Здесь необходимо сообщить, что еще до разделки китовой туши ее обезглавливают. Отделение головы кашалота — это, можно считать, анатомический подвиг, которым опытные китовые хирурги весьма гордятся — и не без основания.
Заметьте, что у кита нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало шею. Больше того: в том месте, где голова его соединяется с телом, он как раз толще всего. Не забывайте также и о том, что наш хирург вынужден оперировать своего больного, расположившись на высоте восьми или десяти футов от него в то время, как сам больной почти целиком упрятан под мутными волнами неспокойного, а часто даже весьма бурного моря. Учтите к тому же, что, работая в столь неблагоприятных условиях, он должен резать вслепую, и, погрузив лезвие в китовую плоть, не имея возможности хотя бы разок заглянуть в глубину разреза, который все время затягивается, искусно минуя прилежащие органы, отделить позвоночный столб кита в той самой критической точке, где он соединяется с черепом. Ну, так не достойна ли удивления Стаббова похвальба, будто он может обезглавить кашалота за десять минут?
Итак, грандиозная голова, составляющая чуть ли не треть всего объема чудовища, висит на талях за бортом «Пекода», наполовину погруженная в родную стихию. Оставим ее на время висеть там, ибо у нас накопилось достаточно других забот, и лучшее, что можно сделать сейчас для головы — это молить небо, чтобы выдержали тали.
За прошедшую ночь и половину следующего дня «Пе- код» постепенно отнесло в воды, где, судя по многочисленным желтым пятнам планктона, должны были водиться гренландские киты. И хотя к охоте на этих жалких тварей команда питала единодушное презрение, и к тому же «Пекод» вовсе не предназначался для такой охоты, и возле островов Крозе миновал множество гренландских китов, не спустив ни разу вельбота, все же теперь, когда был только что забит и обезглавлен кашалот, удивленной команде объявили, что в этот день, если представится возможность, будет предпринята охота на гренландского кита.
Ждать пришлось недолго. С подветренной стороны были замечены высокие фонтаны, и два вельбота, Стабба и Фласка, пустились в погоню. Отгребая все дальше и дальше, они наконец исчезли из поля зрения мачтовых дозорных. Но вот вдалеке бурно вспенилось море, и скоро сверху на палубе было передано, что, по всей вероятности, один из вельботов загарпунил кита.
Прошло некоторое время, и на волнах снова появились оба вельбота, увлекаемые китом, мчащимся прямо к «Пе- коду». Чудовище неслось с такой скоростью, будто намеревалось протаранить обшивку корабля. Но, приблизившись к борту, оно вдруг исчезло из виду, словно нырнуло под киль. «Руби! Руби!» — закричали с палубы, потому что вельботы, казалось, вот-вот врежутся в борт. Но в бочонках было еще вдоволь линя, к тому же и кит погружался не слишком энергично, и, вытравив концы подлиннее, матросы принялись выгребать изо всех сил, стараясь обойти корабль с носа. В течение нескольких минут положение оставалось критическим, но вот судно вздрогнуло, стоявшие на палубе ощутили быстрый, как молния, толчок, и, царапнув днище, натянутый линь с гуденьем вылетел из воды перед носом «Пекода», рассыпая соленые брызги, сверкающие, точно осколки стекла. Кит всплыл и, волоча за собой вельботы, стал описывать широкие круги, центром которых все время оставался «Пекод». Впрочем, измученное животное скоро замедлило ход, и вельботы все приближались к нему, пока, наконец, не подошли почти вплотную, и тогда Стабб и Фласк с обеих сторон заработали своими острогами. А полчища акул, прежде круживших возле мертвого кашалота, устремились на запах свежей крови.
Но вот кит выпустил последний фонтан темной крови, страшно дернулся и, перевернувшись на спину, испустил дух.
Пока команды обоих вельботов готовились к буксировке туши, между их командирами произошел такой разговор:
— Ума не приложу, для чего нашему старику понадобилась эта трухлятина, — сказал Стабб, исполнившись отвра-щения при мысли о том, что ему придется возиться с такой презренной добычей.
— Эта тухлятина? — отозвался Фласк. — А разве ты не слышал, что корабль, у которого хоть раз по правому борту висела голова кашалота, а по левому — голова гренландского кита, что такой корабль никогда не потонет?
— Почему?
— Черт его знает почему, только я слышал, как об этом говорил тот разбойник в тюрбане, Федалла. А уж ему, видно, известна вся чертовщина на свете. Ох, Стабб, сдается мне, что не доведет нас до добра эта чертовщина. Не нравится мне что-то этот тип. Ох, не нравится. Ты замечал, как хищно торчит в его пасти единственный клык?
— Ну, вот еще! Стану я глядеть ему в пасть! Но если как-нибудь темной ночью я встречу его у борта, а поблизости никого не окажется, то уж, наверно, не удержусь, отправлю его туда, — и Стабб обеими руками указал вниз, в океанскую глубь. — По-моему, Фласк, этот Федалла — переодетый дьявол. Ты веришь, что он был спрятан в трюме? Ерунда! Говорю тебе, он дьявол. А хвост, должно быть, прячет. В карман запихивает.
— Интересно, зачем он понадобился нашему старику?
— Я думаю, что он обделывает со стариком какое-то дельце.
— Дельце? Какое у них может быть дельце?
— Видишь ли, ведь старик-то слегка не в себе, ну дьявол и решил его окрутить: мол, ты отдай мне свою крещеную душу, а я тебе за это дам убить Моби Дика.
— Здорово! Это уж ты хватил, Стабб! Как же он его окрутит?
— Не скажи, Фласк! Дьявол хитер и коварен, уж ты поверь мне. Слыхал ты, как однажды он явился на военный корабль, одет с иголочки, хвост подвернул, одним словом — джентльмен джентльменом. Появляется прямо в адмиральской каюте, ну, адмирал и спрашивает, чего ему надобно. А дьявол копытом щелк и говорит: «Мне нужен матрос Джон». «Зачем?» — спрашивает адмирал. «А уж это не твоего ума дело! — орет дьявол. — Нужен, и все тут!» «Ладно, — отвечает адмирал. — Позвать сюда Джона». И вот тебе мое святое слово, что и часу не прошло, как Джон скончался от азиатской холеры. Не веришь? Проглотить мне этого кита, ежели я вру! Постой, уж, кажется, все кончили. Ну, тогда за весла, матросы! Потащили голубчика к кораблю.
— Пожалуй, что я и сам слышал что-то подобное, — задумчиво проговорил Фласк, когда оба вельбота медленно поволокли тушу убитого кита к кораблю. — А ты уверен, Стабб, что этот… наш-то… что он тот же самый дьявол, что приходил к адмиралу?
— А ты уверен, Фласк, что я тот же самый китобой, который убил вместе с тобой этого кита, а? Или ты не знаешь, что дьявол живет вечно? А может быть, ты слышал, что дьявол уже умер?
— А сколько, по-твоему, лет этому Федалле?
— Видишь грот-мачту? Пусть она будет единицей; теперь возьми все обручи от бочек, какие найдутся у нас в трюме, и приставь их к мачте вместо нулей — так вот, эта цифра не измерит даже младенческих лет Федаллы.
— Но сознайся, Стабб, ведь это ты прихвастнул насчет того, что скинешь его за борт. Если он бессмертный, так какой смысл пихать его за борт?
— По крайней мере, выкупается хорошенько.
— Но ведь он приползет обратно.
— Ну так можно его снова выкупать, а там еще разок.
— А ну как ему придет в голову выкупать тебя, Стабб? Что тогда, а?
— Пусть только попробует; я ему таких фонарей понаставлю, что он не посмеет явиться даже на нижнюю палубу, не говоря уж об адмиральской каюте.
— Так ты думаешь, Стабб, что он хочет, чтобы Ахав продал ему свою душу?
— Да, Фласк, только будь спокоен, я теперь с него глаз не спущу, и если замечу что-нибудь подозрительное, то сразу схвачу его за шкирку и скажу: «Эй, ты, вельзевул! Смотри у меня!» А ежели он станет изворачиваться, то вот тебе мое святое слово, я выхвачу у него из кармана хвост, суну его в лебедку да и начну крутить-наворачивать, пока не вырву с корнем. Вот так!
— А что ты сделаешь с хвостом?
— С хвостом? Продам на кнут какому-нибудь пастуху, когда вернемся домой. На что он мне?
— И ты все это всерьез, Стабб?
— Ну, всерьез или не всерьез, а вот мы и дома. 
С палубы раздался приказ швартовать кита по левому борту, где уже были приготовлены для него цепи.
— Ну что я тебе говорил? — сказал Фласк. — Скоро голова этого кита закачается на талях прямо против каша- лотовой.
Дальнейшие события подтвердили правоту Фласка. И если прежде «Пекод» резко кренился на правый борт под тяжестью головы кашалота, то теперь, уравновешенный второй головой, он выровнялся и тихо поплыл дальше, сильно напоминая мула, груженного двумя тяжелыми корзинами.
Глава сорок девятая
Такова жизнь, мой друг!
Голова кашалота, которая, как уже говорилось, составляет около трети всего объема гигантского животного; эта голова, великая прочность которой позволяет владыке вод пробивать лбом корабельные корпуса; эта голова, которую Стабб так аккуратно отделил от принадлежавшего ей тела, — чудовищная эта голова, как громадная бочка, почти целиком наполнена ценнейшим, нежнейшим и ароматнейшим из веществ — спермацетом.
И вот эту громадную бочку, правда, еще не раскупоренную, поднимают над водой с помощью огромных талей и подвешивают за бортом. Тогда Тэштиго, ловкий, как кошка, карабкается на мачту. Распрямившись во весь рост, он идет по рее и останавливается прямо над этой закупоренной бочкой. Он прихватил с собой легкую снасть, состоящую из одного блока и тонкого троса, и, укрепив блок на рее, спускается по тросу на голову кашалота, висящую над водой. Он тщательно выбирает у себя под ногами участок, наиболее подходящий для вскрытия бочки, работая внимательно и осторожно, словно искатель клада.
Наконец место выбрано, бочка вскрыта, к тросу, точно к шесту колодезного журавля, подвязана прочная бадья. Тэштиго, одной рукой держась за снасть, упирается длинным шестом в днище бадьи, погружая ее в открытый резервуар, потом издает короткое гортанное восклицание, и по этому знаку матросы на палубе натягивают трос, а бадья поднимается, вся покрытая белой пеной, точно подойник, полный парного молока. Отяжелевший сосуд осторожно опускают вниз, сильные руки подхватывают его и переливают спермацет в огромный чан. Так повторяется много раз, пока кашалотовая бочка не будет вычерпана до дна. Все сильнее и сильнее налегает на шест Тэштиго, все глубже и глубже погружается бадья, и вот уже двадцатифутовый шест целиком скрывается в спермацетовом колодце, и не один чан уже наполнен до верху благоухающей массой.
Скоро спермацет, извлеченный из головы кашалота, стал застывать, и тогда Старбек посадил меня и других матросов вокруг большого чана и велел разминать застывающие комки. Это было на редкость приятное и ароматное занятие. Погрузив в спермацет руки, я почувствовал, что моя кожа становится мягкой, нежной и эластичной, а пальцы — будто стали они в десять раз гибче, чем прежде, — могут даже извиваться и скручиваться, как угри.
Нет ничего прелестнее, чем после тяжелой работы за лебедкой и опасностей китовой охоты усесться на палубе под синим небом возле чана со спермацетом, погрузить руки в волшебную полужидкую массу и вдыхать чистейший аромат фиалок. Омывая руки в спермацете, как бы омываешь и душу, освобождая ее от всякой злобы, обиды и недовольства.
О, если бы я мог разминать спермацет вечно! Но китолова после разделки туши ждет еще много других неотложных дел, и одно из важнейших — это необходимость разрубить на части ленты китового сала, чтобы потом отправить их в салотопку.
На американских китобойцах салотопки устроены прямо на палубе, между фок-мачтой и грот-мачтой. Массивная печь каменной кладки, вопреки всем противопожарным правилам, мирно соседствует с сухими досками палубы и пенькой канатов. Салотопка прикрыта сверху крышкой, под которой находятся два гигантских котла. Их всегда содержат в необычайной чистоте и чистят мыльным камнем с песком, так что они обычно сверкают, как серебряные чаши. Прямо под котлами устроены топки, которые разжигают стружками, а затем огонь и жар в них поддерживают тем жиром, что остается в ошметках уже вытопленного сала. Вся эта дьявольская кухня смердит так отвратительно, будто здесь на адском огне поджаривают грешников.
К полуночи огонь в топках пылал вовсю. Иногда огненные языки вырывались наружу, озаряя зловещим светом мачты и снасти «Пекода», идущего под всеми парусами в непроглядном ночном мраке; тогда мне, стоявшему в эту ночь на вахте у румпеля, казалось, что я правлю каким-то огнедышащим драконом. Адские тени кочегаров метались возле раскрытых глоток печи. Гарпунщики, как черти в аду, вздымали большими вилами куски китового сала и швыряли их в кипящие котлы, а вытопленные ошметки выхватывали из варева и бросали в топку. Пламя разбрызгивало искры и, улизнув из топок, пыталось ухватить за ноги адских кочегаров и поваров. Клубы смрадного дыма валили в ночное небо. С каждым всплеском океанской волны в котлах плескалась клокочущая похлебка, и кипящее сало разбрызгивалось по палубе. С закопченными лицами, спутанными бородами и сверкающими зубами сидели матросы у огня, рассказывая друг другу всякие бесовские истории и покатываясь от хохота. Неровное пламя освещало их то ярче, то слабее, тени — то длинные, то короткие — метались вокруг. Дикий хохот смешивался с воем ветра и стонами судна, зарывавшегося в волны беснующегося моря, и мне казалось, что это встают передо мной во мраке картины преисподней с чертями и грешниками, или те картины, которые возникают в истерзанной, мрачной и фанатической душе нашего безумного капитана…
Вот мы и рассказали о том, как дозорный с верхушки мачты замечает кашалота, как преследуют добычу китоловы в вельботах и, настигнув, загарпунивают, а затем убивают острогой; мы рассказали о том, как тушу пришвартовывают к борту, обезглавливают, а затем распеленывают, освобождая от сальных покровов; как вычерпывают спермацет и разминают его в чанах; как загружают котлы китовым салом, и там оно превращается в масло.
Этим маслом наполняют большие бочки; матросы теперь превращаются в бочаров — стучат молотки по железным ободьям, и бочки, одну к другой, устанавливают рядами на палубе. Но волны швыряют корабль, ни с чем не считаясь, и бывает, что бочка сорвется со своего места и начнет перекатываться от борта к борту, все сокрушая на своем пути, пока ее не поймают и не водворят на место.
Но вот забита последняя втулка, раскрываются на палубе люки, разверзая трюм, и одну за другой опускают бочки с драгоценным маслом в самые недра «Пекода». После этого крышки люков накрепко задраивают, словно
замуровывают подполье. Дело сделано, и все принимаются за наведение чистоты. Спермацет обладает замечательным очистительным свойством. Кроме того, после сжигания всяких остатков из золы приготавливают крепкий щелок, ко-торым можно отмыть любое пятно. Проходит день-другой, и китобоец не узнать: еще недавно он был весь испачкан кровью и жиром, заставлен бочками, завален канатами, покрыт копотью, а теперь все надраено и начищено, люди помылись, переоделись и выходят на белоснежную палубу словно разнаряженные женихи; прогуливаются парочками и группами; миролюбиво беседуют, облокотившись о поручни. Но не дремлют на верхушках мачт дозорные, пристально вглядываются они вдаль. И вот, через день или два, а то, случается, и через час после того, как закончена уборка, снова слышится сверху знакомый клич: «Фонтан на горизон
те!» И вот — опять все начинается сначала: сумасшедшая гонка в вельботе, тяжкая работа у лебедок, кровоточащие полосы китового сала, нестерпимый жар смрадного пламени… Но, друзья мои, такова и вся жизнь. Ибо, едва мы после мучительных трудов извлечем себе в награду хоть малую крупицу радости и только-только успеем насладиться ею, как снова уж слышим знакомый клич: «Фонтан на горизонте!»
Глава пятидесятая