Ахав несет вахту
Теперь, когда после продолжительного плавания, обойдя почти все промысловые районы, Ахав наконец загнал своего врага в самый угол; теперь, когда изувеченный капитан вернулся в те места, где некогда потерпел свое болезненное поражение; теперь, когда мы встретили китобоев, только вчера столкнувшихся с самим Моби Диком — теперь никто из нас уж не отваживался взглянуть в безумные глаза Ахава. Но взгляд его, как Полярная звезда в долгую арктическую ночь, был всегда с нами, и мы ощущали его, где бы ни находились и что бы ни делали.
Все замерло и затаилось на «Пекоде» под исступленным взглядом капитана. Не слышно стало шуток; улыбка не появлялась больше ни на одном лице; замолк веселый Стабб, молчали и все остальные. Печаль, радость, надежда, отчаяние — все исчезло, подавленное деспотическим безумием капитана.
Но, как никто из нас не мог смотреть в глаза Ахаву, так сам Ахав не мог смотреть в глаза Федалле. Все более загадочным казался нам этот дьявольский рулевой. По временам его вдруг начинала бить какая-то неистовая дрожь, и, глядя на него, матросы сомневались — да человек ли он? Или, может быть, это лишь трепещущая тень, отброшенная на корабль каким-то невидимым существом? А тень эта была на палубе всегда. Ни днем, ни ночью не спускался Федалла вниз; ни днем, ни ночью не смыкал он глаз. Он мог часами стоять не шелохнувшись. Он никогда не садился, не прислонялся к мачте, не держался за фальшборт— стоял, не ведая усталости, и его тусклые мертвые глаза как будто говорили: «Мы, два стража, никогда не отдыхаем».
В любое время суток, когда бы я ни выходил на палубу, Ахав, как и Федалла, всегда был там — стоял у борта или неровным шагом ходил по палубе от грот-мачты до бизани. Шляпа была низко надвинута на его каменное лицо, борода давно небрита и спутана. Он был похож на корневище большого дерева, вырванного бурей из земли. Уже много 
|
|
дней и ночей он не спускался в свою каюту, посылая туда других, если ему что-нибудь было нужно.
Так Ахав и Федалла несли свою непрерывную вахту, и хотя они почти не разговаривали друг с другом, какая-то тайна, казалось, их связывала неразрывными узами. При этом Ахав всегда оставался всемогущим повелителем, а Федалла — рабом; Ахав — мачтой, а Федалла — тенью этой мачты, хотя и были оба под ярмом какого-то невидимого тирана.
Каждое утро, с первым неясным проблеском дневного света, гремел на палубе железный голос капитана: «Дозорные, на мачты!» И весь день, до самых сумерек, каждый час, вместе с боем склянок, раздавался его окрик: «Ну, что, ничего не видно? Глядите зорче, дозорные!»
Но вот уже четыре дня прошло с тех пор, как мы встретили безутешную «Рахиль», а на горизонте все еще не было замечено ни одного фонтана. И безумный старик потерял доверие даже к своим дозорным. Однако свои подозрения он держал при себе. Только однажды сказал Стар- беку:
— Я хочу первым увидеть Белого Кита. Золотой дублон достанется Ахаву.
И своими собственными руками сплел себе корзину. Затем, послав на грот-мачту матроса, он приказал ему закрепить наверху блок, через который был пропущен прочный линь. Один конец линя Ахав привязал к своей корзине, затем приготовил крепкий нагель, чтобы закреплять за него второй конец, и после этого, держа в руке свободный конец, внимательно оглядел всю команду, медленно переводя взгляд с одного лица на другое; надолго задержался на Дэггу, потом на Квикеге, потом на Тэштиго, быстро миновал Федаллу и уверенно остановился на старшем помощнике.
|
|
— Возьми этот конец, Старбек, — сказал Ахав. — Я поручаю его тебе.
И, забравшись в корзину, приказал поднять себя наверх, на грот-мачту. Старбеку предстояло закрепить конец линя и следить за ним. Так делается всякий раз, когда кто-нибудь из экипажа работает на мачте, ибо за нагели у борта крепится такое множество концов, которые отдаются и снова крепятся буквально каждую минуту, а тросы, спускающиеся с мачты, всегла так переплетены и перепутаны, что если кто-нибудь по ошибке отдаст не тот конец, в этом не будет ничего удивительного. А человек с верхушки мачты полетит в море. Так что Ахав, назначив старшего помощника своим телохранителем, поступил в полном согласии с морским обычаем. Странно только, что именно Старбека выбрал он для этой цели, Старбека— единственного, кто когда-то осмелился хоть как-то возражать ему.
В тот первый день Ахав не пробыл наверху и десяти минут, когда откуда-то вдруг прилетел огромный ястреб, красноклювый и злобный, какие часто в этих широтах летают возле мачтовых дозорных, не доставляя им, однако, особых неприятностей. С отвратительным клекотом ястреб принялся описывать круги, потом взмыл вверх и, по спирали спланировав к «Пекоду», вновь стал кружить возле головы Ахава, опускаясь все ближе и ближе к нему.
Ахав, напряженно следивший за далеким и смутным горизонтом, казалось, вовсе не замечал птицы. И, пожалуй, в другое время никто на корабле не обратил бы на нее особого внимания, если бы всякая мелочь не казалась теперь морякам зловещей и значительной.
— Шляпа! Ваша шляпа, сэр! — вдруг закричал матрос, стоявший на бизани позади Ахава и чуть пониже его. — Шляпа, сэр!
Но уже черное крыло скользнуло по лицу Ахава и в ту же секунду ястреб с криком взметнулся в небо, унося в клюве шляпу Ахава.
Он улетал все дальше и дальше, и все, кто был на палубе, следили за его полетом. Вот крошечная черная точка отделилась от птицы и с огромной высоты полетела в воду. Мгновение спустя исчез и ястреб.