А когда они их нагонят, подумала Жанна, что будут делать? Пустят в ход кинжалы? Или натравят волков? Но как же ребенок, ведь он у них в руках?
Странное дело, но Жоашен свернул с дороги и поскакал галопом к ближайшему лесу. И вовсе не Франц Эккарт, Жоашен или Жанна остановили похитителей – те сами придержали лошадей. На мгновение Жанна изумилась, спрашивая себя о причине, а потом с ужасом поняла.
Волчья стая, самая большая, какую она когда‑либо видела, выскочила из леса и встала цепью, преграждая похитителям путь. В лунном свете сверкали глаза. Неужели их вызвал Жоашен? Он сошел с ума? А Жозеф? Она ринулась туда, но Франц Эккарт ее опередил. Он увидел того, кто держал ребенка, поравнялся с ним, рискуя жизнью, и взмахнул рукой, издав рычание, какого Жанна никогда не слышала и которое привело ее в содрогание. Один из волков вцепился в ногу всадника и дернул с такой силой, что сбросил на землю. Тут же Франц Эккарт подхватил мальчика. Остальные попытались повернуть назад, но молодой человек уже ускакал, а волки не позволили им пуститься в погоню: бросились на них с такой быстротой, что те едва успели выхватить кинжалы.
В десяти шагах застыла на месте Жанна.
Бойня была страшной. В ночи раздавались вопли боли и ужаса, иногда заглушаемые конским ржанием и хрипами… Одной лошади удалось вырваться, всадника она сбросила на землю.
Жанне казалось, что она теряет рассудок. Ее взгляд блуждал в поисках Франца Эккарта и Жоашена.
Франц Эккарт вынырнул из лесной тени, где он укрылся с Жозефом на руках. Жестом он приказал Жанне и Жоашену следовать за ним. Они пустили лошадей в галоп.
Фредерика зажгла свечи в нижней зале. Она выбежала им навстречу. Франц Эккарт, все так же прижимая Жозефа к груди, вихрем ворвался в дом.
– Он жив? Господи! – вскричала она, беря на руки испуганного ребенка.
– Поднимайтесь в спальню и уложите его, – сказала Жанна. – Все кончено. Ничего страшного не произошло.
Она села, и слезы хлынули у нее из глаз.
– Я больше не могу… – простонала она между рыданиями. – Не могу больше! Это слишком! Слишком!
Жоашен положил руку ей на плечо. Она схватила его ладонь и прижалась к ней щекой. Он погладил ее по голове. Она подняла на него глаза. Отец и сын спасли Жозефа. Защитили свою кровь. Жоашен был истинным королем, королем волков. Он призвал свои войска на подмогу, и те явились. А Франц Эккарт был его наследником. Она вспомнила рычание, которому подчинился зверь, напавший на похитителя Жозефа. Никто и не подозревал об их настоящей власти.
Франц Эккарт был бледен.
– Ну вот, – произнес он, наконец, – с заговором мы покончили. Вероятно, эти люди намеревались шантажировать меня, чтобы вырвать согласие занять престол. Все троны прокляты.
Жанна заснула на рассвете и проснулась поздно, в смятенном состоянии.
Франца Эккарта рядом не было. В испуге она ринулась в комнату Жозефа: мальчик мирно спал, наверстывая часы потерянного сна и оправляясь от пережитого волнения.
– Где Франц Эккарт? – спросила она Фредерику.
– В парильне, с Жоашеном.
Они вышли оттуда чуть позже, свежие как огурчики. Ко всеобщему изумлению, Жоашен сбрил бороду. Увидев удивленное лицо Жанны, он улыбнулся.
Сходство с сыном было разительным. Она поняла: отныне он может этого не скрывать.
Одна из служанок вернулась с рынка в страшном испуге: все только и говорили об ужасной находке зеленщика, который вез свой товар из окрестностей Сеша. Четверых мужчин и двух лошадей растерзали волки. Несомненно, это произошло в поздний час. Конные стражники поехали на место происшествия. Они и опознали погибших: двое из них были венгерские дворяне, несколько дней назад остановившиеся на постоялом дворе, третий, мессир Сек де Бодри, принадлежал к свите губернатора, четвертый оказался лучником. Никто не знал, что делали трое знатных людей среди ночи на дороге и почему их сопровождал лучник.
Несколько дней спустя стало известно, что в Сеше их ожидала повозка: кучер должен был отвезти в Тур пять человек. Они намеревались отправиться в дальнее путешествие. Кто же был этот пятый?
Таинственное происшествие вскоре забылось. В то время все интересовались новым завоеванием Миланского герцогства, которое Людовик XII потерял в феврале.
Между тем Франц Эккарт объяснил Жанне исчезновение Жоашена в тот день, когда она беседовала с де Бодри: услышав этот разговор, он отправился в лес, чтобы собрать всех здешних волков. Ибо понял, что рано или поздно с этими людьми придется разбираться.
Но каким образом повелевал он волками?
Цвет невинности
После каждого открытия Гаспар и Мигель Кортереали записывали в бортовом журнале, что они вступают во владение этими землями от имени короля Португалии, свидетелями чего являются матросы. Феррандо, Жак Адальберт и Деодат не высказывались по этому поводу, но много об этом размышляли. Чем, собственно, они завладели? Пустынными побережьями? Они понятия не имели ни об этой земле, ни о населявших ее людях, которые, возможно, и не желали становиться подданными португальского короля.
Приняв решение плыть при попутном ветре, Гаспар продолжал двигаться к югу. «Ависпа» встретила июнь месяц в виду побережья, тянувшегося вдаль до бесконечности. Сомнений не осталось: это был Великий Северный континент, о котором говорил Бехайм. Братья Кортереаль не ошиблись, доверившись своему чутью. Они постоянно вносили исправления в портулан, оказавшийся до такой степени неточным, что некоторые ошибки выглядели просто фантастическими.
Исследования сводились к дневным высадкам на сушу, во время которых матросы добывали уток, селезней, индюшек, голубей и других птиц. Их ощипывали и жарили на берегу, ибо на корабле места для камбуза не было. Деодат нашел в трюме завалявшуюся рваную сеть, починил ее и ловил в большом количестве форелей и лососей. Гаспар с Мигелем убедились, что из всего экипажа лишь трое французов, жадно поедавших петрушку и редис, не страдают от кровоточивости десен – недуга, который неизбежно поражает моряков в долгом плавании; они начали проявлять больше внимания к тем травам, что постоянно собирал Деодат: отныне цикорий и дикий салат стали постоянной добавкой к традиционному супу.
Деодат нашел также цветок, который привел всех в восхищение: это была лилия с тремя лепестками кораллового цвета. Он сумел выкопать луковицу, не повредив ее, и обернул джутовой тканью, которую каждый день смачивал водой, твердо намереваясь привезти цветок во Францию.
На пятьдесят седьмом градусе северной широты Гаспар обнаружил пролив, очень невнятно отображенный на портулане, и решил углубиться в него. Воды здесь были спокойными, ветер – устойчивым. Через три с половиной дня пролив расширился, и «Ависпа» вошла в большое море.[25]Чтобы использовать попутный ветер, Гаспар повернул к югу, огибая круглый выступ, выглядевший весьма привлекательным. Там было много рек и ручьев. Значит, в пресной воде недостатка не будет. Феррандо, Деодат и Жак Адальберт рискнули искупаться. Вода оказалась прохладной, но не ледяной – во всяком случае, она позволяла смыть с кожи соль.
Во время второй остановки в большом море случилось происшествие, изменившее настроение путешественников.
Шлюпка, в которой, как обычно, сидели шесть человек, прошла половину пути до берега, иными словами, четверть кабельтова,[26]когда над головой одного из матросов что‑то просвистело, едва не сбив с него шляпу. Это была пущенная с берега стрела. Через секунду в нос лодки вонзилась вторая.
– Грести назад! – крикнул Вилламора. – Нагнуться!
Поскольку Деодат не знал португальского, он пригнул его голову к борту и улегся сам. В это мгновение над шлюпкой пролетела третья стрела. Четвертая скользнула по обшивке.
Перегнувшись через борт верхней палубы, Гаспар отдавал приказы, непонятные для Деодата. Шлюпка обогнула корабль. С противоположного борта сбросили веревку с узлами, и участники экспедиции поднялись на палубу. Тем временем с берега сыпались стрелы. Но дальность их полета, судя по всему, не превышала двухсот метров. Матросы и пассажиры смогли рассмотреть воинственных туземцев. Они увидели около двадцати полуголых людей в необычных головных уборах.
Взбешенный Вилламора, ругаясь под нос, побежал за луком. Он был сделан на манер английского и поражал цель на триста пятьдесят метров. Натянув его, старший помощник выстрелил в нападавших. Несомненно, те полагали, что луки у чужестранцев не лучше, чем у них. И жестоко ошиблись. Они стояли плотной группой. Стрела Вилламоры угодила одному из них прямо в грудь. Он упал. На берегу раздались вопли. Туземцы отступили в лес, таща за собой раненого.
– Мы научим этих людей повиновению, – сказал Гаспар.
Он приказал поднять якорь.
Итак, континент обитаем. Последующие высадки становились рискованными. Фактически они были запрещены до особого распоряжения. Теперь Гаспар и Мигель только производили измерения и вносили поправки в портулан. И никаких больше купаний.
На пятьдесят четвертом градусе, иными словами – чуть южнее, они заметили группу таких же полуголых людей. При виде корабля те столпились на берегу. Путешественники насторожились, однако дикари не выказывали враждебных намерений – они даже приветственно махали руками. Гаспар подвел судно ближе к берегу, отчего туземцы пришли в страшное волнение. Стали слышны их крики. Они показывали пальцем на шлюпку, по‑прежнему идущую на буксире: возможно, они думали, что это ребенок «Ависпы». Вскоре к ним присоединились женщины и дети. Луков ни у кого не было. Гаспар распорядился свернуть часть парусов, а тем временем восемь туземцев спустили на море два суденышка диковинного вида: они походили на большие ореховые скорлупки; сидевшие в них туземцы продвигались вперед с помощью одного весла. Матросы и путешественники склонились над поручнями, чтобы получше их рассмотреть. У всех были иссиня‑черные волосы, очень смуглая кожа, головные уборы из перьев, обнаженные торс и ноги; некоторые из них были в одних набедренных повязках.
Гаспар спустил для них веревку с узлами. Они лазали великолепно, и вскоре все восемь поднялись на палубу, восхищенно осматриваясь вокруг. Вид у них был такой, словно они ступили на спину неведомого, но добродушного дракона. Они засмеялись. Феррандо, Жак Адальберт и Деодат засмеялись тоже. Затем к ним присоединились матросы. Тот, кто выглядел главным, опознал в Гаспаре равного себе. Он величаво двинулся к нему и произнес речь, из которой никто не понял ни слова. Сохраняя на лице любезное выражение, Гаспар развел руки в знак бессилия. Судя по всему, эти люди были преисполнены самых добрых чувств, но, увы, они не говорили по‑португальски.
Повисло молчание. Португальцы и французы смотрели на туземцев. Туземцы смотрели на португальцев и французов. Это могло продолжаться бесконечно. Деодат изучал разрисованные лица и торсы, пупки, пальцы ног; туземцы разглядывали сапоги, штаны, куртки, белую кожу. Значит, это тоже человеческие существа? А они знают Дух Бобра? Или Великого Орла? Вождь показал на берег: это выглядело как приглашение сойти на сушу. Гаспар в ответ нахмурился, махнул рукой в сторону севера и сделал жест, будто стреляет из лука. Вождь всем своим видом выразил крайнее огорчение, покачал головой, затем повернулся к своим и произнес еще одну торжественную речь. Так могло продолжаться бесконечно. Но вождь повторил свое приглашение. Гаспар, поразмыслив, сказал:
– Кажется, они хотят, чтобы мы сошли на берег.
– Надо бы посмотреть, – отозвался Мигель.
Гаспар кивнул; действительно, это было приглашение, ибо, когда он склонил голову, лицо вождя внезапно просветлело.
Короче, через час тринадцать европейцев оказались на суше в окружении, по меньшей мере, сотни туземцев. Женщины ходили с обнаженной грудью, и бедра у некоторых были прикрыты лишь кожаной повязкой. Матросы не могли оторвать глаз от этих желанных созданий. Мужчины были голые, их кожу – особенно на груди и бедрах – покрывали искусные рисунки из красных, белых и черных полос. Более отважные и очень многочисленные ребятишки подошли к чужакам, чтобы пощупать их сапоги и куртки.
Все двинулись за Гаспаром и вождем, которые возглавили шествие. Вскоре показалась большая поляна, где стояли остроконечные шатры, украшенные перьями и разными странными штуковинами.
Там горел костер; вождь расположился перед ним, усадив рядом с собой Гаспара и Мигеля; все прочие расселись кружком. Морщинистый старик, на шее которого висело ожерелье из зубов, остался стоять и напевно заговорил, порой переходя на пронзительные тона. Вероятно, это их благословение, подумал Деодат. Действительно, вскоре принесли насаженную на вертел часть туши неизвестного животного. Вождь, вытащив из висевших на поясе ножен кремневый кинжал с обернутой кожей рукоятью, начал резать мясо. Это давалось ему нелегко: либо жаркое было жестким, либо кинжал тупым. Тогда Гаспар достал из‑за пояса свой нож, чтобы помочь вождю в его трудном деле. Тот вдруг замер, уставившись на него. Не в силах сдержаться, он взял нож из рук Гаспара и с неописуемым изумлением поднес к глазам. Он был потрясен. Нож пошел по кругу, и каждый из туземцев смотрел на него как на дар небес.
– Думаю, стоит подарить ему нож, – сказал Мигель брату. – Тем более на борту у нас есть еще три.
Это и впрямь была удачная мысль. Когда Гаспар получил, наконец, свой нож назад, он тронул темное, как полированный самшит, плечо вождя, принял сообразный обстоятельствам торжественный вид и вытянул вперед ладони, на которых лежал нож.[27]
У вождя отвисла челюсть. Он посмотрел на нож, потом на Гаспара – и так несколько раз подряд. Затем вдруг обхватил португальца за плечи и пылко расцеловал. Гаспар улыбнулся. Мигель хлопнул в ладоши, приглашая остальных последовать его примеру. Дружба была скреплена. Теперь можно было приступить к еде. Но что это было за животное? Мясо было пахучим, местами хрящеватым, местами жилистым. Гаспар жестами спросил, что это такое, и вождь, угадав его недоумение, приставил руки к голове, изобразив рога: это были те самые похожие на оленей животные, которых они видели во время предыдущей высадки. Все рассмеялись, и вождь тоже. Зубы у него были невероятной белизны. Гаспар научил его точить нож: велел одному из матросов найти плоский камень и стал водить по нему лезвием. Эти люди все схватывали на лету: вождь оставил камень при себе.
У них существовало и понятие десерта: после жаркого женщина принесла на подносе из кожи, натянутой на тростниковую рамку, маленькие круглые хлебцы, красиво усыпанные сверху темными бусинками. Гаспар попробовал и решил, что мука сделана из каштанов. Бусинки оказались неизвестными ягодами, а сладкая масса, на которой они держались, по вкусу напоминала мед.
Затем последовал первый шаг к взаимопониманию: туземцы и путешественники объясняли друг другу, как называется голова, ноги, рот, лодка, нож. Тут, наконец, выяснилось, что вождя зовут Окиепа или что‑то в этом роде. Он отдал какой‑то приказ, и ему принесли красивые загадочные предметы: большой горшок, наполненный некими листьями, с виду почти высохшими, и крохотный горшочек, закрепленный на длинной трубке. Вождь наполнил его сухими листьями, зажег с помощью горящей палочки, сунул в рот кончик трубки и затянулся. Из горшочка поднялся синеватый дымок. Вождь затянулся еще раз, вынул трубку изо рта и выдохнул из ноздрей дым. Все внимательно следили за этим странным обрядом. Вождь передал таинственный предмет Гаспару, приглашая его сделать то же самое. Португальцу оставалось только подчиниться. Он слегка закашлялся, но все‑таки выдохнул дым из ноздрей. Окиепа предложил ему передать предмет по кругу. Когда подошла очередь Деодата, в горшочке тлел один пепел; вождь взял его из рук юноши, снова набил сухими листьями и поджег.
Пряный ароматный дым заполнил рот Деодата, приятно раздражая нёбо. В чем была сила этих листьев? Вместо того чтобы передать странный предмет своему соседу‑матросу, он вновь затянулся, чем рассмешил вождя. Окиепа, судя по всему, высказался на сей счет, ибо ему принесли точно такие же предметы, которые он вручил молодому человеку. Это означало, что туземцы хотят продлить удовольствие европейцу, оценившему их обряд. Через несколько мгновений Деодат ощутил первые результаты: этот дым обладал успокаивающим действием. Листьев в большом горшке было достаточно, чтобы заправить маленький много‑много раз.
Гостей обступили, образовав круг, двадцать обнаженных и разрисованных туземцев. Прочие стояли сзади – с барабанами и инструментами, напоминающими цистру; у одного была небольшая дудка. Вождь, поднявшись, издал пронзительный крик. И круг людей, обхвативших друг друга за плечи одной рукой, пришел в движение. Танцоры ударяли о землю одной ногой, затем другой, вздымали вверх свободную руку и выкрикивали незнакомые слова. Барабаны и цистры держали ритм, дудка выводила монотонный мотив. Мелодии не было – только ритм, который вкупе с воздействием дыма привел белых в состояние восторженного оцепенения. А когда танцующие медленно двинулись вокруг чужестранцев, те почувствовали, что ноги сами готовы пуститься в пляс.
Деодат внезапно ощутил страстное желание присоединиться к туземцам. Он встал. Они догадались сразу. Двое туземцев расцепили руки, давая ему место. И, к изумлению Жака Адальберта, Феррандо и португальцев, он заплясал: бил о землю ногой, поднимал руку в такт и повторял за другими странные слова. Было видно, что это ему очень нравится. Танец продолжался около часа.
Деодат не пил ни капли спиртного, но словно захмелел. Когда пляска завершилась, туземцы стали горячо обнимать его и целовать. Вокруг слышался смех. Некоторые женщины подошли ближе, чтобы присмотреться к нему. Деодат вгляделся в них и чмокнул ту, что оказалась рядом. Снова раздался хохот. Ему было ясно: если бы он погостил у этих туземцев хотя бы несколько дней, то остался бы с ними навсегда, стал бы ходить голым и разрисовал бы свое тело.
Когда пришло время возвращаться на судно, все принялись целоваться и хлопать друг друга по спине. Вождь вручил Гаспару лук, и тот принял подарок. Европейцы сожалели, что женщины держатся на почтительном расстоянии. Феррандо присмотрелся к их украшениям: это были ожерелья из цветных камешков, чаще всего голубых и красных. Ни крупицы золота. Что до пряностей, то их как раз и не хватало – они могли бы сдобрить вкус странного местного оленя.
Когда Феррандо поделился своими выводами с Гаспаром, выяснилось, что все пришли к такому же выводу: на этих землях нет ничего, что могло бы обогатить португальскую корону или торговцев. Эти дикари – а как еще их назвать? – даже ножей приличных не имели, а луки у них были самые примитивные.
Деодат слушал, не вступая в разговор. Да, правда, поживиться у них было нечем, но зато они обладали подлинным сокровищем: невинностью.
Он подумал о Франце Эккарте.
Впрочем, все обратили внимание на еще одно обстоятельство: туземцы казались счастливыми. Но как можно быть счастливым, если ты не христианин, не знаешь стыда и живешь без домов, без улиц, без короля?
Более того: поднявшись на борт, все вспомнили, что не видели ни лошадей, ни ослов, ни какого‑либо другого вьючного животного. И разумеется, ни одной повозки на колесах. Они расхохотались от недоверчивого изумления. На чем же они разъезжают?[28]
– Возможно, они и не разъезжают, – предположил Феррандо.
В глубине души Деодат отвергал мысль о том, что этим людям придется стать подданными какого бы то ни было короля.
В конце июня «Ависпа», совершив круг по внутреннему морю, покинула его через тот же пролив, через который вошла. Она двинулась дальше с попутным северо‑западным ветром. Обследовав около четырехсот лье побережья,[29]братья Кортереаль вступили во владение ими от имени короля Португалии и внесли серьезные исправления в свой портулан. Несколько раз они видели обнаженных и разрисованных туземцев: эти встречи заметно изменили их представления о счастье.
Зато они пришли к твердому убеждению, что Колумб ничего не понял: Великий Северный континент действительно существовал, и он не был восточной оконечностью Азии. Теперь следовало подумать о возвращении, поскольку этому благоприятствовали пассаты. Моряки восстановили запасы пресной воды и продовольствия, но остались без вина и водки.
Деодат много раз задумчиво курил ароматные листья Окиепы. Красная лилия, за которой он тщательно ухаживал, чувствовала себя превосходно и даже выказывала намерение пустить новый росток.
Судно бросило якорь в Лиссабоне семнадцатого июля первого года шестнадцатого века. Феррандо, Жак Адальберт и Деодат повидали Новый Свет: они могли многое рассказать о нем, но в качестве доказательства имели только лук, горшок с сухими листьями и цветок.
Через месяц королевский дознаватель Франческо де Бобадилья высадился на Эспаньоле. По не вполне ясным причинам он приказал арестовать вице‑короля обеих Индий Христофора Колумба и в ножных кандалах отправил его в Севилью.
Наша троица вернулась во Францию; сначала они заехали в Анжер, где их с ликованием встретили Жанна, Франц Эккарт и Жоашен. Приезд путешественников развеял мрачную атмосферу, воцарившуюся в доме после зловещего происшествия с венграми. Наконец‑то можно было поговорить о чем‑то другом!
Деодат подарил красную лилию матери. Она пришла в восторг, посадила ее в горшок и поставила в саду, рядом с дверью, чтобы видеть ее каждое утро. Сам цветок представлялся ей символом тайного королевства, а листья напоминали кинжалы.
В течение нескольких вечеров при свечах один рассказ сменялся другим. У Франца Эккарта горели глаза. Путешественники вспоминали штормы, деревню мертвецов, ледяные горы, птиц в белых манишках и черных плащах, нападение дикарей, обнаженных туземцев, тяготы морского путешествия. Однако они сами чувствовали, что это всего лишь занятные истории: им удалось увидеть только внешнюю сторону вещей.
В последний вечер, когда рассказы стали иссякать, Франц Эккарт сказал:
– Мне не хочется обижать вас, но, боюсь, ваши приключения не сильно обогатили философию.
Было известно, как он понимал это слово: «любовь к мудрости».
После его замечания повисла долгая пауза. Жанна вспомнила еще одну фразу Франца Эккарта: меня не влекут другие края, я и так не здесь.
Феррандо расхохотался:
– Это верно. Но я рад, что побывал там. Я убедился, что этот континент – не выдумка и что в любой выдумке есть крупица правды. Если бы я не поехал, у меня осталось бы чувство, что я изменил самому себе. Это называется опытом. Кроме того, нет сомнений, что Северный и Южный континенты будут вскоре заселены европейцами. Достаточно нескольких английских луков и кулеврин, чтобы нагнать страху на туземцев и привести их к покорности. Наши старые империи получат огромные территории. И тем самым огромную власть. Но, естественно, это произойдет не сразу.
– Что же из увиденного вами послужит вам завтра? – спросил Франц Эккарт.
– Что можно прожить долгие месяцы, довольствуясь малым, – ответил Жак Адальберт.
– Этому тебя научила бы и жизнь солдата.
– Конечно, Франц. Но такая жизнь не научит мечтать.
Франц Эккарт кивнул.
– Со своей стороны, – сказал Феррандо, – я понял, что раньше или позже европейцы потянутся на этот континент и им понадобятся деньги. Места там безлюдные, и я сомневаюсь, чтобы там, в скором времени могли появиться города, похожие на наши. Впрочем, я узнал и еще одну важную вещь: лимон и петрушка очень полезны в дальних странствиях, ибо они спасают десны от кровотечения.
Это замечание вызвало общий смех, и все отправились спать.
На следующий день Жак Адальберт уехал в Страсбург, а Феррандо – в Женеву, так как в Миланском герцогстве все еще хозяйничали французы. После сбывшихся предсказаний о смерти папы и открытии нового континента он, безусловно, доверял суждениям Франца Эккарта. К тому же Людовик XII приобрел в Милане смертельного врага в лице герцога Лодовико Сфорцы, бывшего властелина этой северной цитадели. Плененный под Новарой за три года до окончания XV века, он подвергся такому унижению, какое редко выпадает на долю владык: французский король сначала заточил его в замок Пьер‑Ансиз, а затем в клетке перевез в тюрьму в Ли‑Сен‑Жорж.
Лодовико Сфорца в клетке! Месть в духе Людовика XII, бледного одутловатого отпрыска династии Валуа. Поскольку Сассоферрато издавна считались друзьями, клиентами и верными слугами семейства Сфорца, миланский воздух стал для них вреден – вплоть до полного поражения французов, которое, как уверял Франц Эккарт, было предопределено звездами. Итак, следовало запастись терпением.
Деодат решил пока остаться в Анжере.
Жанна была этим одновременно обрадована и встревожена. Ведь Жозеф рассчитывал на него как на своего преемника в фамильном банке. И Деодат прошел хорошую выучку, о чем свидетельствовала осмотрительная дерзость, проявленная им при предоставлении займов: ему удалось увеличить семейный капитал, несмотря на все передряги, с которыми не смогли справиться другие банкиры, опьяненные возможностью быстрого обогащения. В делах его отличала проницательность и взвешенность суждения. Так, когда Итье попросил у него денег, чтобы прикупить себе виноградники в Минервуа, он лично осмотрел эти участки, попробовал производимое там вино, поговорил с виноградарями, оценил содержимое винных складов; сочтя сделку выгодной, он приобрел на имя матери и на свое соседние виноградники, ибо здраво рассудил, что Итье естественным образом будет заботиться и о них, раз уж они принадлежат его главному кредитору. Это был не единственный пример.
Но после возвращения из путешествия в нем словно бы что‑то надломилось. Он целыми днями сидел в саду и смотрел, как маленький Жозеф играет с Жоашеном, а вечерами беседовал с Францем Эккартом. Расспрашивал его об астрологии, философии, человеческой природе, удивленный и даже смущенный глубиной познаний племянника.
Однажды они в очередной раз уселись на каменную скамью, чтобы понежиться под лучами солнца. Деодат смотрел на красную лилию, которая пустила пышный побег и вновь зацвела: несомненно, мягкий анжуйский климат пришелся ей по нраву. В памяти Деодата вдруг блеснула ледяная гора – гигантский бриллиант, плывущий по прихоти течений. Вспомнил он и танец с туземцами, и у него заныли пальцы ног.
– Похоже, дела твои оставляют тебе большой досуг, – заметил Франц Эккарт.
– Ты хочешь сказать, что я ими больше не занимаюсь?
– Или вкладываешь в них меньше усердия.
Деодат вытащил из кармана дарующий удовольствие предмет, подаренный ему Окиепой, склонился над горшком с сухими листьями, которые назывались табак, и набил ими маленький горшочек, который следовало бы именовать маленькой печкой. Затем он встал, чтобы попросить у Фредерики уголек, и наконец, затянулся под любопытным взглядом Франца Эккарта. Внезапно его охватила тревога: что же ему делать, когда истощится запас листьев? Он подумал, что может не устоять перед искушением пересечь вновь Великое море, чтобы раздобыть эти драгоценные листья табака.
– Мы достаточно богаты, – заметил он философски, наслаждаясь приятной горечью и несравненным ароматом этого чудесного растения.
– А ты вдруг стал очень неприхотлив, – парировал Франц Эккарт, подцепив из горшка большой и почти неповрежденный кусок темно‑коричневого листа.
И стал рассматривать его на свет. Как опытный ботаник Франц Эккарт прибег к методу сравнения и по размерам куска определил, что целый лист должен быть величиной примерно в фут и овальным по форме. По его прикидкам, само растение имело в высоту пять‑шесть футов. Он не знал других растений с такими крупными листьями, если не считать дикого ревеня, у которого листья, впрочем, были гораздо толще, а запах не столь сильный и дурманящий.
– Нужно тебе сказать, – продолжал он, обращаясь к Деодату, – что если разделить наше состояние на столько частей, сколько есть наследников у Жанны, включая тебя, мы окажемся далеко не так богаты.
– Дай Бог моей матери жить до ста лет! – сказал Деодат. – Но будем ли мы несчастнее от этого? На том западном континенте я видел, как люди ходят голыми, живут в шатрах, не имея ни ножей, ни вилок, и чувствуют себя вполне счастливыми.
– А, так вот чему ты там научился!
– Да, я открыл прелесть невинности. Можно жить без этой прекрасной одежды, которой мы так гордимся, без кинжалов и шпаг… Денег у них тоже нет. Нас они встретили с открытой душой и очень гостеприимно.
Франц Эккарт помнил живописное и несколько ироничное повествование Жака Адальберта о пляске туземцев, к которой с восторгом присоединился Деодат.
– Не все были гостеприимны, – заметил он, положив лист обратно в горшок. – Ведь вам пришлось ретироваться при первой встрече с этими людьми, хотя вы ничем их не обидели. А вождь тех, с кем вы подружились, подарил лук Гаспару Кортереалю. Это означает, что они используют оружие.
Деодат пожалел, что рассказы о путешествии были столь подробными.
– Следовательно, эти люди ведут войны с себе подобными, – продолжал Франц Эккарт. – На мой взгляд, это не вполне соотносится с невинностью.
Деодат по‑прежнему затягивался из своей трубочки.
– Ты уверен, что не спутал невинность с бедностью и нуждой? – спросил Франц Эккарт.
На сей раз его замечание зацепило Деодата, как колючка, царапнувшая бархат.
– Если какого‑нибудь виллана оставить в лесу совершенно голым, с одним кремневым ножом, он стал бы невинным? – продолжал Франц Эккарт.
– Ты хочешь сказать, что невинности не существует? – спросил несколько уязвленный Деодат.