Феноменологический реализм как философия бытия с человеческим

Лицом.

Вот с ледяной горки радостно крича, скатывается раскрасневшийся малыш. Стоящий рядом молодой отец любуется им, потом подхватывает на руки, поправляет одежду, целует и несет домой. Сцена идиллическая, но человек этот, который отец — предатель. Он предал свое главное жизненное занятие (профессию, физику), изменил всей науке и больше того — Истине. Он поверил в иллюзию и ведет себя так, будто не знает, что на самом деле это с высоты 2-х метров падало (скользило по наклонной плоскости) тело массой 20 кг под углом 30⁰ к линии горизонта. Вместо того, чтобы проследив траекторию, вычислить скорость данного тела, он хватает его и зачем-то прижимает к себе, касаясь органом поедания пищи его лица. При этом оба издают нелепые, трудно определяемого волнового диапазона звуки: гы-гы, ха-ха, ге-ге.

Начинающий ученый явно потерял представление о реальном мире и попал в область мифов, видимостей и обмана. Он забыл, что еще в Древней Греции возникла метафизика, сверхчувственное знание и даже Демокриту, не говоря о современной науке, было известно, что “в мнении красное, в мнении горькое или сладкое. На самом деле существуют только атомы и пустота”. Однако иллюзии бывают столь коварны, что перед ними не могут устоять и более опытные специалисты. Да еще гордятся своей слабостью. "С точки зрения науки, — признает, например, один из ведущих ученых Массачусетского технологического института, — мои дети — это покрытые кожей мешочки, кишащие молекулами, но я же их так не воспринимаю. Я их люблю. Это два совершенно разных уровня и мне удается сочетать их в жизни”16.

Удается! От слова “удача”. А удача бывает не всегда и не у всех. Возможно, что у кого-то больше так не получается, особенно у работающих на острие прогресса, когда познание проникает за пределы молекулярно-атомного уровня. Тогда все существующее есть “мешочки кварков”, “электромагнитные возмущения в пространственно-временной матрице”, “струны” или “нет ничего кроме кривизны и кручения пространства”. Выходить после этого на улицу, в лес, под голубое небо, воспринимая их как реальность — значит издеваться над наукой и истиной (или “над научной истиной”), поступать так, как будто мы приверженцы архаики. Возмутительно, что при таких неоспоримых успехах познания и научного образования люди до сих пор продолжают жить в ненаучном мире, у многих ненаучное мировоззрение, а руководствующихся научной философией и того меньше. Приходится удивляться долготерпению ученых, ибо несмотря на столь неблагодарное, непоследовательное отношение к науке, она не останавливается и по мнению другой части теоретиков представление о реальности как состоянии пространства все еще поверхностное, неподлинное. Вакуум — вот действительное бытие. По-русски вакуум — пустота, на философском языке — небытие, ничто. Ничто — максимально абстрактная возможность всего и чем “ничтожнее” ничто, тем оно потенциально реальнее. Настоящая реальность есть отсутствие реальности — таков результат доведенной до конца научной редукции. Происходит своего рода “переворот миров”, смена плюса на минус, из чего следует, что предметное бытие, субстраты есть не преодоленная атропоморфность — “заблуждение чувств”.

Или ума? Науки и научной философии?

Как мы видели, к началу XXI века человеческое познание, продолжая двигаться от «поэмы» (мифа) к логосу, а потом матеме, по пути рационализации и редукционизма, пришло к абсурду: на своем высшем этапе оно становится знанием ни о чем. Для нас — людей. Мы проникли в мир настолько глубоко, что теряем и его, и себя в нем. Не пора ли возвратиться? Если не вообще, то уметь возвращаться, когда необходимо. Но куда — в иллюзию? Как — мифологически?

Пытаясь ответить на эти, и пожалуй любые другие, относящиеся к человеку, его судьбе вопросы, было бы неуважением к серьезности дела их облегчать. Так получается, когда полагают, что в кварковом или вакуумном состоянии мир был когда-то, миллионы лет назад, при происхождении, а потом он стал “обычным”, “молекулярным”, “нашим”. Наука говорит по-другому. Атомы, или кварки, или струны, или вакуум или Бог знает что есть то, что представляет из себя реальность как таковая, по своей сути. Здесь и сейчас. И мы должны считаться с этой, принципиально новой ситуацией, в которую нас помещает современное познание, микро и нанотехнологии. Считаться не декларативно, а изменяя большинство привычных установок и воззрений. Или, напротив, борясь за их сохранение. Упование на древних, опора на великие имена в истории философии, скрупулезный лингвистический анализ и самое проницательное герменевтическое толкование их текстов, не могут преодолеть главного фундаментального препятствия: эти люди знали то, что видели, слышали, осязали, их представления о сверхчувственном мире были сугубо умозрительными. Они жили, действовали и думали в одном единственном, соразмерном им как телесным существам мире.

В XX веке мы стали жить по крайней мере еще в 3-х. В микромире, масштабы которого не совместимы с человеком и никто из людей своими пятью органами чувств непосредственно его не ощущал. Мы судим о нем по следам, знакам и выражениям силы. Если вначале он был “реальностью ученых”, то теперь в нем заняты миллионы людей. Его воздействие на нас стало повседневной практикой и хотя в него как в Бога можно лишь верить или не верить “по проявлениям”, столкновение с ним всегда имеет впечатляющие последствия. Другим полюсом несоразмерности деяний человека с собой как земным природным существом стал выход в космос, исследование звезд и планет — активность в масштабах мегамира. Влияние мегамира тоже преодолело границы науки и приобрело экономическую значимость, хотя непосредственно в космосе человек жить не может. Надевая скафандр, он переносит туда свою земную среду. Но будет ли скоро что переносить, ибо на самой Земле, в макромире (“мезокосмосе”, “меццосреде”) расширяются пространства, где нет жизни, началось освоение глубин и недр, где отсутствует биота, овладение скоростями, с какими не передвигается ни одно живое существо. Используя специальные приспособления, люди видят, слышат, осязают во много раз дальше и сильнее, чем позволяют органы собственного тела, что ведет к росту числа ситуаций, в которых они как таковые больше нас не ориентируют. Как в космосе или микромире. Микро- и мегамиры приходят на Землю.

В XXI веке в условиях информационного этапа научно-технического прогресса деятельность человека выходит за пределы не только его чувств, но мышления и воображения. Теоретики говорят о контринтуитивности сверхсложных нелинейных систем, ищут “безумные идеи”, “немыслимые мысли”. И находят, но как оказывается, за пределами собственно человеческой головы, во взаимодействии с системами искусственного интеллекта. Физика в своих авангардных областях покинула 3-х мерное пространство и оперирует n-мерным, изображая его на цифровых машинах. Возникают все новые виды деятельности, где ”чистое” человеческое мышление нас тоже не ориентирует. Эти процессы нашли завершение в формировании виртуальной реальности, бытия отношений, а не тел и вещей. Появилось немало людей, для которых информационно-компьютерная среда значимее вещно-событийной, ибо большую часть времени они проводят в ней, не нуждаясь в предметных прототипах. Сидя недвижно в теплой комнате, человек в своем сознании и переживаниях может мчаться на лыжах по заснеженному горному склону или, будучи импотентом, любить первую красавицу мира. Его тело находиться в одном мире, а дух, психика, даже функциональные отправления — в другом. Какой мир в таком случае следует признать действительным, истинным — собственно человеческим?

Обобщая эти происшедшие за несколько десятилетий изменения, надо, пусть схематически, констатировать их фундаментальный, радикально оторвавший нас от прежних отношений с миром характер. Именно: сфера деятельности людей превысила сферу их жизни; она преодолела ее границы, сначала чувственные, а потом мысленные и трансцендирует в состояние, которое является постчеловеческим; становится все меньше мест, все меньше времени, где и когда люди могут действовать как целостные телесно-духовные существа; распространившийся за пределы жизни мир человека перестал быть равным его дому, без которого невозможно сохранение антропологической идентичности. Революция миров — так можно сформулировать принципиальный смысл совершившейся в XX-м веке научно-технической революции в разных областях деятельности людей. Это революция нашего “бытия-в-мире”. По своему непосредственному значению она сравнима с неолитической, а по более отдаленным последствиям с возникновением самого Homo sapiens.

В философии и методологии данные процессы отражаются пока скорее в виде рефлексов. Каждый мир посылает собственные бытийные импульсы, теоретики так или иначе на них реагируют, предлагая множество новых концепций. В дефиците понимание их значения, соотношения как друг с другом, так и с традиционными, возникшими в условиях единственности макромира воззрениями. Пролиферация теорий, их спонтанное саморазвитие, приводящее к виртуальному хаосу, к тому, что “наука не мыслит”, выдвигает запрос на метанаучную “упаковку” накопленного. Запрос принимается, но на него, как показывет предыдущий анализ, чаще всего отвечают формализацией и математизацией, попытками надстроить над обычной наукой дополнительный этаж некой mega-science, выражением знания в виде кругов, схем, таблиц и графиков, к чему особенно склонно компьютерно-сортировочное мышление. Подобный подход не решает проблему овладения информацией, так как в нем не воспроизводится обратное движение духа — нет интерпретации, привязки к реальности. Действительное упорядочивание знания должно опираться на усмотрение связей с уровнем и конкретными фрагментами порождающих его обстоятельств, влиянием на него культуры и телесно-духовной природы человека. Без этого невозможно дать оценку адекватности теорий — словесных или математизированных, отбросить надуманные, рассмотреть оставшиеся сквозь призму добра и зла, определить границы их применения в практике. Нужно качественно-смысловое, а не только количественно-инструментальное сопровождение, сжатие и освоение стихийных процессов роста знания. Нужна философия, а не только методология и исчисление.

Ситуация “множества миров”, потрясая человеческий дух в целом, требует пересмотра казалось бы навсегда решенных вопросов, вплоть до возврата к спорам между Птолемеем и Коперником, Гёте и Ньютоном, представлениям об истинном и мнимом. Многие базисные категории философии придется признать утратившими силу, однако мы не должны торопиться считать их изначально ложными. То, что обсуждалось и “работало” сотни лет, нельзя квалифицировать как недоразумение и чью-то субъективную ошибку. Нарциссическая пляска на костях классической философии, которой предаются модные постмодернистские авторы, контрпродуктивна, не говоря о ее моральной стороне. Никто глупее нас не был (хотя я не сторонник второго смысла этой фразы). Ревизия предшествующего должна помогать поиску в нем того, что способствует самоопределению человека в качественно трансформировавшихся условиях его “бытия-в-мире-миров”. В конечном счете она должна служить созданию духовных предпосылок выживания людей в виду опасности нарастания в их сознании тенденций к самоотрицанию. По своей социально-исторической сути такого рода философствование является, что очевидно, консервативным.

х х х

На трудном пути человечества к расцвету и самоотрицанию (падение всегда начинается с вершины) с большей или меньшей определенностью можно усмотреть 5 этапов, 5 “де”: демифологизация, детеизация, деантропоморфизация, десубъектизация и деантропологизация. Их не следует уподоблять отработанным, а потом сгоревшим в плотных слоях прогресса ступеням ракеты — все они есть и сейчас, тем не менее в этой последовательности выражается вектор сублимации чувственно-непосредственного отношения человека к миру в опосредованно-информационное, вытеснение материального виртуальным, бытия сознанием, если, как подразумевается в метафизике, данные понятия считать поляризованными. Дойдя до пункта, с которого явственно виден обрыв пути развития традиционного человека, важно в этом признаться самим себе и искать решения, способствующие продолжению нашего существования. Искать новые направления приложения усилий. “Возвратиться к истокам”, призывал М. Хайдеггер, первым, как никто, почувствовавший близость конца истории. Этот призыв много и с удовольствием повторяют, но главный, вытекающий отсюда вывод делать опасаются: согласившись с его правотой, надо соглашаться с необходимостью великого консервативного поворота всей философии при условии, что она еще хочет оставаться собственно человеческой.

Прямое возвращение к истокам, к “океану”, из которого мы все вышли, задача очевидно утопическая, но определенное движение по боковым и обводным путям вполне возможно. Пусть вопреки течению. Особенно к этапам, близким современности, не исчерпавшим себя и при соответствующей поддержке, их потенциала хватит надолго. Тот, кто помнит свое детство и сохраняет душевную молодость, живет дольше и здоровее. Хотя вопреки времени. Консервативный поворот нельзя произвести путем смены “де” на “ре”, необходима ревизия всей истории человеческой мысли, с целью выявления в ней установок, заделов и воззрений, на которые можно опереться, исходя из принципиально новой, ставшей в конце II тысячелетия проблемы: Выживание. По многим параметрам нужна радикальная переоценка значения вклада в культуру тех или иных ее творцов. Некоторые “ре” полнее осуществимы в одном отношении, другие в другом, что касается антропологизма и онтологического статуса человека, этот рубеж нельзя отдавать ни в коем случае.

Наряду с Гете и Хайдеггером как очевидными носителями феноменологической картины мира, в фундамент консервативного философствования надо включить, по-видимому, ницшеанство и русскую философскую традицию от славянофилов до Л.Шестова и А.Ф. Лосева. Ф. Ницше сознательно ставил цель преодолеть ограниченность доминирующего в западной культуре рационализма. Его обращение к досократической философии как эпохе нерасчлененности мысли и бытия, теоретического и поэтического языка, критика истощающей роли чистого интеллекта в жизни человека (“Познавший себя — собственный палач”, "трусы всегда умны") дали импульс всем, кто поддерживает права живого знания и цельность духа. “Нелогичное необходимо, — настаивал он, — оно столь крепко засело в страстях, в языке, в искусстве, в религии и вообще во всем, что делает жизнь ценной, что его нельзя извлечь, не нанеся тем самым неисцелимого вреда всем этим прекрасным вещам. Лишь самые наивные люди могут верить, что природа человека может быть превращена в чисто логическую; но если бы существовали степени приближения к этой цели, как много пришлось бы потерять на этом пути! Даже разумнейший человек нуждается от времени до времени в природе, т.е. в своем основном нелогичном отношении ко всем вещам ”.17 Другими словами, даже специалист-интеллектуал, насколько он человек, нуждается в том, чтобы жить в мире как своем Доме, чтобы его ребенок был не “мешком молекул”, а существом, которое он любит и любуется, для чего надо защищать голубое небо жизни и культуры от его вытеснения черным космосом техники и цивилизации. Озоновые дыры нашего сознания так же опасны, как атмосферные. В космосе, в виртуальной реальности, в микро(нано), мега и цифромирах человек жить не будет. Там он переродится в другую форму разума, то есть погибнет как вид Бытия. Для людей это гибель вообще. Приветствующие такой ход событий теоретики — агенты своего врага.

Русскую философию проблема сохранения целостности духа буквально мучила. В. Соловьев говорил о рационалистах, что они целуются с мертвыми скелетами, Свидригайлов у Ф.М. Достоевского уподобляет вечность, как она трактуется наукой, закоптелой бане с пауками по углам, П. Флоренский отмечает, что естествознание утратило масштаб, которым определяются прочие наши масштабы — самого человека. А.Ф. Лосев предпринял (раньше М. Хайдеггера) впечатляющую попытку реабилитации фундамента духовности и антропологизма — мифа, доказывая, что “все вещи нашего обыденного опыта — мифичны, и от того, что обычно называют мифом они отличаются, может быть только несколько меньшей яркостью и меньшим интересом”18. Мифологична, по его мнению, и человеческая личность. Сама теоретическая наука в мировоззренческой ипостаси — миф. Продолжая эту традицию русской философии по защите человекоразмерного мира и как бы отвечая на крайности его сведения к знакам и информации, в современной литературе начали культивироваться воззрения, в которых мифом объявляется все, в том числе — так получается, — и “знаки”. В недавно опубликованном фундаментальном труде по философии мифа, его автор проводит мысль, что квантово-механическая картина мира еще более мифологична, нежели релятивистская и ньютоновская. Итоговый вывод из исследования эвристической роли мифа таков, что “наука не только подпитывается мифологическими идеями, но как только дело доходит до широких теоретических обобщений, а тем более до построения научных картин мира, она обретает ярко выраженный мифологический характер”19.

Известно, однако, кто слишком много доказывает, тот ничего не доказывает. На основании того, что самое абстрактное и искусственное изобретение связано с людьми, говорить о его мифологичности или антропоморфности похоже на то, как считать, что поскольку люди произошли от обезьян, то они навсегда остались обезьянами или что если при создании техники используется материал природы, то она является частью природы. В чем тогда содержание антропогенеза и экологического кризиса? Все новое имеет причину в старом, но через какое-то время оно отпадает от старого и превращается в иное, часто противоположное, враждебное его породившему. Разделяя мотивы А.Ф. Лосева насчет трактовки вещей как мифа, с ней можно согласиться не дальше чем в плане признания их антропоморфности, т.е. неизбежно образного восприятия, считать же мифом научные теории и математические модели, по-видимому, ошибочно. Они изобретены человеком, но не мифологичны и не антропоморфны. Как наука больше не отождествляется с культурой, хотя вышла из нее. Небо и лес, дом и самолёт антропоморфны, а электрон, атом, квазары и галактики не антропоморфны: потому что это уже не образы, а концепты реальности. Концепты выходят за пределы её восприятия целостным человеком. Нагружая их образностью, ибо без неё человек плохо мыслит, мы получаем виртуальные по своей природе симулякры. Реальность постнеклассического знания -- реальность симулякров как форм вещей без прототипов. Наука не только не миф и все менее антропоморфна, она все менее субъектна и антропологична. Знаменитый антропный принцип, исходя из которого получается, что мир “сделан под человека” тоже не миф. Это компьютерное конструирование (моделирование), когда Вселенную строят исходя из заданных параметров, строят и разрушают, могут задать другие параметры и получить иные Вселенные. Например, для муравья. И провозгласить “муравьиный принцип” устройства Вселенной. Место причины здесь занимает цель. Если к таким компьютерным исследованием относиться критически, то не за то, что они миф, а за то, что игра. Игра технического разума. " Фэнтези ". Признание окружающего мира мифом маскирует проблему его деантропоморфизации. Признание любой деятельности антропоморфной затушевывает угрозу ее полной десубъектизации. Не отличая человеческого бытия от постчеловеческого, мы не будем знать, когда нас не будет.

Думается, что избежать потери антропологической идентичности и возвратиться к истокам и также другим, подпитывающим жизненные силы человечества ручьям и рекам бытия идя тем же самым метафизическим путем, но вспять, вряд ли возможно. “После Освенцима”, чем для метафизики стал постмодернизм, это не получится. Если получится, то совсем немного, не в главном. Через позитивизм и постмодернизм метафизика окончательно трансформировалась в мыследеятельность. Начав с разоблачения мифов и недоверия к нашим чувствам, она завершается отрицанием предметной природы и телесного человека. Квалифицировав вторичные качества как ложные, нас обманывающие, метафизика, приближаясь к методологизму, отказывается и от первичных качеств - материя умирает, ее место занимают, выдвигаясь по логике телескопического стержня, «вещи сознания», структуры, язык, текст, информация. Материализм, соответственно, становится "научным" (функциональным, структурным, лингвистическим), то есть сливается с идеализмом, но не трансцендентным, а в качестве единственной реальности. Мета-физика превращается в мета-информатику. И теперь, собственно философскую, удерживающую человека в бытии картину мира даёт феноменология. Но не гуссерлевская! А когда в качестве масштаба и границ существования вещей как феноменов берется их соразмерность человеку, его телесно-духовному континууму. Когда вещи, данные людям, “вещи для нас” — это феномены, благодаря которым бесконечно возможный мир является Домом. Феноменальный мир — наша реализация возможного. Проникая в постчеловеческие слои бытия, мы должны иметь место, куда, сняв оковы деятельности, можно прийти, чтобы жить. Дом надо укреплять, ремонтировать, отстаивая от посягательств его разрушителей как извне, так и от внутренних жучков-точильщиков, практических и идейных. Становясь учением о Доме, философия совпадает с экологией при ее сущностной мировоззренческой трактовке. Феноменология и фундаментальная экология, составляя содержание консервативного философствования, выражают одну и ту же направленность на сохранение бытия с человеческим лицом. Это смысловое ядро идеологии выживания, актуальное для всех, кто озабочен судьбами людей на Земле и способен видеть дальше своего носа.

Около двух десятков лет в нашей философской литературе велся спор, является ли философия наукой. Чаша весов долго колебалась, к концу ХХ она склонялась в сторону ранее немыслимого — тех, кто наукой ее не считает, но потом резко взмыла в сторону научного технологизма. В образование молодых ученых вместо философии мира, ввели философию науки. В том же направлении пошло все философствование. Тем самым оно подписывает себе смертный приговор, ибо философия имеет смысл в том случае, если исповедует собственный принцип отношения к миру. Вненаучный. Но какой? На этот вопрос сторонники сохранения самости философии, кроме заявлений, что философия есть философия и особая форма сознания, ответа практически не дают. Особая, но в чем? Представляется, что таким специфически философским отношением к миру и должна стать именно феноменология. В хайдеггеровском смысле. Его фразу: “Онтология возможна только как феноменология” зацитировали до потери смысла, у него же все это органически связано с вненаучным и консервативным философствованием, призывами вслушиваться в естественный язык, обратиться к поэтически-созерцательному и мифо-метафорическому, т.е. антропоморфному восприятию мира. Не будет большим упрощением утверждать, что если экзистенциальный подход к человеку перенести с индивида на человека как родовое существо, то это и будет Dasein-аналитика, хайдеггеровская феноменология. Такая связь становится обязательной для всякого, кто перестал считать философию наукой. Если она не метафизика и не наука, то это феноменология. Если она феноменология, то это консервативное философствование. Происходившая в конце ХХ века в нашей литературе дискуссия вокруг предмета философии была прощанием с марксизмом в его научно-позитивистской трактовке, способом трансформации философии как метафизики в философию как феноменологию и органически связанную с ней герменевтику. (При широком понимании герменевтику можно считать частью, ипостасью феноменологии).

Приводя аргументы в пользу феноменологии в качестве вненаучного философствования и приравнивая ее к собственно философии, надо еще раз подчеркнуть, что такая трактовка вступает в прямое противоречие со взглядами «первоначального» Э. Гуссерля, ставившего перед философией задачу превращения в “строгую науку”. Отказавшись, вслед за неокантианством марбургской школы от "вещей в себе" (заключив их в скобки), он перенес их свойство умопостигаемости на "вещи для нас", на феномены. Об этом можно сказать и наоборот: ноуменам был присвоен статус феноменов - реальности. На место реальности вещей пришла реальность мысли, "вещи сознания". Если Кант ранил метафизику, то Гуссерль её убил, освободив тем самым место для когнитивизма как чистого беспредметного знания. А там рукой подать до высушивания и возгонки бытия в "структуры", "текст", "знаки", растворения реального в потенциальном. Трещина в трактовке феноменологии настолько глубокая, что приходится “официально” (в словарях и энциклопедиях) признавать два ее вида — феноменологию Бытия, идущую от Хайдеггера и феноменологию Сознания, идущую от Гуссерля. С распространением на феноменологию моды, появляются её новые разновидности: феноменология науки, техники, телесности, когнитивная феноменология, феноменология Другого и т.д. Поэтому теперь, очерчивая контуры консервативного антропологического философствования, говорить о феноменологии недостаточно. Да, надо идти в этом направлении, но дорога ветвится и чтобы сделать осмысленный выбор, ее требуется конкретизировать.

“Линия Хайдеггера” и “линия Гуссерля” есть превращенная форма основного вопроса философии как метафизики, спор о соотношении предметно-чувственного и идеально-мыслимого представлений о мире. Как говорится, гони проблему в дверь, она лезет в окно. В феноменологии она заостряется даже резче: либо все — Бытие, а сознание есть лишь определенное состояние его континуума, “просвет бытия”, либо все — Сознание, в котором предметная реальность представлена лишь интенционально, в виде “сознания о”. Доведя это противоречие до логического конца, мы получим, с одной стороны “глухое”, немыслящее Бытие, дочеловеческую природу, а с другой, чистое Ничто, бессубъектное бесчеловечное сознание. "Конец мира", как сказал П.Валери. Это Ничто тоже бытие (из бытия никуда не вырвешься), но Иного. Таковы полюса противоречия, под напряжением которого находится человек и только пока оно есть, пока мы его выдерживаем, он сможет существовать как особый Феномен.

Стремясь поддержать напряжение жизни, нельзя не видеть, что состояние её полюсов разное. Первый, если его брать не как “научный материализм”, а в качестве природы, исчезает, почти подавлен. Второй, если помнить, что сейчас трансцендентная вертикаль из него изъята, чрезвычайно разросся, перегружен. Чтобы феномен человека сохранился, их соотношение надо отслеживать и выравнивать. “Полюс Хайдеггера” в философии XX века продолжался в экзистенциализме, феноменологии Бытия и герменевтике (Н. Бердяев, К. Ясперс, Г. Марсель, Г. Гадамер, Ю. Хабермас, П. Рикер), “полюс Гуссерля” в логицизме, эпистемологическом бихевиоризме, структурализме и постструктурализме (Г. Фреге, К. Леви-Строс, Г. Райл, Ж. Делез, Ж. Деррида, Р. Рорти). Вторая линия, в сущности, когнитивистская, перерастающая в технонауку и информационную теорию сознания, которые отторгают любые элементы непосредственного отражения реальности и психику людей вообще. Для них это - "мистика". В конце концов, как мы видели, это линия на постмышление. Она противоположна отношению к вещам как феноменам, но есть признаки, что ее вот-вот начнут отождествлять с феноменологией, и последняя, подобно постмодернизму, которым называют все, что придет в голову, также станет пустым словом. В таком качестве феноменологией прикрывают элиминацию внешнего и внутреннего мира человека, считая феноменами знаки, символы, граммы (буквы и цифры), или, как в физикалистском натурализме, нейронные импульсы. Лишиться души, психики, даже ума как человеческой способности освоения мира — “разбить зеркало”, осуществить "де(кон)струкцию сознания" — это, оказывается и есть настоящий дискурс, научная феноменология. “Страх науки, “сайентизма”, “натурализма”, самообъективации, обращения посредством слишком большого знания в вещь, а не личность есть страх, что весь дискурс станет нормальным дискурсом… — объясняет нам преимущества жизни “без зеркала” Р. Рорти. — Это пугает, потому что это отсекает возможность того, что появится что-либо новое под луной, возможность того, что человеческая жизнь заключается в поэзии, а не просто в размышлении. Но опасности анормальному дискурсу исходят не от науки или натуралистической философии. Они исходят от скудного питания и секретной полиции”20. В общем, не бойтесь, что Вы, "лишившись поэзии", а принципиальнее говоря, души, станете автоматически функционирующей вещью (зато вместо вас появится “новое под луной”), а бойтесь “скудного питания и секретной полиции”. Несмотря на двусмысленность, усугублённую скверным переводом, это сочетание глобальной враждебности к целостному, не вмещающемуся в "разговор" человеку (не вмещающемуся в Сеть, ибо именно там от людей остаётся один разговор) с внезапно мелкой демагогической заботливостью о нём - поражает.

Разумеется, не вся философия науки, а точнее, аналитическая и "возможностная" философия, с которыми сливается так трактуемая феноменология и к которой эволюционирует научная философия в целом, является элиминативистской. Тем более сознательно элиминативистской. В частности, взгляды Р. Рорти, в отличие от подобострастных пересказов в нашей литературе, в философском сообществе Америки вызвали полемику. Его главным оппонентом выступил Х. Патнем, развивающий концепцию “внутреннего реализма”, “контекстуального реализма”, “реализма с человеческим лицом”. Х. Патнем считает картину мира, даваемую нам повседневной языковой практикой “разрешенной” (“лицензированной”). Она имеет такое же право на существование как и научная21. Но признавая возможность сохранения человеческого измерения реальности, Х. Патнем хочет остаться в рамках рационализма. Признавая антропологизм, он опасается упреков в антропоморфности и феноменологичности. “Разрешив” человеческий мир, он не считает его приоритетным в сравнении с научными микро и мега-мирами. Тем не менее, находясь в обстановке и “внутри” сциентистского элиминативизма, “оставить место” для существования адекватной человеку реальности уже благо. Это открывает возможность диалога о ценностях и соизмеримости разных форм бытия, об отношениях между когнитивной и феноменологической философией, между прогрессизмом и консерватизмом Квалифицируемые как разные аспекты целостного человека, реализм “научный” и “с человеческим лицом” сохраняют платформу для взаимодействия.

Реализм с человеческим лицом это, говоря категориально, феноменологический реализм. В русле консервативного философствования он, в отличие от плюралистических контекстов внутреннего реализма Х. Патнема, предполагает приоритетность жизненного мира в сравнении с миром науки. Контекст познания рассматривается как часть контекста бытия целостного человека. Только такой тип взаимодействия миров дает нам надежду на выживание. Научные шовинисты считают мир, где с горки катится ребенок (обыденную картину мира — ОКМ) переходным звеном к формированию научной картины мира (НКМ), которая есть или будет истинной, существующей "на самом деле", в то время как жизненный мир есть следствие "фолк-психологии", которую надо преодолеть. Но знают ли они, куда катятся сами и на чём хотят остановиться? На “теле весом 20 кг.”, “мешочке молекул”, “кручении пространства” или “формуле”, "цифрограмме"? При том, что формул и цифрограмм может быть много. Например, “формула любви” как химическое состояние мозга при этом переживании -- C₈H₁₁N. Что из ее знания для нас следует и какая из даваемых разныминауками картин мира наиболее научная, наиболее истинная? Ответа нет или он абсурдный, ведущий к самоотрицанию того, кто спрашивает. Плюрализм может быть только предварительной теоретической установкой. При действии всегда надо что-то выбирать, а значит, отдавать приоритет, соотнося его со временем и ситуацией. Рассуждая в русле консервативного философствования, мы должны признать, что существовавшая несколько тысяч лет птолемеевская модель Вселенной в обстоятельствах жизни охотников, земледельцев и скотоводов была вполне истинной. Она превращалась в ложную и сменилась моделью Коперника с развитием промышленности, путешествий и мореплавания. В свою очередь в микро и мега-реальностях модель Коперника "неверна" - теряет свое значение. Так же как модель Птолемея, что дружно признают современные физики. Само представление о размерах солнца и где оно кончается достаточно условно. Если объект освещен прямыми солнечными лучами, то его можно считать “находящимся на солнце”. Вопрос в степени удаленности от его геометрического центра, от температурной стойкости объекта. Все эти соображения нужно учитывать, решая задачу нашего выживания и особенно при определении целей образования. Поскольку оно становится повседневностью, образом жизни, то если не удастся преодолеть сложившуюся в нём гиперориентацию на когнитивизм, математический идеализм и информационный интеллектуализм, на техно-научное мировоззрение, подготовка одномерных, левополу(шарных) людей приобретёт массовый характер. Производство духовных, а затем физических калек, которых будут лечить=«совершенствовать» путем превращения в роботообразных, будет окончательно возведено в норму, что, очевидно расходится с целями сохранения нашей антропологической природы, тем более идеалами гуманизма.

В бесконечной Вселенной и при постулировании множества возможных миров выбор “истинного” определяется ценностно. Для людей “лучшим из миров” является тот, где они способны жить, поддерживая свою идентичность. “Я — геоцентрист, антропоцентрист и антропоморфист. Очень крепко чувствую Мою Землю во Вселенной как центре ее”22— эти слова из письма М. Горького М. Пришвину можно принять за кредо консервативного философствования. Его антропоцентризм, в отличие от миростроительного и миротворящего как в антропном принципе, является мировоззренческим, феноменологическим. Феноменологический антропоцентризм - это гуманизм. “Внутреннее обустройство” жизненного мира также обуславливается природой человека. Если бы вещи были дымом, мы распознавали бы их носом, говорил Гераклит. А если бы у нас не было носа, позволим себе продолжить эту мысль, то мы могли бы различать их по тепловому или магнитному фону и т.п. Когда Эйнштейна спросили, все ли можно описать методами науки, то он ответил, что можно, но не имеет смысла. “Это было бы изображением неадекватными средствами, как если бы изложить какую-либо симфонию Бетховена в виде кривой, выражающей давление воздуха”23. Феноменологический реализм как философия бытия с человеческим лицом считает приоритетным звуковое восприятие сочинений Л. Бетховена, хотя признает возможность их кодирования в виде графика, набора цифр, перевода в цвета и т.д. Обсуждение проблем расшифровки кодов, их понимания, приведения к антропологическим константам означаемого - задача герменевтики. Границей манипуляции формами реальности является тождественность человека как целостного телеснодуховного существа.