Если веселый и торжественный праздник с общим весельем и сексуальной вольностью объединял род оптимистическим настроением, то к нему первобытный ум присоединил не менее фасцинативный контраст в виде коллективных ритуалов человеческих жертвоприношений. Причем у всех народов жертвоприношения начинались исторически с принесения в жертву членов собственного социума, а затем пленных.
Кровожадность и тяга к сценической зрелищности умерщвления себе подобных у человека как биологического и социального вида труднообъяснимы. В самом деле, как можно разумно объяснить умерщвление своего соплеменника при немногочисленности рода и огромной ценности каждой человеческой жизни в условиях крайней нестабильности численного состава. Тем не менее факт остается фактом, и все народы прошли через эпоху ритуальных человеческих жертвоприношений. Сам ритуал облекался в торжественные, исполненные детализацией приготовления и стройно отлаженные церемонии жертвенного убийства, которое затем очень часто переходило в разнузданно-экстремальные сексуальные оргии, цель которых в данном случае состояла, по-видимому, в разрядке напряжения от кровавого зрелища, а не только в подтверждении родового единства.
Акт жертвоприношения всегда экстремален. Трансгрессия жертвоприношения для всех его участников – это публично оформленное заглядывание за предел жизни, в смерть, своеобразная конвенция со смертью и смертоносными силами. Не исключено, что жертвоприношения создавались первобытными социумами стихийно, как антитеза оптимистическим праздникам, как способ формирования у членов социума страха и напряжения, которые запоминаются гораздо сильнее радости (вспомним функцию амигдалы!) и способны держать социум в состоянии дисциплины. Таким образом, формы массовой чарующей и массовой устрашающей фасцинации создавали хорошо отлаженный механизм-симбиоз напряженной спаянности социума.
Несколько иную и весьма оригинальную гипотезу об истоках массовых ритуалов человеческих жертвоприношений представил Б. Поршнев. Парадоксальная гипотеза Б. Поршнева, возможно, нащупывает путь к пониманию глубинных нейропсихологических механизмов гиперкровожадности человека и его устойчивой неугасающей агрессивности. Б. Поршнев представляет свой взгляд, подтверждая его анализом ритуалами инициации у примитивных племен: «Подростков, достигших половой зрелости (преимущественно мальчиков и в меньшей степени – девочек), выращенных в значительной изоляции от взрослого состава племени, подвергают довольно мучительным процедурам и даже частичному калечению, символизирующим умерщвление. Этот обряд совершается где-нибудь в лесу и выражает как бы принесение этих подростков в жертву и на съедение лесным чудовищам. Последние являются фантастическими замещениями некогда совсем не фантастических, а реальных пожирателей – палеоантропов, как и само действие являлось не спектаклем, а подлинным умерщвлением. О том, сколь великую роль у истоков человечества играло это явление, пережиточно сохранившееся в форме инициаций, наука узнала из замечательной книги В. Я. Проппа «Морфология сказки», показавшего, что огромная часть сказочно-мифологического фольклора представляет собою позднее преобразование и переосмысление одного и того же исходного ядра: принесения в жертву чудовищу юношей и девушек или, точнее, этого акта, преобразованного уже в разные варианты обряда инициации». Длительное сохранение человеческих жертвоприношений, уже обособившихся от функции служить кормовой базой палеоантропам, Б. Поршнев объясняет следующими причинами: в Центральной и Южной Америке крупный домашний скот почти отсутствовал и первобытный обряд сохранился до времени сложных культов, тогда как древние греки уже с незапамятных времен заменили человеческие жертвы подносимыми всякого ранга божествам жертвы умерщвляемого скота. Вполне «бессознательным» и стихийным интенсивным отбором палеоантропы и выделили из своих рядов особые популяции, ставшие затем особым видом. Обособляемая от скрещивания форма, видимо, отвечала прежде всего требованию податливости на интердикцию, на повелительный запрет. Это были «большелобые». У них вполне удавалось подавлять импульс убивать палеоантропов. Но последние могли поедать часть их приплода. «Большелобых» можно было побудить также пересилить инстинкт «не убивать», т. е. побудить убивать для палеоантропов – как «выкуп» – разных животных, поначалу хотя бы больных и ослабевших, вдобавок к прежним источникам мясной пищи. Одним из симптомов для стихийного отбора служила, вероятно, безволосость их тела, вследствие чего весь окрестный животный мир мог зримо дифференцировать их от волосатых безвредных и безопасных – палеоантропов.
Весь огромный комплекс явлений, относящихся к разновидностям погребальных культов, т. е. бесконечно многообразного обращения с трупами собратьев и соплеменников, можно рассматривать как отрицание и запрещение повадок палеоантропов. Люди разных исторических эпох и культур всячески «хоронили», то есть уберегали, прятали покойников, что делало невозможным их съедение. Исключением, которое, может быть, как раз восходит к интересующему нас перелому, является оставление покойников специально на поедание «дэвам» в древней дозороастрийской религии иранцев и в парсизме. Не выступают ли тут «дэвы» как преемники ископаемых палеоантропов? Пожалуй, то же можно подозревать и в обряде спускания покойника на плоту вниз по течению реки, в обряде оставления его на ветвях дерева, высоко в горах и т. п. Следы использования специально выращенной части популяции неоантропов в качестве кормовой базы палеоантропов и сохранились, как отмечает Б. Поршнев, в обрядах инициации. Проанализировав многочисленные данные об эволюции жертвоприношений, Б. Поршнев резюмирует: «Таким образом, в наших глазах восстанавливается сначала кривая восходящего биологического значения этих жертвоприношений, т. е. увеличение объема жертвуемой пищи для нелюдей (вернее, антилюдей), а позже начинается и затем круто заменяет эту реальную биологическую функцию символическая функция. Последняя может идти как прямо от человеческих жертвоприношений (религиозное самоубийство, самоуродование, самоограничение в форме поста и аскетизма, заточение), так и от жертв скотом и продуктами (посвящение животных, жертва первинок, кормление фетиша, сжигание, брызганье, возлияние)».
Ж. Деррида приводит пример парадоксальной веселой реакции на смерть человека в подтверждение взгляда о том, что человечество изобретало не только трагические смертоносные сценарии и печальный траур. Он пишет о малоизвестном ирландском и валлийском обычай «wake». В нем открытый гроб с покойником ставился на торец на почетном месте дома. Покойника одевали в его самый лучший наряд, на голове у него красовался цилиндр. Его семья приглашала всех его друзей, которые имели возможность оказать тем большую честь тому, кто их покинул, чем дольше они танцевали и чем крепче выпивали за его здоровье. Речь идет о смерти другого, но в подобных случаях смерть другого всегда есть образ собственной смерти. Наслаждаться и веселиться таким образом можно лишь при одном условии: считается, что мертвец, который есть кто-то другой, вполне это одобряет, и тот мертвец, каковым в свою очередь станет сегодняшний кутила, в этом смысле ничем не будет отличаться от первого. Эта веселость не входит в экономию жизни, она не соответствует «страстному желанию отрицать существование смерти», хотя и близка к ней так, как это вообще возможно. Она не является судорогой, следующей за страхом, тем низшим смехом, который затихает в момент, когда человек «оказался на волосок», и соотносится со страхом согласно схеме взаимоотношений позитива и негатива… Напротив, веселость, связанная с делом смерти, наполняет меня страхом, она акцентируется моим страхом и взамен сама обостряет этот страх: под конец, веселый страх, устрашенная веселость подают мне как какое-нибудь заливное блюдо ту «абсолютную разорванность», в которой именно моя радость в конечном счете разрывает меня, но в которой за радостью последовало бы изнеможение, если бы я не разрывался до конца, безо всякой меры.
Разгадка «выдумки» человеческих жертвоприношений, полной жутких, скрытых в тысячелетиях смыслов, еще ждет своего автора.