Расстроенная печальными стихами и воспоминаниями, девушка играет на цине;
в предающуюся созерцанию молодую монахиню вселяется дух блуждающего огня
Итак, Дайюй велела впустить служанку. Та справилась о здоровье Дайюй и отдала письмо. Дайюй предложила служанке чаю, а сама принялась читать письмо:
«Увы, я не смогла провести с тобой день твоего рождения. На нас обрушилось столько неприятностей, а мать уже стара, ей не углядеть за всем. По целым дням у нас грызня и скандалы, а тут еще свалилось несчастье — неотвратимое, как ветер или дождь. Я совершенно не сплю, ночами ворочаюсь с боку на бок, одолевают мрачные мысли! Мы с тобой очень близки по духу, и ты должна меня понять!
Помнишь нашу «Бегонию»? А как мы осенью любовались хризантемами и ели крабов, помнишь? Весело тогда было. Запали в душу такие строки:
Ты родилась в недобрый день, под несчастливою звездой.
Тогда предчувствие невзгод жизнь омрачило всей семье.
Сковала, как сирот, сестер неодолимая печаль,
А матушка в года свои совсем ослабла, одряхлела…
Покоя не было у нас весь день, с рассвета до темна
Рычанье тигра, песий лай[10]не утихали ни на миг,
Потом обрушилась беда… Весь дом несчастье потрясло, —
Неистовей, чем ветра шквал, сильней, чем ливень в непогоду[11].
Ночь глубока, а я томлюсь. Ворочаюсь, и — не заснуть.
О, бесконечная печаль! Нет ей начала, нет конца!
С тобою мысленно делю раздумья грустные свои,
Лишь у тебя могу искать сочувствие и пониманье…
Я вспоминаю, как возник наш круг — «Бегония» — в те дни,
Когда осенняя пора в нас породила свежесть чувств,
Любуясь хризантемой, мы вкушали крабов не спеша,
Был тесен долгий наш союз, и всем казалась жизнь отрадной.
|
|
…Я помню фразу из стиха, которую хочу прочесть:
«Одну лишь верхнюю из веток
Не заслоняет тень от мира,
А веток остальных удел
Неторопливо расцветать…»
Никто так горько не вздыхал о быстротечности расцвета,
Как мы с тобою в те часы, когда одни цветам внимали…
…Воспоминанья о былом сейчас растрогали меня,
Я в четырех строфах тебе поведать так хочу об этом.
Нельзя сказать, что нет причин прорваться стону моему;
И все же песню предпочту, в которой растворятся слезы.
Прискорбно: меняется времени счет,
И снова холодная осень подкралась.
Тревожит по-прежнему горе семьи,
Живу одиноко, в разлуке печалясь…
Мне чудится в северной комнате мать, —
Возможно ль не помнить ее треволненья?
Печаль ее, нет, не могла я унять,
Поэтому в сердце, как прежде, — смятенье…
* * *
Сгущается в небе копна облаков,
И ветер вздыхает и стонет уныло,
Иду к середине двора, где листва
Под инеем белым засохла, застыла.
Куда мне податься? Что делать? Как быть?
Утрачена радость. Приходит усталость.
Лишь горечь да жалость в глубинах души,
Лишь горечь да жалость… Вот все, что осталось!
* * *
Есть омут, где ищет покоя осетр;
Есть балка под крышей — журавль к ней
стремится; Дракон обретает жилье под водой,
А мой где приют, незатейливой птицы?
Я никну от горестных дум головой
И так вопрошаю пространство и дали:
«О, Неба бескрайность! О, толща земли!
А вы б затаенную скорбь угадали?..»
* * *
Серебряный в небе бледнеет поток[12],
Тепло исчезает, и холодом веет.
|
|
Луна искривила под утро лучи,
А чайник затих и вот-вот опустеет…[13]
Печальное сердце стучит и стучит,
Но вздох мой невольный — увы — не поможет.
И все ж на призывный и жалобный стон
Сочувственно ты отзовешься, быть может?»
Дайюй прочла и сама загрустила.
«Эти стихи, — подумала девушка, — Баочай послала не кому-нибудь, а именно мне, мы и в самом деле очень близки по духу и понимаем друг друга».
В это время снаружи донеслись голоса:
— Сестра Дайюй дома?
— Кто там? — отозвалась Дайюй, поспешно складывая письмо.
В комнату уже входили Таньчунь, Сянъюнь, Ли Вэнь и Ли Ци.
Девушки справились о здоровье Дайюй, выпили чаю и принялись болтать.
Они вспомнили, как сочиняли в минувшем году стихи о хризантеме, и Дайюй сказала:
— Странно! С тех пор как сестра Баочай поселилась у себя дома, она почти перестала бывать у нас. Всего раз или два заглядывала. Не знаю, что будет дальше?
— Придет еще, — улыбнулась Таньчунь. — Почему бы ей не прийти? Дело в том, что жена ее старшего брата оказалась слишком строптивой, тетушка Сюэ в летах, и ей трудно со всем управляться, а тут еще эта беда с Сюэ Панем — весь дом на Баочай. У нее нет свободной минутки.
За окном прошумел ветер, сорвал листья с деревьев, бросил в оконную бумагу, и по комнате разлился какой-то необыкновенный аромат.
— Что это? — изумились девушки. — Какой знакомый запах!
— Похоже на коричные цветы, — промолвила Дайюй.
— Сестра Линь Дайюй все еще думает, что живет на юге, — улыбнулась Таньчунь. — Откуда взяться осенью коричным цветам?
— Возможно, мне показалось, — проговорила Дайюй. — Я ведь сказала «похоже»!
|
|
— Лучше помолчала бы, третья сестра, — обратилась Сянъюнь к Таньчунь. — Разве не помнишь пословицу: «На десять ли струят аромат лотосы, всю осень благоухает коричник»? Сейчас на юге как раз расцветает поздний коричник. Съезди туда и узнаешь.
— Зачем я поеду на юг? — с улыбкой произнесла Таньчунь. — Все, что ты говоришь, мне известно, так что можешь не хвастаться своими познаниями!
Ли Вэнь и Ли Ци рассмеялись.
— К слову сказать, сестрица, ты не то говоришь, — заметила Дайюй. — Здесь уместна другая пословица: «Человек — это небожитель, странствующий по земле». Сегодня он здесь, завтра — там. Взять, к примеру, меня. Я — уроженка юга, а живу в этих краях!
— Молодец Дайюй! — смеясь, захлопала в ладоши Сянъюнь. — Ну, что ты теперь скажешь, третья сестра? Не только сестрица Дайюй из других мест, мы тоже. Есть среди нас коренные северянки. Есть уроженки юга, выросшие на севере. Некоторые выросли на юге, но сейчас живут на севере. Раз все мы вместе, значит, так предопределено судьбой.
Все были согласны с Сянъюнь. Таньчунь ничего не сказала, лишь засмеялась.
Поболтав еще немного, девушки стали расходиться, сказав вышедшей их проводить Дайюй:
— Иди в комнату, а то как бы не простудиться!
Дайюй постояла у дверей, сказала несколько слов сестрам на прощанье, а потом долго глядела им вслед.
Возвратившись к себе, она подошла к окну, в задумчивости созерцая закатное солнце и птиц, улетающих в горы.
Дайюй вспомнились слова Сянъюнь, и она подумала:
«Были бы живы отец с матерью, я и сейчас наслаждалась бы живописными пейзажами юга, весенними цветами, осенней луной, прекрасными реками и горами, „мостами Двадцати четырех“[14], памятниками времен Шести династий…[15]У меня было бы много служанок, роскошные коляски, расписные лодки, богато убранные покои. Не приходилось бы думать над каждым словом, над каждым шагом. Здесь мне хоть и оказывают всяческие знаки внимания, но чужой дом есть чужой дом. В чем провинилась я в одном из прежних рождений, что обречена на одиночество и печаль? Что «с утра до вечера слезами лицо умываю!», как сказал Хоучжу?»[16]
Мысли Дайюй витали сейчас далеко-далеко.
Взглянув на барышню, Цзыцзюань подумала, что это сестры расстроили ее своими разговорами о юге.
— Барышни вас утомили, — сказала Цзыцзюань. — Я велела Сюэянь распорядиться на кухне, чтобы для вас приготовили суп с капустой, креветками и ростками бамбука, а еще кашу из цзяннаньского риса. Что скажете, барышня?
— Это хорошо, — ответила Дайюй, — только кашу лучше дома сварить.
— Я тоже так думаю, — согласилась Цзыцзюань. — На кухне не очень чисто, но тетушка Лю обещала, что ее дочка, Уэр, все сварит дома.
— Дело не в том, что на кухне не чисто, — возразила Дайюй. — Просто неловко обременять людей. Когда я болела, мы ничего не готовили, брали еду у других.
Глаза у Дайюй покраснели.
— Ах, барышня, — заметила Цзыцзюань, — вы слишком мнительны. Вы — внучка старой госпожи и ее любимица. Служанки всячески стараются угодить вам. Кто же станет выражать недовольство?!
— Ты только что сказала вскользь об Уэр, — перевела Дайюй разговор на другое. — Не подруга ли она Фангуань, той, что прислуживала второму господину Баоюю?
— Она самая, — ответила Цзыцзюань.
— Говорят, ее собираются сделать служанкой. Слыхала?
— Слыхала, — ответила Цзыцзюань. — Она лишь недавно оправилась от болезни, и ее хотели взять служанкой в сад, но пока вопрос этот не решен из-за неприятности с Цинвэнь и другими девушками.
— Мне кажется, она скромная, хорошая девочка, — заметила Дайюй.
Пока они разговаривали, женщина-служанка принесла суп.
— Тетушка Лю велела передать барышне, — сказала она вышедшей навстречу Сюэянь, — что суп этот приготовила у себя дома Уэр, хотела угодить барышне — ведь на кухне не очень чисто.
Сюэянь отнесла суп в комнату и снова вышла, чтобы передать тетушке Лю благодарность за хлопоты.
Вернувшись, Сюэянь накрыла на стол и спросила:
— Не хотите ли, барышня, маринованной капусты с пряностями, конопляным маслом и уксусом, той, что нам привезли с юга?
— Давай, — отозвалась Дайюй, — только немного!
Она поела каши, запила супом и отодвинула чашку. Служанки убрали посуду, вынесли из комнаты стол, а взамен принесли маленький, которым обычно пользовалась Дайюй.
Вымыв руки и прополоскав рот, Дайюй обратилась к Цзыцзюань:
— Благовоний в курильницу добавляла?
— Сейчас добавлю, — ответила та.
— Кашу и суп можете доесть! — продолжала Дайюй. — Приготовлены они чисто и вкусно. А благовоний я добавлю сама.
Цзыцзюань и Сюэянь отправились в прихожую.
Дайюй добавила в курильницу благовоний, села к столу и собралась читать, но в это время в саду зашумел ветер, забренчали железные лошадки под стрехой[17].
В комнату вошла Сюэянь — она уже успела поесть.
— С каждым днем становится холоднее, — сказала Дайюй. — Вы проветрили теплую одежду, как я вчера приказала?
— Проветрили, — ответила Сюэянь.
— Принеси-ка мне что-нибудь теплое, — попросила Дайюй, — я накину на плечи.
Сюэянь принесла целый узел с одеждой.
Перебирая вещи, Дайюй вдруг заметила небольшой сверточек, перевязанный шелковым платком. В нем оказался платок, подаренный ей Баоюем во время ее болезни; на нем сохранились написанные ею стихи и следы слез. Здесь же лежал изрезанный в клочья мешочек для благовоний, чехол для веера и шнурок, на котором Баоюй прежде носил чудодейственную яшму.
Все это Цзыцзюань вытащила из сундука и сунула в узел, чтобы не затерялось.
Только сейчас Дайюй вспомнила об этих дорогих ей вещицах и, забыв, что хотела потеплее одеться, принялась перечитывать стихи на платке. Слезы навернулись ей на глаза.
В этот момент вошла Цзыцзюань. Она сразу заметила, что Дайюй, заплаканная, смотрит на столик, где лежат изрезанный мешочек для благовоний, чехол для веера и шнурок с бахромой, а рядом стоит Сюэянь с узлом.
Поистине:
Потеряв человека, к которому сердце влекло,
В жизни все потеряешь, чего ты мечтала добиться.
И тогда на следы прежде пролитых, высохших слез
В непредвиденный час могут новые слезы пролиться.
Цзыцзюань сразу догадалась, что эти вещи напомнили Дайюй прошлое, взволновали ее и расстроили. Утешать девушку было бесполезно, поэтому Цзыцзюань с улыбкой сказала:
— Что это вам, барышня, вздумалось рассматривать эти старые вещи? Вы с господином Баоюем тогда были еще детьми: то ссорились, то мирились. Глядя на вас, можно было только смеяться. Теперь вы совсем по-другому ведете себя и не стали бы ни с того ни с сего портить вещи!
Вместо того чтобы успокоиться после этих слов, Дайюй еще больше расстроилась: она вспомнила, каким был Баоюй, когда она приехала в этот дом, и из глаз ее покатились слезы, как жемчужины с разорвавшейся нитки.
— Оденьтесь потеплее, барышня! — сказала Цзыцзюань, — ведь Сюэянь ждет.
Дайюй бросила платок. Цзыцзюань завернула в него мешочек для благовоний и остальные вещи и поспешила убрать.
Дайюй набросила меховую накидку и, печальная, направилась в прихожую, но тут взгляд ее упал на стихи, присланные Баочай. Она взяла их со столика, дважды перечитала и со вздохом произнесла:
— Положение у нас разное, но мы обе страдаем. Сочиню стихотворение тоже из четырех разделов, переложу на музыку, чтобы можно было петь под аккомпанемент циня, и завтра же отошлю ей.
Она велела Сюэянь принести письменные принадлежности и написала стихотворение. Затем раскрыла ноты для циня, выбрала два мотива: «С жалостью гляжу на орхидею» и «Думаю о мудреце»[18], переложила на них стихи и снова переписала. После этого она приказала Сюэянь достать из ящика маленький цинь, привезенный еще из дому, настроила его и попробовала сыграть сочиненные песни.
Надо сказать, что Дайюй и в самом деле была одаренной. Играть она училась давно, еще живя дома, и с тех пор не брала в руки инструмент, но сейчас быстро освоилась и играла до самого вечера, пока не пришло время ложиться спать. О том, как прошла ночь, мы рассказывать не будем.
А сейчас вернемся к Баоюю. В тот день он поднялся рано, как и обычно, быстро привел себя в порядок и собрался в школу, как вдруг прибежал мальчик-слуга и воскликнул:
— Вам повезло, второй господин! Господина учителя нынче нет в школе, и всех отпустили с занятий!
— А ты правду говоришь? — усомнился Баоюй.
— Если не верите, сами глядите! Третий господин Цзя Хуань и ваш племянник Цзя Лань возвращаются из школы!
Баоюй повнимательней присмотрелся — и в самом деле: Цзя Хуань и Цзя Лань в сопровождении мальчиков-слуг приближались к нему, о чем-то весело разговаривая, но, увидев Баоюя, остановились.
— Почему вы не в школе? — спросил Баоюй.
— Нас отпустил господин учитель, — отвечал Цзя Хуань.
Сомнений у Баоюя больше не было, он побежал сообщить отцу и бабушке, что в школу сегодня идти не надо, и вернулся к себе.
Рассказав удивленной Сижэнь, что занятий сегодня не будет, Баоюй посидел немного и собрался уходить.
— Ты куда торопишься? — крикнула вслед ему Сижэнь. — Отдохнул бы, раз отпустили!
— Ты, пожалуй, права, — ответил Баоюй, замедляя шаг. — Но очень хочется погулять. Ведь отпустили всего на день. Когда еще представится такой случай?! Ты должна меня понять.
— Ладно, иди, — улыбнулась Сижэнь — ей вдруг стало жаль Баоюя.
Пока они разговаривали, служанки принесли завтрак, и Баоюю пришлось остаться. Он наскоро поел и помчался к Дайюй. Во дворе Сюэянь сушила платок.
— Барышня позавтракала? — спросил Баоюй.
— Давно, еще когда встала. Выпила полчашки отвара, да и то через силу, — ответила Сюэянь. — Сейчас она отдыхает. Вы погуляйте, а попозже придете.
Идти Баоюю было некуда, но тут он вспомнил, что давно не навещал Сичунь, и направился к террасе Ветра в зарослях осоки.
Баоюй постоял у окна комнаты Сичунь. Там было тихо. Юноша уже хотел уйти, подумав, что девушка спит, как вдруг услышал шум. Что-то легонько стукнуло, и раздался голос:
— Надо было по-другому пойти!
Баоюй догадался, что в доме играют в облавные шашки, но кому принадлежит голос, не разобрал.
Тут совершенно отчетливо прозвучал голос Сичунь:
— Почему по-другому? Ты так идешь, а я вот так. А если ты пойдешь так, я тоже так пойду и замкну кольцо.
— А если я пойду так? — вновь послышался первый голос.
— Ох! — воскликнула Сичунь. — Значит, вот какой ход был у тебя в запасе! А я не приняла мер предосторожности!
Голос девушки, которая была у Сичунь, не принадлежал ни одной из сестер Баоюя, но показался ему очень знакомым. Решив, что посторонних здесь быть не может, Баоюй осторожно отодвинул занавеску и вошел. «Стоящая за порогом» — вот кто оказался в комнате — монахиня Мяоюй из кумирни Бирюзовой решетки. Юноша не осмелился мешать, а Мяоюй, увлеченная игрой, его не замечала. Баоюй молча стоял в стороне, наблюдая.
— Разве тебе не нужны мои шашки, что стоят в этом углу? — вдруг спросила Мяоюй у Сичунь.
— Почему не нужны? — ответила Сичунь. — Просто мне некуда торопиться! Им все равно не уйти!
— Не хвастайся, — отвечала Мяоюй, — посмотри-ка внимательней!
— Сейчас мне ходить, — заметила Сичунь, — пойду, а потом погляжу, как пойдешь ты.
Мяоюй тихонько рассмеялась и поставила шашку у края доски, заперев в углу все шашки Сичунь.
— Это называется «срезать на ходу подметки», — заметила она.
Не успела Сичунь ответить, как Баоюй не выдержал и расхохотался, да так громко, что девушки испуганно вздрогнули.
— Что же это такое! — возмутилась Сичунь. — Входишь не предупреждая! Так можно насмерть перепугать! Ты давно здесь?
— Давно, — отвечал Баоюй, — с того момента, как вы спорили из-за какого-то угла.
Он приветствовал Мяоюй, а затем с улыбкой промолвил:
— Почтенная Мяоюй редко выходит за ворота святого храма. Как же случилось, что я повстречал ее здесь?
Мяоюй ничего не ответила, покраснела и не поднимала головы от шашечной доски. Поняв, что сказал лишнее, Баоюй виновато улыбнулся:
— Что и говорить. Кто ушел в монастырь, того нельзя сравнивать с нами, мирянами. Прежде всего, душа монахини обретает покой. А раз так, совершенствуются ум и способности, рождается мудрость…
При этих словах Мяоюй подняла голову, бросила на него взгляд, еще больше покраснела и снова уткнулась в доску. Заметив, что она нарочно не замечает его, Баоюй в замешательстве сел рядом.
Сичунь предложила сыграть еще партию, и Мяоюй после длительной паузы произнесла:
— Ладно, давай!
Она встала, поправила одежду, снова села и как бы между прочим спросила у Баоюя:
— Ты откуда сейчас пришел?
Баоюю очень хотелось, чтобы Мяоюй с ним заговорила, тогда он ей все объяснил бы. Но ее вопрос заставил его насторожиться, неспроста Мяоюй его задала.
Поэтому он отвернулся и ничего не ответил. Мяоюй засмеялась и завела разговор с Сичунь.
— Ты почему не отвечаешь? — спросила Сичунь. — Ведь это самый обычный вопрос: «Ты откуда сейчас пришел?» Стоит ли смущаться?
Тут Мяоюй вспомнила, что надо возвращаться, сердце дрогнуло, и ей стало не по себе.
— Засиделась я, — сказала она, вставая, — мне пора.
Сичунь знала, что удерживать Мяоюй бесполезно, и проводила ее до ворот.
— Я давно не была у тебя, — сказала на прощание Мяоюй, — а дорога все время петляет, как бы не заблудиться.
— Можно, я тебя провожу? — спросил Баоюй.
— Не смею тебя утруждать, — ответила Мяоюй. — Но если хочешь, пожалуйста.
Они попрощались с Сичунь и покинули террасу Ветра в зарослях осоки. Проходя мимо павильона Реки Сяосян, они услышали звуки циня…
— Кто это играет? — с удивлением спросила Мяоюй.
— Наверное, сестрица Дайюй, — отвечал юноша.
— Разве она умеет? А я и не знала! — сказала Мяоюй.
Тогда Баоюй рассказал ей о недавней беседе с Дайюй и предложил:
— Давай зайдем, посмотрим!
— С древнейших времен цинь только слушают, но чтобы смотрели — такого еще не было, — усмехнулась Мяоюй.
— Давно известно, что я — человек невежественный, — сконфузившись, ответил Баоюй.
Они подошли к павильону Реки Сяосян, сели на камень и стали слушать чистую, трогательную мелодию. Вскоре нежный голос запел:
Дует, воет ветер холодный.
Воздух осенью напоен,
Но вдали от прекрасной девы,
Одинок ты и удручен…
Где вдали селенье родное?
Край отеческий лик свой скрыл!
И на платье горькие слезы
Лью и лью, склонясь у перил…
Голос умолк, а потом снова зазвучал:
Беспокойны длинные реки,
Вдалеке утесы круты,
Свет луны на мое окошко
Плавно падает с высоты.
Путь Серебряный вижу в небе,
Но и ночью мне не до сна!
Я замерзла в тонкой рубашке,
На ветру роса холодна…
Когда же опять наступила пауза, Мяоюй сказала:
— Первая строфа на одну рифму, вторая — на другую. Послушаем дальше.
Дайюй снова запела:
Мне понятны ваши невзгоды,
Нет свободы — и жизнь не та!
У меня же свои напасти —
Вечно хлопоты, суета…
Если сердце твое горюет,
Горе сердце мое поймет.
Жены древности! Вы могли бы
Мне помочь уйти от забот?[19]
— Вот и еще строфа, — промолвила Мяоюй. — Сколько в ней глубокой печали!
— Я не разбираюсь в музыке, но эта мелодия и в мою душу вселила скорбь, — отозвался Баоюй.
Снова зазвенели струны циня.
— Слишком высоко взяла, — заметила Мяоюй, — не гармонирует с прежним.
Вновь послышалось пение:
Жизнь людей в этом бренном мире —
Пыль житейская, круговорот.
Все, что в небе, и все, что в мире,
В прошлой жизни исток берет;
Обретя исток в прошлой жизни,
В смерти жизнь не найдет конца,
Но с луною сравнятся разве
Человеческие сердца?[20]
Мяоюй изменилась в лице.
— Почему она перешла на другой тон?! От такой печальной мелодии могут расколоться даже камни! Это уж слишком!
— Что значит «слишком»? — спросил Баоюй.
— А то, что она долго не проживет! — отвечала Мяоюй.
В это время послышался жалобный звук — будто струна лопнула. Мяоюй быстро встала и пошла прочь.
— Что случилось? — окликнул ее Баоюй.
— Скоро сам поймешь, — последовал ответ, — не стоит сейчас об этом говорить!
Баоюй, полный уныния и дурных предчувствий, направился во двор Наслаждения пурпуром. Но об этом здесь речи не будет.
Даосская монахиня пропустила Мяоюй в ворота кумирни и заперла их. Мяоюй прошла к себе в келью, прочла сутру, поужинала, воскурила благовония и отпустила монахинь.
Опустив занавески, она села на молитвенный коврик за ширмой, поджала под себя ноги и предалась созерцанию.
В третью стражу Мяоюй вдруг услышала шум на крыше. Подумав, что напали разбойники, она испуганно вскочила и выбежала на террасу. Вокруг не было ни души, только по небу плыли одинокие облака и ярко светила луна.
Было не холодно. Мяоюй постояла, опершись о перила террасы, и вдруг услышала мяуканье кошек на крыше.
Вспомнились слова Баоюя об успокоении души, сердце затрепетало, Мяоюй вся горела, но, овладев собой, вернулась в келью и вновь опустилась на молитвенный коврик. Однако душа никак не могла успокоиться и вдруг рванулась куда-то; Мяоюй почувствовала, как коврик уходит из-под нее, ей почудилось, будто она вне кумирни. Вдруг появилась целая толпа знатных юношей, все они жаждали взять ее в жены, подхватили и потащили к коляске. Потом налетели разбойники и, угрожая ножами и палками, поволокли Мяоюй за собой. Она громко плакала, звала на помощь.
Разбуженные криками, прибежали монахини с факелами и светильниками, столпились вокруг Мяоюй, а она лежала, широко раскинув руки, с пеной на губах. Когда ее попытались привести в чувство, она, с выпученными глазами и проступившими на щеках красными пятнами, закричала:
— Мне покровительствует бодхисаттва! Как вы, насильники, смеете так обращаться со мной?
Перепуганные монахини не знали, что делать.
— Очнитесь, это мы!
— Я хочу домой! — крикнула Мяоюй. — Отвезите меня!
— Ваш дом здесь, — сказала старая даосская монахиня. — Куда же вас везти?
Она велела буддийским монахиням помолиться богине Гуаньинь, а сама решила погадать. Вытащила гадательную бирку, открыла соответствующее место в книге толкований и прочла, что странное поведение Мяоюй можно объяснить ее встречей с духом зла в юго-западном углу.
— Да! — подтвердили остальные монахини. — В юго-западном углу сада Роскошных зрелищ никто никогда не жил. Наверняка там обитает дух зла.
Все переполошились, бегали вокруг Мяоюй.
Монахиня, которую Мяоюй привезла с собой с юга и которая была предана ей больше других, сидела на своем молитвенном коврике у постели Мяоюй, не отходя ни на шаг.
Вдруг Мяоюй повернулась к ней и спросила:
— Ты кто?
— Ведь это же я, — отвечала монахиня.
— Ах, ты! — произнесла Мяоюй, пристально посмотрела, обняла монахиню и сквозь рыдания проговорила: — Ты моя мать, если ты не спасешь меня, я погибла!
Монахиня ласково гладила ее, утешала. Старуха даоска налила чаю, Мяоюй выпила немного и лишь на рассвете уснула. Послали за доктором и стали гадать, что за болезнь приключилась с монахиней.
Все говорили по-разному: нервное расстройство от чрезмерных забот, горячка, наваждение, простуда.
Пришел доктор и первым делом спросил:
— Она предается созерцанию?
— Постоянно, — последовал ответ.
— Заболела вечером?
— Да.
— Значит, в нее вселился дух блуждающего огня, — определил доктор.
— Это опасно? — с беспокойством спрашивали монахини.
— К счастью, она предавалась созерцанию не очень долго, — ответил доктор, — злой дух не успел глубоко проникнуть, и ее можно спасти.
Он прописал жаропонижающее лекарство, Мяоюй приняла его и постепенно успокоилась.
Между тем слухи об этом происшествии распространились за пределы дворца Жунго, и конечно же нашлись любители посплетничать.
— Разве может молодая женщина вести монашескую жизнь? — говорили люди. — Она хороша собой, вот только характер странный! Интересно, кому попадет такой лакомый кусочек?
Прошло несколько дней. Мяоюй понемногу приходила в себя, но душа ее по-прежнему пребывала в смятении, мысли путались.
Однажды к Сичунь пришла Цайпинь и спросила:
— Слыхали, что случилось с настоятельницей Мяоюй?
— Не слыхала. А что?
— Как я поняла из разговора барышни Син Сюянь со старшей госпожой Ли Вань, — принялась рассказывать Цайпинь, — на Мяоюй нашло наваждение. Как раз в тот вечер, когда вы играли с ней в шашки. Всю ночь она кричала, будто ее хотят похитить разбойники. Она и сейчас еще не совсем здорова. Не кажется ли вам все это странным, барышня?
Сичунь промолчала, а про себя подумала: «Мяоюй непорочна, но нити, связывающие ее с бренным миром, пока не оборваны. Жаль, что я родилась в знатной семье, а то непременно пошла бы в монахини, порвала бы все связи с суетным миром и не думала бы ни о чем мирском. Тогда никакое наваждение не страшно!»
Тут на Сичунь будто снизошло просветление, и она сочинила гату:
Уж если великая сила миров[21]
Своих не оставит на свете следов, —
На что уповать остается тому,
Кто видит в Ученье основу основ?
В том суть, что любой, кто на свете живет,
Пришел в эту жизнь из пространства пустот,
А после того, как свой век отживет, —
Назад, в пустоту совершит поворот![22]
После этого Сичунь приказала девочке-служанке воскурить благовония, посидела немного, раскрыла книгу по шашкам и отыскала главы, написанные Кун Юном и Ван Цзисинем[23]. Здесь перечислялись приемы игры «как в лист лотоса завернуть краба», «как иволга сражается с зайцем», но этот раздел Сичунь показался скучным, а раздел «тридцать шесть способов вырваться из угла» — непонятным и путаным, остановилась она на разделе «десять драконов убегают от коня».
Но только было она углубилась в чтение, как во дворе послышались шаги и кто-то крикнул:
— Цайпинь!
Если хотите узнать, кто это был, прочтите следующую главу.