Ахав и Старбек
На следующее утро матросы как обычно откачивали воду из трюма и в струе, которая лилась из помпы, заметили масло; очевидно, несколько бочек с маслом дали течь. Старбек спустился в каюту, чтобы доложить капитану об этом неприятном событии.
«Пекод» шел теперь на северо-восток, приближаясь к Формозе и островам Баши, между которыми лежит один из тропических выходов из китайских вод в Тихий океан. Старбек застал Ахава сидящим перед развернутыми картами.
Он сидел спиной к двери, уперев новую ногу в привинченную к полу ножку стола, и был весь погружен в изучение карт.
— Кто? — спросил он не оборачиваясь, услышав за спиной шаги. — Прочь! Вон отсюда!
— Это я, — сказал Старбек. — Потекли бочки с маслом. Нужно вскрыть трюм и поднять все бочки наверх, чтобы осмотреть их.
— Что? — воскликнул Ахав. — Теперь, когда мы подошли к берегам Японии, застрять здесь на неделю, чтобы заткнуть щели в старых колодах?
— Иначе, сэр, мы за один день можем потерять больше масла, чем добудем его за целый год.
— Мы добудем его! Он от нас не уйдет!
— Я говорю о масле, сэр.
— А я говорю не о масле. Убирайся прочь! Пусть течет. Я сам кругом протекаю, я сам весь в щелях, и все же я не останавливаюсь, чтобы залатать свои дыры. Да и как их разыщешь в глубоком мраке моего трюма? А если и разыщешь, то разве залатаешь их в свирепом шторме нашей жизни? Прочь, Старбек! Я не стану вскрывать трюмы.
— А что скажут владельцы, сэр?
— Пусть владельцы стоят в Нантакете на берегу и вопят во всю глотку. Какое мне до них дело? Владельцы! Владельцы! Вечно ты мне напоминаешь про них, будто они — моя совесть. Уходи, Старбек! 
— Капитан Ахав, — произнес помощник, шагнув вперед с вызовом, странно почтительным и осторожным. — Я не стану осуждать вас, но если бы вы были более молодым и счастливым, то…
|
|
— Ты смеешь, негодяй, грозить мне? Вон отсюда!
— Нет, сэр, погодите, прошу вас. Постарайтесь понять меня; неужто мы так никогда и не поймем друг друга, капитан?
Ахав вскочил и, схватив в руки заряженный мушкет, на-правил его на Старбека.
— Один бог — владыка земли, и один я — владыка «Пе- кода», — воскликнул он. — Убирайся вон, мерзавец!
Глаза Старбека вспыхнули так же, как и его щеки, будто нацеленный на него мушкет и впрямь опалил его огнем. Но, подавив свои чувства, Старбек тихо отступил и, задержав-шись на мгновение в дверях, сказал:
— Ты сломил, но не оскорбил меня, капитан! И все- таки поберегись! Не меня, Старбека, нет, но себя поберегись, старик, самого себя.
— Он весь кипит от смелости, и все же подчиняется мне, — пробормотал Ахав, когда Старбек ушел. — Как это он сказал? Что я должен остерегаться самого себя, что Ахаву угрожает Ахав?.. Ну что ж, в этом что-то есть!
Капитан наморщил лоб и стал угрюмо и тяжело ходить по тесной каюте, не замечая, что опирается на мушкет, как на трость. Но вот чело его разгладилось и, поставив оружие на место, он поднялся на палубу.
— Ты хороший человек, Старбек, — негромко сказал он своему помощнику; затем, возвысив голос, приказал матросам: — Убрать брамсели! Фор и брюйс-марсели на рифы! Грот-марсель обрасопить! Вскрыть трюм и перебрать груз!
Нет смысла гадать, что побудило Ахава исполнить просьбу Старбека.
Может быть, вспышка благородства, а может, и простое благоразумие.
|
|
Но так или иначе, а корабль лег в дрейф, трюм был вскрыт и все бочки проверены.
Глава пятьдесят пятая
Квикег в своем гробу
Когда вскрыли трюм, оказалось, что бочки, опущенные в последнюю очередь, целы и невредимы и, стало быть, утечку масла следует искать под ними. Воспользовавшись тихой погодой, мы проникали все глубже и глубже в брюхо «Пекода», извлекая тяжелые бочки из дремотного мрака прямо к сияющему полдню.
Вот в эти-то дни мой закадычный друг Квикег и схватил жестокую лихорадку, едва не отправившую его к праотцам.
Надо сказать, что обязанности гарпунщика на китобойце довольно разнообразны. Он должен не только сражаться с разъяренным китом, но выполнять и всякую другую трудную, хотя и совсем не героическую, работу. Вот и теперь Квикегу пришлось спуститься в трюм и целыми днями потеть и надрываться в этом заплесневелом подземелье, ворочая там тяжелые бочки.
Бедняга Квикег! Нагнувшись над люком и заглянув в на-половину выпотрошенные недра нашего корабля, я видел там вольнолюбивого царского сына, который в одних полосатых кальсонах ползал в полумраке, среди сырости и слизи, точно зеленая пятнистая ящерица на дне колодца.
Вот там-то он и подхватил простуду, которая перешла в ужасную лихорадку, уложившую его на койку в преддверии смерти. Он таял прямо на глазах: прошло несколько дней, и от могучего Квикега остались лишь кости да татуировка. Он начисто высох, скулы его заострились, и только глаза становились все больше и больше, и какое-то странное мягкое свечение исходило из них, когда он спокойно и внимательно смотрел на окружавших. Благоговейный трепет охватывал всякого, кто подходил к слабеющему Квикегу и присаживался на край его койки.
|
|
Уже ни один человек на «Пекоде» не верил в выздоровление Квикега, а что думал об этом он сам, убедительно показывает его просьба.
Однажды в сумерках он подозвал к себе одного матроса и, взяв его за руку, сказал, что содрогается от мысли, что его похоронят согласно морскому обычаю, завернув в парусину и как падаль швырнув в море прожорливым акулам. Он попросил сделать ему небольшую пирогу и, по обычаю его родины, положить его после смерти в эту пирогу и пустить ее свободно плыть по волнам, к далеким звездным архипелагам, ибо он твердо верил, что земной океан где-то сливается с небесным, и все звезды, которые мы видим в небе, это далекие-далекие острова и архипелаги.
Об этой просьбе доложили на шканцы. Плотнику тотчас было приказано исполнить желание Квикега. На борту «Пе- кода» нашлось несколько старых досок темного погребального цвета, и из них плотник и решил сделать для Квикега плавучий гроб.
Не мешкая, он взял линейку, отправился в кубрик и акку-ратно снял с умирающего мерку, причем всякий раз, пере-двигая линейку, делал мелом пометки на темной коже Квикега.
Когда в гроб Квикега был забит последний гвоздь, плотник поднял его на одно плечо, а крышку на другое, и пошел на бак, полагая, что Квикег уже готов и можно его укладывать.
Но матросы стали с насмешками гнать его прочь, говоря, что он слишком поторопился.
Услышав со своей койки эти пререкания, Квикег, ко все-общему ужасу, велел немедля принести гроб и поставить его возле койки.
Приподнявшись на локте, он внимательно осмотрел свое будущее жилище, затем велел подать ему гарпун и, отделив деревянную рукоятку, бережно уложил в гроб стальное лезвие вместе с одним из весел Старбекова вельбота.
Потом попросил, чтобы туда же бросили десятка два морских сухарей, в головах поставили флягу с пресной водой, а вместо подушки положили кусок свернутой парусины.
Когда все это было сделано, Квикег пожелал, чтобы его перенесли в его последнее пристанище, говоря, что хочет лично проверить, достаточно ли удобно ему будет там после смерти. Несколько минут он лежал в своем гробу без движения, затем велел достать из мешка маленького черного бога Йоджо, которого поставил себе на грудь, после чего скрестил руки и приказал закрыть гроб («Задраить люк», как он выразился). Крышку закрыли, несколько секунд в гробу было тихо, потом оттуда раздался глухой голос: «Хорошая гроб, удобная, можно обратно на койка».
Но не успели еще Квикега вынуть из гроба, как таившийся неподалеку Пип с тамбурином в руке прокрался поближе и, всхлипывая, опустился на колени.
— Кула ты собрался плыть, Квикег? — сказал он. — Куда увезет тебя эта пирога? Может быть, ты случайно окажешься у берегов моей милой родины? Не выполнишь ли ты тогда моей просьбы? Разыщи там мальчика, по имени Пип. Он раньше служил на китобойце «Пекод», но уже давно куда-то скрылся. Я думаю, что сейчас он там, на Антильских островах, где растут водяные лилии и всегда шумит прибой. Если ты встретишь там маленького Пипа, то утешь его. Он, наверное, горько плачет. Ведь он потерял свой тамбурин. Я нашел его здесь. Вот он. Риг-а-диг, диг-диг… Ты выполнишь мою просьбу, Квикег, да? Ну, теперь умирай, я буду отбивать тебе похоронный марш… Риг-а-диг, диг-диг… Умирает герой Квикег, умирает славный герой Квикег!.. Риг-а-диг, диг-диг… А Пип умер трусом. Со страху он выпрыгнул из вельбота. Я б ни за что не стал бить в тамбурин на его похоронах, потому что он не был героем, как Квикег, потому что он выпрыгнул из вельбота. Позор ему! Позор!..
Пипа прогнали, а Квикега перенесли на койку. Но теперь, полностью приготовившись к смерти, уложив в свой гроб все необходимое и примерившись к нему, Квикег неожиданно пошел на поправку. Выздоравливал он с невероятной быстротой, и уже два дня спустя грелся на солнышке, удивляя кока своим фантастическим аппетитом, а еще через день, выйдя на палубу, потянулся, зевнул и, вспрыгнув на нос своего вельбота, поднял гарпун и объявил, что готов к бою.
А гроб свой превратил в сундук: переложил в него все свои вещи из парусинового мешка и долго украшал крышку непонятными символами и знаками, пытаясь повторить на дерезе замысловатую татуировку своего тела.
Глава пятьдесят шестая
Гарпун Ахава
Мы проскользнули мимо островов Баши и вышли в Тихий океан. Предвидя скорое начало горячей промысловой поры, наш старый кузнец Перт, отковав скобы и болты для ноги Ахава, не убрал в трюм свой горн, а оставил его на палубе возле фок-мачты. К нему теперь то и дело обращались рулевые, гарпунщики, гребцы — каждому нужно было починить, заменить или наладить что-нибудь из обширного китобойного хозяйства. Окружив горн, они ожидали своей очереди, держа в руках фленшерные лопаты, гарпуны, остроги, и ревниво следили за работой перепачканного сажей кузнеца.
Вот с всклокоченной бородой, в переднике из жесткой акульей кожи Перт стоит между горном и наковальней, и удары его тяжелого молота звучат торжественно и неторопливо. К нему подходит мрачный Ахав. Он стоит и смотрит, как кузнец выхватывает из огня раскаленное железо и обрушивает на него молот. Стремительная стая искр разлетается во все стороны.
— Как горячи эти искры, Перт, они отчаянно жгутся; почему же они не обжигают тебя?
— Потому что я весь обожжен, капитан Ахав.
— Что это ты ковал, Перт?
— Перековывал старый гарпун. Он был весь в рубцах и зазубринах.
— И ты можешь снова сделать его гладким и острым?
— Да, сэр, могу.
— Ты, верно, можешь разгладить любой рубец и убрать любую зазубрину, каким бы твердым ни был металл, так, кузнец?
— Да, сэр, могу разгладить все рубцы, кроме одного.
— Взгляни сюда, кузнец, — сказал Ахав и горестно провел ладонью по своему иссеченному морщинами лбу. — Ах, если бы ты мог стереть мои морщины и разгладить этот рубец? С какой радостью я лег бы под самый тяжелый твой молот…
— О нет, сэр! Я сказал, что могу разгладить все рубцы, кроме одного: кроме такого. 
— Он врезался мне в самую кость, кузнец. Весь мой череп в рубцах. Их разгладить могу лишь я. И для этого мне нужен такой гарпун, чтобы и тысячи дьяволов не могли его затупить. Можешь ты выковать такой гарпун?
— Могу, сэр.
— Ну так живей, за дело! Живей! Живей! Я сам буду раздувать тебе пламя.
Скоро гарпун был готов, и оставалось только закалить его. Перт пододвинул к горну кадку с водой.
— Нет, нет, никакой воды! — воскликнул Ахав. — Тут нужна закалка посерьезнее. Тэштиго! Квикег, Дэггу! Сюда, гарпунщики! Согласны дать мне свою кровь, чтобы закалить в ней гарпун для Белого Кита?
И выхватив у Перта клещи, он поднял над головой рас-каленный гарпун.
Гарпунщики молча кивнули. Они выхватили ножи, и горячая кровь заструилась в чашу.
— Крещу тебя не во имя бога, а во имя дьявола! — вскричал Ахав, и смертоносная сталь с шипеньем погрузилась в кровь.
Так закален был гарпун Ахава.
В раструб гарпуна вогнали шест, Ахав взял в руки свое оружие и хмуро зашагал на шканцы. Костяная нога и ореховый шест мертво стучали по доскам палубы.
Глава пятьдесят седьмая