Они пошли туда, где давят гроздья. Их сопровождал Итье. Это должно было происходить в новой большой постройке. Около сорока полных корзин стояли под навесом. Внутри находилась давильня – большой чан, уже заполненный виноградом. По ходу дела в него будут подсыпать новые ягоды. Рядом возвышался отчищенный до блеска бак на четырех подпорках. К нему была прислонена маленькая лестница.
Двое скрипачей и один барабанщик – некое подобие оркестра – сидели в винодельне, ели хлеб с сыром и потягивали вино. Фермерша выметала раскатившиеся по плиточному полу виноградины, Пуза оживленно беседовал с тремя мужчинами, у которых рукава были засучены до локтей.
Два молодых парня без башмаков, закатав штаны почти до бедер, тщательно мыли ноги в чане поменьше. Лодыжки у них славные, сказала себе Жанна. Вошла крестьянка и плеснула в воду уксуса.
Жанна склонилась над давильней, стоящей на земле, и спросила Итье:
– Виноградины не отделяют от гребней?
– Нет, – ответил Итье, – с гребнями вино не такое кислое. Оно становится светлее, и брожение слегка замедляется. А в сусле они добирают свое.
Пуза, подойдя к Жанне и ее спутникам, снял шапку. Вопрос он услышал, поскольку после обычных вежливых фраз объяснил:
– Это из‑за гребней наше вино хорошо переносит тряску, хозяйка.
Она поняла, что менее кислое вино не так быстро сворачивается.
– Готовы? – спросил управляющий.
Он хлопнул в ладоши. Музыканты вытерли пальцы о штаны. Четыре пары рук подняли давильню и установили на бак. Босоногие парни один за другим забрались по лестнице наверх. Управляющий вновь хлопнул в ладоши. Музыканты заиграли ритурнель. Мелодия была простой, ритм тоже. Раз, два – три – четыре. Раз – два – три… Давильщики, стоявшие лицом друг к другу, обхватили друг друга за плечи и начали танцевать, передвигаясь по кругу. Под их мощными ногами сотрясались и давильня и бак.
Крестьянки ритмично били в ладоши. Жоашен и Жозеф весело присоединились к ним.
Жанна изумленно посмотрела на них. Дед и внук, которые несколько часов назад общались с потусторонним миром, радостно хлопали, как простые крестьяне, никогда не видавшие ничего подобного! Она повернулась к улыбающемуся Францу Эккарту.
Он понял ее удивление.
– Вино, – сказал он, – это душа земли.
Слова медленно проникали в ее сознание.
Цвет мира изменился. Пурпурные ноги давильщиков превратились в бесценные украшения. Виноградины сверкали в корзине. Сотни, тысячи глаз, устремленных в небо.
Минут через десять усталые давильщики прервали работу. Ноги их стали почти черными. Было слышно бульканье: сусло стекало в бак через отверстия на дне давильни.
Жанна воспринимала этот звук как первый писк новорожденного. Здесь появлялась на свет душа земли.
А давильня была жизнью – той жизнью, которая топчет вас, гребни и ягоды нераздельно.
Влетел большой шмель и тоже заплясал в воздухе. Она вдруг ощутила безумное желание пуститься в пляс вместе с ним.
Управляющий поднялся по лестнице, чтобы взглянуть на содержимое давильни, и снова хлопнул в ладоши. Музыканты опять заиграли ритурнель, а давильщики затанцевали бурре.[34]
Это была пляска жизни для них и пляска смерти для винограда. Любая пляска несет в себе два начала.
Она повернулась к Францу Эккарту. Он был волшебником, хотя и не прошел посвящение.
Леонс и Северина обвенчались в Женеве. Весь клан присутствовал на свадьбе, равно как и множество друзей, приглашенных Феррандо, который приехал с сыновьями, братом Танцио, племянниками и племянницами. Только Жоашен и Жозеф не поехали.
– В этих празднествах нет тайны, – объяснил Жозеф Жанне. – Вино и пироги, поздравления, искренние и притворные, – вот и все, правда?
Ошеломленная дерзкой правдивостью этих слов, она рассмеялась.
– Жоашен выглядел бы чужим в этом мире, а меня стали бы спрашивать, когда я женюсь, верно?
Это было почти точным повторением того, что сказал ей много лет назад Франц Эккарт в Гольхейме, когда она упрекнула его за нежелание поужинать в семейном кругу.
– Поэтому разрешите мне остаться. Здесь я чувствую себя легко и свободно. Мы попросим Фредерику приготовить нам крапивный суп на сале и рябчики с тмином. К тому же, как бы вы меня представили родне? Чей я сын, ведь моя мать не была замужем? Вы по доброте своей дали мне имя, – продолжал Жозеф. – Но достаточно поставить меня рядом с Францем Эккартом, а Франца Эккарта рядом с Жоашеном, чтобы все стало ясно. Поверьте, я стал бы стеснять вас.
Одиннадцать лет. Он все понял.
Жозеф провел рукой по волосам – пальцы из слоновой кости в прядях цвета ночи. Этот банальный жест означал очень многое: трудно подобрать слова, чтобы выразить привязанность к Жанне и безразличие к миру.
– Мы с тобой виделись на пруду, Жанна, – сказал он под конец и посмотрел ей прямо в глаза. – Ты понимаешь.
Он постоянно перескакивал с «вы» на «ты»; она к этому привыкла. Поправив очки, которые с некоторого времени ей пришлось носить, она кивнула. И погладила мальчика по щеке.
– Тебя и Жоашена все были бы рады видеть, – сказала она. – Но поступай, как считаешь нужным.
Потом началась обычная перед отъездом суматоха: надо было собрать сундуки, примерить заказанные портнихе платья. Наконец все отправились в путь на двух повозках.
Пять дней путешествия, сонная полудрема, несмотря на тряску, остановки с целью привести себя в порядок, ночлег на постоялых дворах. По дороге они встречали отряды лучников, с унылым видом возвращавшихся в Лион или Дижон. Пешки, передвигаемые на шахматной доске с квадратиками в тысячу лье.
Встреча с родными, поцелуи, подарки, священники, цветы, венчание в церкви Нотр‑Дам‑ла‑Нёв, зеваки, нищие с протянутой рукой, любопытные дети, спрашивающие, что такое свадьба.
Жанне хотелось объяснить им, что это начало Пляски жизни, которая неизбежно завершается Пляской смерти, ибо Пляска жизни всегда возобновляется, но обретает другие формы.
Северина была восхитительна, а Леонс слегка важничал.
После ужина, сервированного в первый вечер на постоялом дворе на берегу Роны, один из приглашенных – статный немногословный мужчина лет пятидесяти, к которому Феррандо относился с подчеркнутым уважением, – отвел в сторонку Франца Эккарта. Это был момент, когда трапеза уже закончилась и разомлевших гостей начали развлекать акробаты, жонглеры, танцоры. Кое‑кто удалился в соседнюю комнату, чтобы спокойно побеседовать или просто размять ноги. Пятидесятилетний господин неторопливо подошел к Францу Эккарту.
– Значит, это вы, монсеньор, – с улыбкой сказал он, – вы тот человек, чьими советами руководствуются все члены вашей семьи.
Франц Эккарт посмотрел на незнакомца, удивленный таким обращением, ведь никакого титула у него не было; он носил фамилию де Бовуа и не рассчитывал когда‑либо стать бароном, так как брат его Жак Адальберт отличался завидным здоровьем.
– Простите меня, мессир, я не могу припомнить вашего имени.
– Эгон фон Зальцхоф, императорский советник.
Франц Эккарт поклонился.
– Почему вы называете меня «монсеньор»? – спросил он.
Советник поднял руку:
– Не беспокойтесь, монсеньор, об этом я говорить не собираюсь. Меня интересуют ваши познания. Я часто задавался вопросом, почему семьи де Бовуа и де л'Эстуаль столь сдержанно относятся к военным предприятиям Людовика Двенадцатого. Однажды ваш кузен Джан‑Северо Сассоферрато просветил меня: он сказал, что клан следует вашим советам. Я спросил, не банкир ли вы. Он ответил, что нет: просто вы, умея читать по звездам, пришли к выводу, что завоевательная политика вашего суверена завершится бесславно и выгод ему не принесет. Это верно?
Зальцхоф взял бокал, поставленный Францем Эккартом на край подоконника, наполнил его и протянул собеседнику.
Захваченный врасплох, Франц Эккарт на мгновение задумался. Стоявший перед ним человек был, судя по всему, советником Максимилиана Австрийского, самого опасного врага Людовика XII. Любое неосторожное или поспешное слово может привести к тому, что по возвращении в Анжер на него обрушится гнев приближенных короля. С другой стороны, Зальцхоф входил в узкий круг друзей семьи Сассоферрато, иначе вряд ли получил бы приглашение на свадьбу. Несомненно, он был влиятельной персоной при дворе императора Максимилиана, а с этим монархом следовало считаться.
Тут нужна была очень тонкая дипломатия. Тем более что Зальцхоф знал о происхождении Франца Эккарта, коль скоро именовал его монсеньором.
Пауза, выдержанная Францем Эккартом, сама по себе была весьма красноречива. Зальцхоф усмехнулся:
– Позвольте заверить вас, монсеньор, что беседа наша останется тайной для всех. Слово чести. Я друг вашего дяди Феррандо Сассоферрато, нас связывают также и деловые отношения, поэтому не в моих интересах создавать хоть какие‑либо затруднения для члена его семьи.
Франц Эккарт кивнул.
– Это верно, – с улыбкой сказал он, наконец, – я, в самом деле, отсоветовал делать вложения в известное предприятие после того, как звезды дали вполне определенный ответ относительно его исхода.
– Ваше толкование звездного неба оправдало себя, – заметил Зальцхоф. – Хочу надеяться, что вы не остановитесь на достигнутом после столь удачного начала.
– По правде говоря, мессир, я прервал свои занятия, поскольку целиком посвятил себя воспитанию маленького родственника.
Глаза Зальцхофа на мгновение вспыхнули.
Если он знает о моем происхождении, подумал Франц Эккарт, ему известно и о существовании Жозефа, и о том, что это мой сын. Но чего же он хочет от меня?
Ответ последовал немедленно.
– В силу моего двойного статуса имперского советника и партнера Сассоферрато, – сказал Зальцхоф, – я бы настоятельно советовал вам возобновить их. Только для меня, – уточнил он, пристально глядя на Франца Эккарта.
Жанна издали наблюдала за беседой; сочтя тон ее невинным, она не стала подходить, хотя испытывала сильнейшее любопытство.
– Без всякого намерения оскорбить вас, монсеньор, я был бы счастлив и польщен, если бы вы приняли вознаграждение за эту работу.
Франц Эккарт удивленно поднял брови: он никогда не думал, что может выручить хоть денье за свои труды.
– Это вы оказываете мне честь, мессир, – ответил он. – Но я должен поделиться с вами своей озабоченностью.
– Прошу вас.
– Одно дело составить гороскоп для частного лица по его просьбе и совсем другое – для государя столь могущественного, как тот, при ком вы состоите советником. Человек, находящийся на вершине власти и окруженный ревнивыми придворными, может принять известие об ожидающих его превратностях Фортуны за недоброжелательство. А предсказание о поражении в войне, которую он и его генералы жаждут начать, – за измену. В таком случае астролог рискует быть обвиненным в колдовстве и даже угодить на костер.
Франц Эккарт выдержал паузу и продолжил:
– Мне известно, что многие владыки жаждут узнать, что сулит им небо, но по вышеизложенным причинам я всегда занимался толкованием звезд лишь для своих близких.
Зальцхоф в свою очередь обдумал слова собеседника.
– Монсеньор, – ответил он с легким поклоном, – я воздаю должное вашей мудрости и вашему пониманию сердца человеческого. Они столь глубоки, что вам ведом и принцип исключения, присущий любому закону: знания наши не столь обширны, чтобы предвидеть все формы, посредством коих закон управляет миром. Простой человек, не обременный знанием, пугается затмения, но ученый муж предвидит, в какой час оно произойдет, и не боится его. Однако есть и другие исключения: предвидеть их не способен даже ученый, поскольку не знает причины. Он не может, например, объяснить, почему у родителей‑блондинов появляются на свет дети‑брюнеты.
Советник столь ловко ввернул намек, подкрепленный лукавым взглядом, что Франц Эккарт с трудом подавил усмешку. Они стояли у окна, выходившего на Рону; горящие в зале свечи отбрасывали золотые отблески на черную воду.
– К числу этих исключений следует отнести императора, – продолжал Зальцхоф. – Господь наделил его таким могуществом, что он сознает, как переменчива Фортуна, дарующая не одни только блага. И если бы по какой‑то случайности ему довелось прочесть ваши гороскопы, он сумел бы верно понять их. Но, повторяю еще раз, гороскопы эти будут предназначены только для меня.
Имперский советник получил хорошее образование, более того – был умен и изысканно вежлив. Франц Эккарт оценил это.
– Вы должны понять, мессир, что предложение столь высокого покровительства требуется осмыслить.
– Конечно, монсеньор. Вы позволите мне предложить вам тысячу талеров за труд вновь поднять взор к небу, а затем опустить его на ваши ученые книги? Феррандо вызвался быть посредником между нами: он сам доставит мне ваше послание.
Тысяча талеров. Баснословная сумма. Франц Эккарт поставил свой бокал и поклонился. Мужчины раскланялись, но тут Франц Эккарт спросил:
– Скажите мне откровенно, прошу вас, мессир: почему вы называете меня «монсеньор»?
Зальцхоф улыбнулся.
– Император не может быть безразличен к тому, что происходит в Венгрии, – сказал он. – Его интересует все. Вы приняли мудрое решение несколько месяцев назад. Или же верно прочли расположение звезд.
И оба они вернулись в главную залу.
– Чего хотел этот человек? – спросила Жанна, когда они оказались наедине в спальне.
Франц Эккарт выглядел задумчивым. Он пересказал ей разговор с Зальцхофом. Это привело в задумчивость и ее.
– Он просил для себя? Или как советник императора?
– Полагаю, и то и другое. Но прежде всего – с целью придать себе веса.
– Тебе не нужна тысяча талеров, – сказала она. – Но ты прав: не следует обижать этого человека, поскольку он связан с Феррандо.
– Так что же? – спросил он.
– Я подумала о гороскопе для всего мира, – сказала она, раздеваясь. – Ты никого этим не заденешь. И получишь одновременно двух клиентов: Людовика и Максимилиана. Как, впрочем, многих других.
– Но каким образом узнают они об этом гороскопе?
– Франсуа напечатает его.
Он улыбнулся.
– Юная дама сердца моего, – шутливо сказал он, ложась в постель, – вы держите в небрежении глупость. А вот мне придется вновь взяться за телескоп и, главное, за книги.
Трон Петра
Орел не пожирает Лилию,
Дикобразу не дано летать.
Кто точит кинжал на ближнего,
Голодным ложится спать.
Жанна, которой Франц Эккарт показал первые оттиски астрологического прогноза, подготовленного для Зальцхофа и отданного в «Мастерскую Труа‑Кле», прочла вслух первый катрен, а затем вопросительно взглянула на автора. В очаге потрескивали дрова. Слышался голос Фредерики, которая за что‑то отчитывала одну из служанок. Сквозь открытое окно виднелось чистое октябрьское небо 1505 года.
– Про Орла и Лилию я хорошо понимаю, – сказала она. – Речь идет о Максимилиане и Людовике. Но все остальное?
– Дикобраз тоже означает Людовика, – объяснил Франц Эккарт, – ведь он часто изображает на своих медалях это животное, увенчанное разомкнутой короной, символ герцогства Миланского. Наши монархи лучше всех разбираются в геральдике, они сумеют узнать друг друга.
– Следовательно, ни один из них никогда не восторжествует над другим, а тот, кто верит в обратное, – осел?
– Именно так, – с улыбкой ответил Франц Эккарт.
Жанна перешла к следующему катрену:
Где сговор скор, там скор разлад.
Напрасно юноше юница
Обещана. Упущен клад.
Увы, их брак не состоится.
– Как это понимать? – озадаченно спросила она.
– В Блуа Людовик очень неохотно, по принуждению, обещал руку своей дочери Клод герцогу Карлу, сыну Максимилиана.
– Стало быть, клад – это Клод, игра слов?
Он кивнул и продолжил:
– Она получает в приданое Геную, Милан, Бургундию и Бретань…
– …и, поскольку у Людовика нет наследника мужского пола, после его смерти австрийская корона могла бы прибрать к рукам все эти владения, – весело заключила она. – Но откуда ты знаешь, что брак не состоится?
Франц Эккарт воздел палец к небу.
– Этот брак не состоится, – убежденно сказал он.
Жанна вновь приступила к чтению.
В году тысяча пятьсот одиннадцатом
Лев побежденный вступит в лигу
С Орлом, Ибером, также Альбусом,
И все под дудочку Петра.
Когда Рим потребует,
Чтобы Варвар освободил сапог,
Понтифик власть свою укрепит,
А добыча достанется Орлу.
– Ничего не понимаю, – призналась Жанна.
– Лев – эмблема святого Марка, иными словами – Венецианской республики. Орел, естественно, Максимилиан. Альбуса и Ибера ты тоже знаешь: англичане и испанцы. Они создадут лигу против короля Франции, которого назовут варваром и изгонят из Италии.
– Но почему?
– Потому что Людовик, который сам себя назвал христианнейшим королем Иерусалима, стремится возглавить христианский мир и уже втихомолку упрекает папу, что тот преследует цели не духовные, а мирские. Он попытается сместить папу Юлия Второго, возможно, созовет собор, пока не знаю, где именно.
Франц Эккарт на мгновение умолк.
– Людовика, – продолжил он, – сжигает тайная страсть французских королей, которые всегда мечтали об императорской власти. Все его завоевания имеют целью избрание, ибо он знает, что Карл Великий, Оттон и Гогенштауфены стали императорами тогда, когда были сильнее всех.[35]
Он пожал плечами.
– Но европейские державы не позволят ему сделать это. Когда же он потеряет свои итальянские владения, возобновить борьбу уже не сможет. Он умрет в первый день 1515 года.
Жанна испугалась:
– Ты с такой точностью называешь дату его смерти?
– Это предначертано. Он родился двадцать восьмого июля 1462 года в пятом часу утра. Первого января 1515 года Солнце, ведающее воспалениями и кровотечениями, начнет спускаться к его Шестому Дому, а Луна в зловещем обличье приблизится к Марсу. Это роковое сочетание. Пожалуй, я могу предсказать, что Людовик умрет от воспаления кишечника и внутреннего кровоизлияния.
Жанна сглотнула слюну и прочла шестой катрен:
Пятнадцать дважды в ряд сулят короне траур,
Корона новая споткнется о порог,
Юпитер прислуживает Меркурию,
Но Немезида не пропустит срок.
– Совершенно непонятно, – сказала она.
– Пятнадцать дважды в ряд – тысяча пятьсот пятнадцать. Король умирает, его сменяет другой король.
– Споткнется о порог?
– Он тоже захочет стать императором, но другой заплатит больше и победит. Власть перейдет в руки банкиров. Однако в дело вмешается Немезида, богиня отмщения. Император недолго будет торжествовать.
– Я никогда больше не осмелюсь взглянуть на звезды! – воскликнула она. – Это сборище ведьм!
Он фыркнул.
– А ты знаешь дату моей смерти? – спросила она.
Он покачал головой:
– Нет, я не стал вычислять ее. Даже если бы ты попросила, я бы тебе отказал.
– Почему?
– Человеческая природа слишком слаба, чтобы вынести подобное знание.
– Моя или твоя?
– Обе.
– А дату своей смерти?
Он расхохотался и покачал головой, отказываясь от ответа.
– С какого момента, – задумчиво сказал он, – занятия мои покажутся мне суетными и пустыми? За год до роковой даты? За месяц? За день? За час? Или лучше сразу сказать себе, что все на свете бессмысленно? Что любовь к тебе абсурдна, ибо мне предстоит со временем любить тень? Что я напрасно забочусь о Жозефе, ведь меня не будет на свете, чтобы оберегать его? Разве не означает это умереть задолго до смерти?
Он вздохнул:
– Неведение в некотором смысле благо.
Она держала в руках оттиски.
– Значит, ты не откроешь Максимилиану дату его смерти.
– Не знаю, для кого предназначена моя работа. Быть может, вовсе не для Максимилиана. Конечно, он ознакомится с гороскопом. Но я и в самом деле не открою ему дату его смерти. Кто ведает, какое безумие зреет в мозгу владык? Власть в сочетании со знанием может стать ужасающей. Император, твердо уверенный, что в определенный день и час вся его власть обратится в прах, рискует превратиться в полоумного тирана.
Жанна покачала головой. Чем больше она размышляла, тем более страшным представлялось ей ремесло Франца Эккарта.
– Франсуа спрашивает, сколько экземпляров сборника ты хочешь напечатать, – напомнила она.
В нем было семьдесят семь катренов.
– Франсуа говорит, что книгопродавцы, которые случайно ознакомились с оттисками, заказали сто экземпляров.
– Стало быть, меня вынуждают показаться на свет, – невесело сказал он.
Она прочла последний из отпечатанных катренов:
Десять королей, рожденных Сатурном,
Не видят, как из западной волны
Вздымается дерзкий грифон,
А из восточной – дракон.
Она ожидала объяснений.
– Распри европейских королей надолго ослепят их. Они не сразу распознают угрозу, исходящую от континента на Западе и от мусульманского мира на Востоке.
Франсуа написал, что уже продал тысячу пятьсот экземпляров «Речений звезд» мэтра Франца Эккарта де Бовуа.
«Их расхватывают, как горячие пирожки», – добавил он, очевидно, для матери.
Эгон фон Зальцхоф подтвердил получение своего экземпляра, выразил вежливое сожаление, что не удостоился личного гороскопа, и попросил объяснить шестой катрен.
Франц Эккарт ответил ему, что ни один человек не смеет становиться личным толкователем звезд для другого человека. Что до шестого катрена, он означает следующее: в 1515 году деньги решат судьбу некой короны, но купленный таким образом триумф вскоре обернется поражением.
Двадцать третьего февраля 1506 года, в полдень, шестеро всадников подъехали к дому л'Эстуалей в Анжере и, спешившись, попросили разрешения увидеть мэтра Франца Эккарта де Бовуа. Тот прервал занятия с Жозефом и спустился, чтобы их принять.
Жанна, встревоженная этим визитом, заняла позицию в большой зале, где должна была произойти встреча.
Главный в группе производил впечатление человека болтливого. Он отрекомендовался как шевалье Реймон д'Амбуаз, племянник кардинала Жоржа д'Амбуаза, получивший специальное предписание парижского парламента допросить сьера Франца Эккарта де Бовуа по поводу составленных им гороскопов. Всем было известно, что Жорж д’Амбуаз считал себя чуть ли не посланником Господа на земле; целью его жизни были деньги и папская тиара – остальное семейство старалось ни в чем не отставать от этого прелата.
Коротко поклонившись Жанне, посетители расположились в зале так, словно взяли хозяев в окружение.
– Астрология – это ваше ремесло? – спросил Реймон д'Амбуаз, вынув из кармана экземпляр «Речений звезд».
– Я уже несколько лет занимаюсь толкованием звезд, – ответил Франц Эккарт сдержанным тоном. – Поскольку цеха астрологов не существует, как и не предусмотрено никакой награды за изучение неба, я не могу сказать, что это мое ремесло.
– Но вы зарабатываете этим на жизнь?
– Я обеспеченный человек и не нуждаюсь в заработке.
– Вы извлекаете выгоду из ваших гороскопов?
– Вовсе нет, – сказал Франц Эккарт, убедившись, что эти люди ведут себя словно судьи, но твердо решив не обращать внимания на их неприятные манеры и отвечать по возможности вежливо.
– Тем не менее, нам стало известно, что они хорошо продаются, – сказал Реймон д'Амбуаз.
– Я уже давно составляю гороскопы. И лишь недавно отдал в печать кое‑какие из них. Мне лестно, что некоторые вызвали интерес.
– Некоторые весьма загадочны, другие выглядят более ясными. Например, первый.
Реймон д'Амбуаз прочел вслух названный катрен:
Орел не пожирает Лилию,
Дикобразу не дано летать…
– Лилия и Дикобраз со всей очевидностью указывают на корону Франции, – сказал он. – Что вы хотите этим сказать?
– Я ничего не хочу сказать, мессир. Я лишь передаю то, что, по моему разумению, сообщили мне звезды: конфликт между королем Людовиком Двенадцатым и императором Максимилианом завершится, не принеся победы ни одному из них.
– Как вы можете это знать?
– Я ничего не знаю, мессир. Повторяю вам: я пересказываю то, что говорят звезды. Я всего лишь их скромный писец.
Ответ привел посетителей в замешательство. Жанна слушала этот допрос с мрачным и напряженным видом. Франц Эккарт стоял возле стола, где красовался человеческий череп. Он положил на него руку, как бы беря в свидетели. Этот символический жест словно говорил: memento mori. Посетители почувствовали себя неуютно: им явно не нравились пустые глазницы и вечная усмешка, словно бросавшая им вызов.
– Стало быть, вы познали тайны Господа? – спросил один из них ироническим тоном.
– Провидение порой приоткрывает людям тайну намерений своих. Разве не сказано об этом в Библии?
– В Библии? – переспросил Реймон д'Амбуаз, нахмурив брови.
– Да, когда огненный палец начертал огненными буквами на стенах дворца Валтасара: «Мене, текел, фарес».
За дерзким выпадом Франца Эккарта последовало молчание. Несомненно, эти ограниченные люди не читали Книгу пророка Даниила и не знали о небесном предупреждении тирану Валтасару посреди оргии, когда войска Кира уже входили в Вавилон.
Именно в этот момент в зале появились Жоашен с Жозефом; Реймон д'Амбуаз и его приспешники взглянули на них как на непрошеных гостей, однако те не смутились и заняли место рядом с Жанной.
– Многие члены парламента задаются вопросом, нет ли в ваших гороскопах оскорбления величества, – заговорил вновь Реймон д'Амбуаз. – Что означает вот, этот катрен:
Пятнадцать дважды вряд сулят короне траур,
Корона новая споткнется о порог…
– Звезды, мессиры, не занимаются составлением хроник, – парировал Франц Эккарт. – Они не называют ту или иную корону, но просто говорят, что в указанный год для одной короны настанет траур, а другая не достигнет своих целей.
– Стало быть, вы пишете что в голову взбредет, не понимая смысла, словно безумец? – воскликнул третий из дознавателей, ибо как еще было их назвать?
– Или же занимаетесь некромантией! – вскричал другой. – Вот откуда здесь этот череп.
Франц Эккарт холодно оглядел посетителей и выдержал паузу, прежде чем заговорить:
– Сначала я отвечу на первый вопрос. В предупреждениях своих звезды часто используют темный язык. Только избранные умы способны понять их. Катрены мои – не крестьянский альманах, где указано, когда и что следует сеять. На второй вопрос замечу, что в нем выдвинуто серьезное обвинение, которое может обернуться против того, кто его высказал. Клевета – тяжкое преступление. Вы оскорбили меня в моем доме. Вам известно, чем это может кончиться для вас!
И он устремил на посетителя суровый взгляд. Тот явно не привык к подобному обращению и хотел было вскочить на ноги, но Реймон д'Амбуаз жестом заставил его отказаться от этого намерения.
– Вы угрожаете мне? – крикнул он.
– Я напоминаю вам о правилах приличия, мессир. Вы утверждаете, что присланы парижским парламентом. Я не видел официального поручения. Для меня вы просто незваный гость.
– Вы слышали? – повторил тот, обращаясь к своим спутникам. – Этот колдун угрожал мне!
Он явно искал ссоры. Похоже, эти люди приехали, чтобы вывести из себя Франца Эккарта, спровоцировать на опасные высказывания. Но тот смотрел на них спокойно.
Крикун нервно сучил ногами, однако спутники не пожелали поддержать его.
Последовала пауза.
– Мы покажем вам письменное предписание парламента, – уклончиво сказал Реймон д'Амбуаз.
Весьма важный момент, подумала Жанна. У этих людей нет официального поручения. Иначе выходка Франца Эккарта имела бы другие последствия.
– Итак, ваши катрены – это пророчество, – продолжил Реймон д'Амбуаз ироническим тоном. – Мы считаем, что вы склоняете доверчивые души к суеверию. Это противоречит церковному учению.
Затем он наклонился к своему соседу и обменялся с ним несколькими еле слышными словами. Прочие также беседовали вполголоса. Судя по всему, уходить они не собирались. Неужели они хотят арестовать Франца Эккарта и увезти его в Париж? Жоашен подкинул в огонь полено и стал яростно перемешивать угли.
Тут распахнулась дверь, и, к общему удивлению, вошел отец Моруа Лебайи. Обведя не слишком любезным взглядом присутствующих, он поклонился ошеломленной Жанне и кивком приветствовал Франца Эккарта, а также Жоашена с Жозефом. Затем повернулся к неприятно пораженным посетителям.
– Кто из вас, мессиры, шевалье Реймон д'Амбуаз?
– Это я, – ответил тот.
Отец Лебайи кивнул:
– Сегодня утром вы пришли к епископу нашего города монсеньору Морни с требованием осудить мессира Франца Эккарта де Бовуа за его, как вы выразились, подстрекательские астрологические бредни.
Реймон д'Амбуаз вновь нахмурил брови, но ему пришлось смириться с тем, что его намерения были оглашены.
– Епископ поручил мне передать вам его ответ, – продолжал отец Лебайи.
– Прекрасно, я выслушаю вас наедине, – сказал Реймон д'Амбуаз, вставая.
– Не думаю, – произнес отец Лебайи, – ибо епископ настоятельно рекомендовал, чтобы это было сделано публично. Впрочем, уже завтра утром соответствующее объявление будет вывешено на дверях собора Сен‑Морис, дабы каждый мог с ним ознакомиться.
Все застыли. Отец Лебайи взглянул на посетителей насмешливым взглядом, которому очки придавали холодность.
– Монсеньор Морни, – заявил священник, – полагает, что астрология достойна всяческого уважения, поскольку это предписано святым Евангелием. В нем прямо говорится о важности передвижений звезд. Ибо только благодаря звездам волхвы смогли найти ясли Вифлеемские и воздать почести Господу нашему.
Некоторые из посетителей встали, оглушенные услышанным. Один пробурчал что‑то невнятное. Реймон д'Амбуаз вытянул шею в сторону священника. А тот невозмутимо продолжал:
– Монсеньор Морни ознакомился с катренами мессира Франца Эккарта де Бовуа и не обнаружил в них ничего, что посягало бы на устои христианской веры.
Отец Лебайи вытащил из внутреннего кармана сутаны свиток с печатью и протянул его Реймону д'Амбуазу:
– Вот ответ епископа, который завтра весь город сможет прочесть на дверях собора Сен‑Морис.
Тут и Жанна поднялась с кресла.
– Мессиры, – провозгласила она громким голосом, – полагаю, что ваш визит завершен. Извольте покинуть мой дом.
Растерянные, онемевшие, они взглядом вопрошали друг друга.
– Я хотел бы узнать… – начал один из них.
Но никто не обратил на него внимания.
Продолжая сидеть, он повторил свою незаконченную фразу. Жоашен подошел к двери и раскрыл ее, чтобы сделать еще более очевидным приглашение выйти вон. Реймон д'Амбуаз повернулся к Жанне – она метнула на него убийственный взгляд. Он посмотрел на Франца Эккарта, потом на отца Лебайи и получил в ответ столь же нелюбезный взор. Он направился к двери. Остальные последовали за ним, и среди них тот, кто хотел бы узнать неведомо что, а теперь с тихим ворчанием плелся сзади. Они медленно пересекли сад и сели на лошадей.
На голову Реймона д'Амбуаза упало птичье дерьмо. Он побагровел, выругался. Провел рукой по волосам, затем стал вытирать испачканные пальцы.
Жоашен согнулся от смеха. Отец Лебайи позволил себе улыбнуться. Жоашен, не дожидаясь просьбы, сходил за графином вина и бокалами. Первый бокал подал священнику.
– Парижский парламент здесь совершенно ни при чем, – сказал отец Лебайи. – Иначе он сначала обратился бы к парламенту города Тура, а епископ получил бы официальное уведомление, ведь речь идет о вопросах веры. Эти люди явились, чтобы запугать вас и, возможно, спровоцировать. Здесь пахнет заговором семьи д'Амбуаз. Монсеньор Морни догадался об этом, когда прочел ваши пророчества.
Священник с удовольствием продекларировал наизусть два катрена:
Трон каменный не деревянный,
Как ни своди козу с капустой,
Рискуешь сильно пострадать,
Когда нальется силой пурпур.
Неверной башни берегись,
Совет неверный в ее тени,
Крикун собаку оглушает,
А пес глухой хозяина кусает.
Моруа Лебайи то и дело фыркал от смеха.
– Ну, вы и придумали! Трон каменный не деревянный…[36]– повторил он, и тут его настиг приступ хохота, который передался Жанне, Жоашену, Жозефу и даже Францу Эккарту. – Вот, значит, как, – продолжал он, немного успокоившись, – обида, нанесенная Жоржу д'Амбуазу, приравнивается к оскорблению величества.[37]Будьте осторожны! Экий вы шутник!
По правде говоря, Жанна не замечала прежде этой насмешливой жилки у Франца Эккарта. Священник остался ужинать.
Жанна в очередной раз убедилась, какой прекрасный результат приносят щедрые пожертвования приходу.
Прорицатель
Франц Эккарт написал Франсуа, чтобы рассказать о визите интриганов д'Амбуазов, и попросил не печатать более «Речения звезд».
Дорогой сын, я слишком забочусь о благосостоянии семьи, чтобы отказать в твоей просьбе. Но ты должен знать, что два печатника – один из Парижа, второй из Авиньона – завладели сборником твоих катренов и наживаются на его издании. Мне сообщили, что парижанин продал уже две тысячи экземпляров, а авиньонец – тысячу восемьсот. Поскольку сам я продал почти три тысячи по восемнадцать солей каждый, что составляет две тысячи сто шестьдесят ливров, из которых тебе полагается седьмая часть, то есть триста восемь ливров, я спрашиваю себя и тебя, что предпочтительнее: лишиться этого дохода и отдать всю прибыль бесчестным ворюгам или богатеть самому и обогащать «Мастерскую Труа‑Кле».
Жду твоего ответа.
Твой любящий отец Франсуа де Бовуа.
Франц Эккарт прочел это письмо Жанне. Они сидели в его кабинете, на четвертом этаже.
– Жребий брошен, – сказала она. – Слишком поздно тебе возвращаться в тень. Около семи тысяч человек уже ознакомились с твоими катренами. Ты наживешь много врагов, но появятся и друзья.
Решение монсеньора Морни было вывешено на дверях собора Сен‑Морис. Отныне все жителя Анжера знали, что Франц Эккарт де Бовуа астролог. Фредерика, по ее собственным словам, от этого «умом подвинулась». К Францу Эккарту она относилась теперь с боязливым почтением.
– И зачем я только поддался искушению! – жаловался он.
Два дня спустя пришло шесть писем: все они были адресованы «Мессиру Францу Эккарту из „Мастерской Труа‑Кле“ в Страсбурге» и переправлены в Анжер заботами Франсуа.
Отправителями были: Мария Орлеанская, графиня Нарбоннская, родная сестра короля; итальянский прорицатель Михаил Марул; Альберт, герцог Баварский, и его супруга Кунигунда, дочь императора Фридриха III; Этьен де Понше, епископ Парижский; Николь де Пантьевр, бывшая герцогиня Бретонская, и вдовствующая герцогиня Тереза Мантуанская.
«Речения звезд» проделали длинный путь.
Во всех письмах содержались просьбы разъяснить смысл того или иного катрена (наибольший интерес, судя по всему, вызывал шестой), а в двух посланиях – Марии Нарбоннской и Николь де Пантьевр – выражалось желание встретиться с автором.
– На шесть прошений четыре женщины, – с улыбкой заметила Жанна.
В данном случае уклониться от ответа было нельзя.
– Франц, – сказала Жанна, – тебе нужен покровитель. Мне кажется, что больше всего для этого подходит Мария Нарбоннская. У нее прямой доступ к Людовику. Если кто‑нибудь будет искать ссоры с тобой, по примеру Реймона д'Амбуаза, ей по силам тебя защитить. Она просит о встрече. Мы примем ее со всеми почестями, подобающими ее рангу.
– Вот ты и посланник звезд, – пошутил Жозеф.
Мальчик помешивал угли в очаге и, казалось, сам не придавал значения своим словам.
– Мерзость! – внезапно воскликнул он.
Жанна и Франц Эккарт посмотрели на него с удивлением. Не выпуская из рук кочерги, Жозеф обернулся с разгневанным видом.
– Просвещать мерзавц<