Эмоциональная память на экстремальную фасцинацию учитывалась интуитивно правящими структурами во все века, начиная с первобытного общества. Устрашение зрелищем пытаемого и казнимого тела было поэтому возведено в статус воспитательного, политического и юридического показа. Публично страдающее тело приобретало в этом социальном ритуале качество экстремального фасцинативного знака-Образа.
В изобретении способов и процедур, создающих немыслимые физические страдания и муки человеческому телу, человечество проявило чудеса изобретательности, фантастика которой ужасает. Как еще можно объяснить те фантастические выдумки истязаний, если не болезненной фантазией суженного ненавистью сознания? Вот что пишет Сюй Инцю (XIV в. Китай) о прекрасной и жестокой Гаосинь, фаворитке принца Цюя. «Диюй и Чаопин (наложниц принца) вывели на городскую площадь, раздели донага, поставили на колени и в таком положении привязали к вбитым в землю кольям. Затем начали случать с ними баранов, козлов и даже кобелей, к немалому удовольствию Гаосинь. Потом наложницы были разрублены пополам». И все это смотрел, ужасаясь и возбуждаясь, народ.
М. Фуко отвел анализу тела осужденного как страдательного жертвенного знака в главе «Казнь» книги «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» и показал этапы движения человечества к отрицанию публичной казни как массового зрелища. Он пишет: «Возьмем знаменитую казнь Массолы, впервые примененную в Авиньоне и одной из первых вызвавшую негодование современников. Она кажется парадоксальной, поскольку осуществляется почти исключительно после смерти приговоренного и поскольку правосудие просто развертывает на трупе свой великолепный театр, ритуально восхваляя собственную силу. Осужденному завязывают глаза и привязывают к столбу; эшафот окружен кольями с железными крюками... Пациент шепотом исповедуется священнику, и, едва он получает благословение, палач железной дубиной, какими орудуют на бойнях, что есть силы ударяет по виску несчастного, который падает замертво. Затем mortis exactor большим ножом перерезает ему горло, хлещет кровь. Зрелище ужасное. Палач перерезает жилы около обеих пяток, вспарывает живот, вырывает сердце, печень, селезенку и легкие и нанизывает их на железный крюк. Потом рассекает и разрубает тело на куски, которые развешивает по крюкам по мере отрубания, будто разделывает мясную тушу. Смотрят только те, кто способен выдержать». Напоминая ремесло мясника, предельное измельчение тела связывается здесь со зрелищем: «каждый кусок словно выставляется в витрине мясной лавки».
В церемониях публичной казни главным персонажем, отмечает М. Фуко, является народ, чье реальное и непосредственное присутствие требуется для ее проведения. Казнь, о которой все знают, но которая вершится втайне, едва ли имеет смысл. Цель состоит в том, чтобы преподать урок, не только доводя до сознания людей, что малейшее правонарушение, скорее всего, будет наказано, но и внушая ужас видом власти, обрушивающей свой гнев на преступника. Люди должны быть свидетелями, гарантами и в какой-то мере участниками наказания. Они имеют право быть свидетелями и требуют соблюдения своего права. Осужденного долго водят, показывают, унижают, всячески напоминают о чудовищности совершенного преступления, он подвергается оскорблениям, а иногда нападению толпы. Даже в XVIII в. наблюдаются сцены вроде той, что сопровождала казнь Монтини: пока палач казнил осужденного, рыночные торговки рыбой носили над толпой куклу осужденного, которой потом сами отрубили голову. Народ толпится у эшафота не просто для того, чтобы увидеть страдания осужденного или разжечь ярость палача, но и для того, чтобы услышать человека, которому больше нечего терять и который проклинает судей, законы, власть, религию. Публичная казнь допускает миг разгула осужденного, когда для него нет более запретного и наказуемого. Под защитой неминуемой смерти преступник может сказать все что угодно, а зрители приветствуют его.
Публичные казни для созерцающей их толпы превращались в род спортивного состязания: аплодисментами встречали и выходки осужденного, говорящие о презрении к смерти (неприличный жест, адресованный девушкам, просьба священнику вместо креста поднести выпивку, заявления типа «для меня смерть не страшнее клизмы» и т. п.), и мастерство палача – удачный удар есть удачный удар и на стадионе, и на эшафоте, если это зрелище.
Во Франции времен якобинского террора народ настолько пресытился спектаклями казней, что выражал недовольство и возмущение, если жертва вела себя на гильотине недостойно, то есть неартистично. Когда на гильотину палач тащил бывшую фаворитку короля блистательную красавицу Жанну Дюбарри и та плакала и молила не причинять ей боли, толпа осыпала ее оскорблениями и презрительным хохотом. Таковы были развращенные революцией нравы.
В начале XIX в. в большинстве стран исчезает грандиозное зрелище физического наказания; из наказания исключается театрализация страдания. Исчезновение публичных казней и пыток означает исчезновение особого экстремального зрелища и свидетельствует о переходе общества на более высокую ступень гуманитарной культуры.
Но все это в середине XX века возродили фашисты. Речь идет не только о публичных казнях в концлагерях и на завоеванных территориях. В. Райх привел такие факты: «В лондонской газете «Таймс» от 23 августа 1933 года появилось следующее сообщение: «Сын и дочь посла Соединенных Штатов в Берлине были в числе иностранцев, которые находились в Нюрнберге в воскресенье 13 августа и видели, как по улицам водили девушку с бритой головой. Ее обрезанные косы были прикреплены к плакату на ее плечах, на котором было написано: «Я предложила себя еврею».
Свидетелями этого зрелища были и другие иностранцы. Поскольку в Нюрнберге всегда находились иностранные туристы, девушку водили так, чтобы в центре города на нее смогли все посмотреть. По описанию одного из иностранных туристов, девушка была невысокой, хрупкой и миловидной, несмотря на бритую голову и ужасное состояние. Ее водили возле международных гостиниц и по главным улицам, от одного кабачка к другому. Сопровождали девушку штурмовики и, по словам заслуживающего доверия свидетеля, толпа из приблизительно 2000 человек. Когда она падала, рослые коричневорубашечники поднимали ее на ноги. Иногда они приподнимали девушку над землей, чтобы стоявшие подальше могли ее рассмотреть. Толпа освистывала и издевалась над ней, предлагая в насмешку произнести речь.
В Ное-Руппине, неподалеку от Берлина, какая-то девушка не встала во время исполнения песни о Хорсте Весселе, культовом герое-нацисте. За этот проступок штурмовики водили ее по улицам города, повесив ей на шею два плаката с надписью: «Я – бессовестная тварь – осмелилась сидеть во время исполнения песни о Хорсте Весселе, издеваясь таким образом над жертвами национал-социалистической революции». Для того чтобы собрать большие толпы народа, в местной газете было помещено объявление о времени «спектакля». Удивительно ли. что Германия была парализована страхом.
Все это так напоминает демонстрирование унижения приговоренного к смерти в Англии далеких уже веков Томаса Мора: влачить по земле через все лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы замучился до полусмерти, снять с петли, пока он еще не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности, затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском мосту.
Казнь – это семантический жест, а жест не может не быть театральным, он для того и создается, чтобы выносить чувства напоказ. И главными действующими лицами этого жеста-зрелища были многие века тело жертвы, палач и зритель-народ, «требующий острых ощущений», по словам А. Пушкина.