы со смутным, тревожным чувством уходили… Бывал доктор Загорский, важный барин; встречая нас с сестрой, он по‑докторски шутил с нами. Так шло дело долго… Однако как‑то вдруг все в доме повеселело, нас позвали к матери, объявили нам, чтобы мы вели себя тихо и что «маме лучше». Велика была моя радость! Я был так счастлив, увидав мать улыбающейся нам… Болезнь проходила быстро, и, помню, для меня не было большего удовольствия, когда мать перекладывали, перестилали ее постель. Мне позволяли взбить своими маленькими руками ее перину. Мне тогда казалось, что именно оттого, что я, а никто другой собьет эту перину, мать скорее поправится, что в этом кроется тайна ее выздоровления… И немало проливалось слез, когда мне почему‑нибудь не удавалось проделать свое магическое действие.
Вот еще нечто весеннее – пасхальное. Сейчас же после обедни начинались «визиты». Приказывали «запрягать бурку в наборный хомут». Снимали с тарантаса кожаный чехол (я особенно любил этот «весенний» запах кожи). Отец не любил ездить летом ни в каком экипаже, кроме очень удобного тарантаса, и празднично одетый уезжал с визитами. Одновременно начинали прибывать визитеры и к нам. Приезжали священники от Спаса; приезжал всеми нами любимый «батюшка сергиевский» (от Сергия[9]); соборные, александровские. Пели краткий молебен, славили Христа; сидели недолго и ехали дальше. Принимала гостей мать; здесь же были и мы с сестрой.
М. В. Нестеров. Портрет М. М. Нестеровой, матери художника
Праздничный стол еще накануне больших праздников – рождества и пасхи – раздвигался чуть ли не на ползалы, накрывался огромной белой, подкрахмаленной скатертью, и на нем выстраивалось целое полчище разнообразных бутылок, графинов, графинчиков. Впереди них помещался слева огромный разукрашенный окорок, дичь, паштет, потом разные грибы, сыры, икра и проч. Мать, высокая, быстрая в движениях, находчивая и острая, была нарядная, в шелковом платье из старинной материи, с кружевной накидкой на голове. Гости, больше купечество, приезжали, садились, обменивались праздничными новостями, выпивали, закусывали и ехали дальше, а на их место появлялись новые. Так длилось часов до четырех‑пяти. К этим часам некоторые гости успевали так «навизитироваться», что только присутствие строгой хозяйки удерживало их от излишней развязности. Некоторые, напротив, к этому часу были очень сумрачны. Одним из последних, бывало, приезжал так называемый «Палатин племянник». Он был единственным наследником одинокого богатого купца Палатина. Этот Палатин племянник, не взирая на свои «за сорок», был как‑то несамостоятелен; всем и ему самому казалось, что за ним стоит его строгий дядюшка. Палатин племянник любил поговорить, любил и выпить, но делал это как‑то несмело…
И вот однажды, когда все визитеры перебывали, побывал и Палатин племянник. Когда вернулся домой отец, весь дом, усталый за день, задремал, и только мы с Николашкой, мальчиком из магазина, бодрствовали, оставаясь в зале. Тихо играли, катали яйца, и не помню, кому из нас пришла соблазнительная мысль выпить и закусить. Налили, не долго думая, по рюмочке «Беникорло», выпили и закусили икрой. Нам понравилось – повторили и особенно налегли на вкусную зернистую икру, которой было много в хрустальной посуде. И тогда только мы опомнились, когда икры осталось лишь на дне. Опомнились и испугались… Как быть? Порешили, если заметят, свалить все на… Палатина племянника – он‑де икру съел.
Час отдыха кончился. Вышел в залу отец, подошел к столу, и захотелось ему чем‑нибудь закусить. Вспомнил, что хорошую икру он купил, зернистую, такую свежую. Подошла и мать; он спрашивает про икру, а ее и след простыл… Дальше да больше – добрались до нас, голубчиков. Спрашивают, а мы, не долго думая, и свалили все на Палатина племянника. Свалить‑то – мы свалили, а поверить‑то – нам не поверили. Ну и досталось же нам тогда обоим! Долго мы не могли забыть, «как Палатин племянник икру съел»…
А вот и лето… В нашем саду заливаются, поют птички. Урожай ягод: малины, смородины – и мы с моим соблазнителем сидим под кустом еще сырой смородины и поедаем ее. Мать вчера заметила, как много было ягод, а сегодня глядит – их убавилось наполовину. Опять неприятность, угроза запереть сад на замок и проч. А там варка варенья, снятые с него вкусные пенки… Надо вести себя получше, чтобы получить ложечку этих пенок.
Поспевают яблоки – каждое дерево знакомое, как не попробовать – не поспели ли? Да если и не поспели, что за беда? Они такие кисленькие, вкусные… Что‑то неладно с желудком – опять неприятности, опять сидеть дома, когда в саду так хорошо, такая славная, прохладная тень под большой березой, посаженной отцом, когда он был еще мальчиком.