Однажды, когда «Пекод» тихо скользил по туманному и сонному полуденному морю, носы на палубе забили тревогу раньше, чем глаза на мачтах обнаружили ее причину. С моря доносился какой-то странный и весьма неприятный запах.
— Бьюсь об заклад, — сказал Стабб, — что где-то поблизости болтается здоровенный покойник.
Туман вскоре рассеялся, и недалеко от себя мы увидели судно со свернутыми парусами — верный признак того, что к борту этого судна пришвартован подбитый кит. Мы подошли ближе, и незнакомец поднял французский флаг. Густое облако крылатых хищников сопровождало корабль; пронзительно крича, они стремительно падали вниз и спустя секунду снова взмывали в воздух, оставаясь поблизости от корабля; было ясно, что кит, пришвартованный к борту французского китобойца, — вспученный, как говорят рыбаки, то есть кит, который одиноко скончался в море и уже довольно давно носится по волнам. Легко себе представить, сколь отвратительный запах исходит от подобной массы. Иным этот смрад кажется настолько нестерпимым, что никакая алчность не заставит их возиться с такой добычей, тем более, что жир такого кита ценится очень низко. И все же настоящий опытный китолов, знающий свое дело, никогда не станет воротить нос от вспученного кита по причинам, о которых вы узнаете несколько дальше.
Подойдя еще ближе к французскому китобойцу, мы заметили, что у его борта пришвартован не один кит, а два, причем второй экземпляр — еще более ароматный букетик, чем первый. Он, бедняга, был настолько истощен, словно умер от какой-то чудовищной дистрофии или несварения желудка, оставив после себя труп, в котором не больше жира, чем в сосновом полене.
|
|
— Вот это рыбка! — хохотал Стабб, стоя на палубе «Пекода», — настоящая вобла, не правда ли? Говорили мне, что французы не бог весть какие китоловы, что иной раз за целый рейс они натопят столько жира, что им даже не осветить капитанской каюты, но этот месье, видать, доволен и тем, что ему удастся поскоблить китовые косточки. Да, уж это охотник, ничего не скажешь! Я из трех наших мачт берусь натопить больше жира, чем он натопит из двух своих дохлятин… А впрочем, здесь может оказаться кое- что поценнее китового жира — серая амбра, вот что может здесь быть. Пожалуй, стоит попробовать, попытка, как говорят, не пытка…
В это время ветерок, слабо надувавший паруса, скис окончательно, наступил полный штиль, и «Пекод» остановился вблизи французского корабля. Делать было нечего— оставалось только ждать ветра, волей-неволей дыша отвратительным ароматом, исходящим от вспученных туш.
Стабб вышел из капитанской каюты, кликнул свою команду и, спустив на воду вельбот, направился к французу.
Огибая нос чужеземного судна, он заметил, что в соответствии с изысканным французским вкусом, верхней части форштевня искусной резьбой была придана форма склоненного стебля, увенчанного прекрасным цветком. Стебель был выкрашен зеленой краской и утыкан, наподобие шипов, медными шпильками, а цветок нежно-розового цвета явно изображал розу. На борту корабля большими золочеными буквами было написано: «Благоухающая роза» — таково было поэтическое имя этого благоухающего корабля.
— Что верно, то верно, — сказал Стабб, прочитав на-звание, — благоухает эта роза так, что не дай бог! Не мешало бы ей благоухать не так сильно.
|
|
Чтобы завязать разговор с теми, кто был на палубе, Стаббу пришлось подплыть вплотную к одному из вспученных китов и вести беседу, зажимая пальцами нос.
— Эй, вы, на «Благоухающей розе»! — закричал он, не разжимая пальцев. — Есть среди ваших благоухающих цветочков кто-нибудь, кто говорит по-английски?
— Есть, — отозвался с палубы человек, оказавшийся впоследствии старшим помощником капитана.
— В таком случае, не видел ли ты, благоухающий цветочек, Белого Кита?
— Какого кита?
— Белого! Белого кашалота — Моби Дика! Видели вы его или нет?
— Никогда даже не слышал о таком ките. Ты говоришь, он белый?
— Ну ладно, — сказал Стабб, — прощай покуда! — и, помахав рукой, он вернулся к «Пекоду», где его поджидал Ахав.
Стабб сложил ладони рупором и прокричал: «Нет, сэр! О Белом Ките они ничего не знают!» Ахав, услышав это, молча ушел в свою каюту, а Стабб вновь повернул вельбот к французскому судну.
Француз, с которым он только что говорил, теперь спустился за борт и, подвязав себе под нос что-то вроде мешка, работал фленшерной лопатой.
— Что это у тебя с носом? — поинтересовался Стабб, — сломан, что ли? Или ты боишься его потерять?
— Хотел бы я, чтобы он был сломан, а еще лучше, чтобы его не было у меня совсем, — раздраженно отвечал француз, которому работа над вспученной тушей, по-видимому, была не по вкусу.
— А ты-то что за свой держишься?
— Да так просто, — ответил Стабб весело, — он у меня приставной, его надо придерживать. Хороший денек сегодня, верно? Воздух — ну прямо как в саду! А ты что, хочешь набрать еще один букетик благоухающих роз?
|
|
— Какого дьявола тебе здесь надо? — взревел француз, неожиданно придя в ярость.
— О, зачем так горячиться! Тебе, я вижу, и так жарко. Хорошо бы на время работы обложить этих рыбешек льдом, не правда ли? Но шутки в сторону, друг; скажи, ты знаешь, что пытаться вытопить из такого кита хоть каплю жира, все равно что черпать воду решетом?
— Я-то знаю это не хуже тебя, — ответил француз, — вот только капитан мне не верит; он у нас впервые в плавании— раньше был фабрикантом туалетного мыла. Ты подымись на палубу, может, он хоть тебя послушает, а то я скоро и сам сдохну от этой вони.
— Ради тебя, мой любезный друг, я сделаю все, — ответил Стабб и поднялся на борт.
Странное зрелище предстало перед его глазами. Матросы в красных вязаных беретах с кисточками готовили к спуску большие тали; настроение у них было далеко не радужное. Носы у всех торчали кверху, точно маленькие флагштоки. То один, то другой из матросов неожиданно бросал работу и по вантам карабкался на мачту, глотнуть свежего воздуха. Иные, обмакнув паклю в деготь, то и дело подносили ее к носам. Другие, обломав свои трубки по самые чашечки, без удержу дымили, непрерывно заполняя ноздри табачным дымом.
Приметив все это, Стабб приступил к исполнению своего плана; обратившись к старшему помощнику капитана, он завел с ним дружескую беседу, в ходе которой тот признался в своей ненависти к невежде-капитану. Продолжая осторожно выспрашивать, Стабб выяснил также, что ни о какой амбре старший помощник и не подозревает. Тогда и Стабб не стал распространяться на сей счет, хотя во всем остальном был вполне откровенен с французом, и они вдвоем вскоре придумали, как им убедить капитана бросить вспученные туши и не мучить свою команду, задыхающуюся от вони.
По этому плану старший помощник, выступая в роли переводчика, должен был говорить капитану все, что захочет, выдавая свои слова за перевод Стаббовых речей, а сам Стабб мог тем временем нести любую околесицу, какая придет ему в голову.
В это время капитан французского корабля появился в дверях каюты. Это был смуглолицый человечек, небольшого роста и несколько хлюпкий для такого дела, как охота на китов.
Недостаток роста и мужественности он попытался возместить огромными усами и бакенбардами. На нем был красный бархатный жилет и часы с брелоками. Помощник учтиво представил Стабба этому господину, не знающему ни слова по-английски, и тут же предложил свои услуги в качестве пе-реводчика.
— С чего начнем? — спросил он у Стабба.
— Что ж, — проговорил Стабб, разглядывая жилет, часы и брелоки, — для начала скажи ему, что он одет как попугай.
— Он говорит, мсье, — обратился к капитану перевод-чик, — что как раз вчера его корабль встретил судно, на котором капитан, старший помощник и шестеро матросов умерли от лихорадки, подхваченной от вспученного кита.
Услышав это, капитан вздрогнул и пожелал узнать по-дробности печального происшествия.
— Что скажете дальше? — спросил переводчик у Стабба.
— Раз он так благосклонно выслушал мои первые слова, — ответил Стабб, — то теперь ты можешь ему сказать, что такой мартышке, как он, надо не китобойцем командовать, а лазать по деревьям, как обыкновенной обезьяне.
— Он клянется, мсье, — перевел капитану слова Стабба переводчик, — что если мы дорожим своей жизнью, то должны как можно скорее отделаться от обоих китов, иначе на корабле вспыхнет эпидемия, которая не пощадит никого.
Услышав это, капитан тут же громко приказал перерубить тросы и баграми отпихнуть от борта вонючие туши.
— Что скажешь дальше? — спросил у Стабба переводчик, когда приказ капитана был исполнен.
— Дальше?.. Дай подумать… Дальше я скажу, — про-должал Стабб, — что такого дуралея я не взял бы и в ночные сторожа.
— Он говорит, мсье, — перевел помощник его слова, — что был счастлив оказать нам эту услугу.
Капитан заверил Стабба, что чрезвычайно благодарен ему и пригласил его распить в капитанской каюте бутылочку бордо.
— Скажи ему, — ответил Стабб, — что я никогда не пью с теми, кого надуваю.
— Он говорит, мсье, — сказал помощник, — что очень вам благодарен, но пить вино ему не позволяет его благо-честие, и к тому же он говорит, что если вы, мсье, хотите еще хоть раз в жизни отведать вина, то поскорей спустите вельботы и оттащите корабль подальше от китовых туш.
В это время Стабб уже спустился в свой вельбот и крикнул помощнику капитана, что у него в лодке есть длинный канат, так что он может, пожалуй, зацепить того дистрофика, который особенно воняет, и оттащить его от судна. И вот, пока четыре французских вельбота буксировали корабль в одну сторону, услужливый Стабб буксировал кита в другую.
Между тем поднялся ветерок и «Благоухающая роза», подобрав вельботы, распустила все паруса и пошла своим курсом.
Схватив фленшерную лопату, Стабб взобрался на вы-ступающую из воды вонючую массу и принялся вгрызаться в нее позади бокового плавника. Со стороны можно было подумать, что в мертвом ките он решил выкопать себе погреб. Когда лопата наконец стукнулась о высохшие китовые ребра, звук был такой, точно она наткнулась на старинные черепки. Матросы в вельботе с нетерпением кладоискателей следили за своим командиром, подбадривая его громкими возгласами.
Бесчисленные крылатые могильщики все кружились и кружились в воздухе, с отвратительным криком сражаясь друг с другом за каждый кусок падали. Стабб уже был готов прекратить поиски, не в силах выносить ужасную вонь, как вдруг среди нестерпимого смрада, из самой сердцевины гниющей язвы поднялась тонкая струйка замечательного благоухания, которая пробивалась сквозь толщу дурного запаха, совершенно не смешиваясь с ним, как, бывает, река, вливаясь в море, еще долго течет, не смешиваясь с морской водой.
— Нашел! Нашел! — ликовал Стабб, нащупав что-то острием лопаты в глубине вспученной туши.
Отбросив лопату, он запустил в дыру обе руки и извлек на свет полную пригоршню чего-то маслянистого и ароматного.
Это, друзья мои, и была серая амбра, за одну унцию которой любой аптекарь охотно заплатит золотую гинею.
Без серой амбры не обходится ни один парфюмер, ее кладут в кадильницы, подмешивают к ароматическим свечам, к пудре и помадам; турки употребляют ее как ароматическую приправу к мясным блюдам, а также совершая паломничество в Мекку, несут ее в качестве ценнейшего дара к гробу господню; некоторые виноделы опускают крупицы амбры в красное вино.
И кто бы мог подумать, что самое благоуханное в мире вещество находят в вонючих кишках больного кита? Но это далеко не единственный случай в природе, когда прекрасное и чистое произрастает в гнилом и мерзком.
Глава пятьдесят первая
Покинутый
Через несколько дней после встречи с «Благоухающей розой» произошло весьма значительное событие в жизни самого незначительного из членов нашего экипажа; событие это, в высшей степени прискорбное, было как бы еще одним предзнаменованием несчастий, ожидающих наш бесшабашный корабль.
Мы уже упоминали о негритенке, по имени Пиппин, которого все звали сокращенно — Пип. Бедняга Пип! Вы, несомненно, помните, как в одну мрачную драматическую ночь он бил на баке в свой тамбурин и взывал к большому белому богу.
С виду Пип и Пончик составляли прекрасную пару — ну, точно два одинаковых пони — черный и белый — запряженные в одну упряжку великой чудачкой, которую зовут Жизнь. Но незадачливый Пончик был вял и глуповат, тогда как мягкосердечный Пип был славным, подвижным и веселым мальчуганом, истинным сыном своего добродушного, сообразительного и веселого черного народа, способного предаваться радости и наслаждениям, как ни одна другая раса на земле. По справедливости календарь негров должен был бы состоять из трехсот шестидесяти пяти праздничных дней.
Пип любил жизнь со всеми ее неприхотливыми радостями. Он наслаждался зрелищем сверкающего под солнцем океана и блеском звезд в ночном небе. И в нем самом был какой-то ослепительный блеск. Только в жуткой обстановке на корабле, в этой разбойничьей трясине, в которой непонятно почему оказался Пип, его блеск временно померк. Но под конец жизни он вспыхнул с особенной яркостью, разгорелся безумным огнем, и в этом зловещем освещении душа маленького негритенка стала еще прекраснее, чем в те звездные вечера, когда в своем родном Коннектикуте он весело плясал на зеленой полянке с тамбурином в руке.
Случилось так, что, буксируя кита, хранившего в своих вспученных недрах серую амбру, один из гребцов растянул себе руку и на время вышел из строя. Его место в вельботе занял маленький Пип, хотя до этого он никогда не принимал непосредственного участия в охоте.
Вскоре вельбот Стабба с Пипом на борту уже гнался за кашалотом. Пип очень нервничал и волновался, но, на его счастье, в тот первый раз дело не дошло до слишком близкого знакомства с китом, и Пип, в общем-то, прошел это испытание, не проявив особой трусости, хотя и особой смелости он тоже не проявил.
В следующий раз вельбот Стабба настиг кашалота, и тот, почувствовав в своем теле смертоносный гарпун, ударил хвостом по днищу лодки, и удар этот пришелся как раз под той банкой, на которой сидел бедняга Пип. От неожиданного толчка объятый ужасом мальчик с веслом в руках выпрыгнул из лодки. Падая, он зацепился за ослабленный линь, который опутал его грудь и шею. В следующее мгновение кит рванулся вперед и натянувшийся линь прижал Пипа к борту вельбота.
Объятый охотничьим азартом, Тэштиго, схватив тяжелый нож, занес его над натянутым линем и, полуобернувшись к Стаббу, прорычал: «Рубить?» А посиневшее лицо задыхающегося Пипа красноречиво молило: «Руби скорее! Руби!»
— Руби, черт бы его побрал! — рявкнул Стабб.
Так был спасен Пип и потерян кит.
Когда негритенок забрался в лодку, Стабб стал его отчитывать. Суть его поучений заключалась примерно в следующем: «Никогда, Пип, не прыгай из лодки, кроме тех случаев, когда…» Дальше пошло такое обширное перечисление случаев, когда следует прыгать из лодки, что Стабб, спохватившись, сказал: «Одним словом, никогда не прыгай из лодки, кроме тех случаев, когда лучше всего из нее выпрыгнуть!» Но, догадавшись, что такое наставление может побудить Пипа еще много раз в будущем повторить свой рискованный прыжок, он вдруг прекратил свои поучения, заключив речь такими словами: «Короче говоря, Пип, в другой раз, что бы ни случилось, сиди в лодке, а не то, вот тебе мое святое слово, я не стану тебя подбирать, мы не можем из-за твоих капризов терять добычу. Кашалот, дружок, стоит в тридцать раз дороже, чем ты. Помни об этом и никогда больше не прыгай из вельбота».
Но наши поступки не всегда зависят от наших желаний. И Пип снова выпрыгнул из лодки, причем произошло это при точно таких же обстоятельствах, как и в первый раз. Только теперь Пип не запутался в лине, и когда вельбот помчался за китом, Пип остался в океане. Увы! Стабб сдержал свое слово. А погода в этот день была такая солнечная, тихая, ясная! Лазурное море, усыпанное золотыми бликами, ласково нежилось род безоблачным небом. Только черная курчавая голова Пипа то показывалась, то исчезала на этой гладкой лазури, расцвеченной солнцем.
Не шелохнулась спина непреклонного Стабба, когда Пип оказался за бортом. Никто из матросов не бросил весла, не повернул головы. А кит летел, как на крыльях, и вельбот мчался за ним. Пип остался далеко позади, один в безбрежном океане. Он повернул свое черное лицо к солнцу, но солнце на небе было так же одиноко, как и он.
Держаться на воде во время штиля не трудно, но нестерпимо безнадежное ужасное одиночество! Глубокая сосредоточенность в самом себе посреди необъятной мертвой и равнодушной стихии — боже мой! Как описать это чувство? Вы замечали, что моряки, купаясь в открытом море, всегда жмутся поближе к своему кораблю и не решаются отплывать от него подальше?
Но неужели Стабб действительно решил бросить бедного негритенка на произвол судьбы? Нет, во всяком случае, он не хотел этого делать. Два вельбота шли вслед за ним, и он знал, что Пипа увидят и подберут, хотя, по правде говоря, отчаянные китобои не очень-то склонны заботиться о трусах и ротозеях, попавших в беду.
Но случилось так, что вельботы Старбека и Фласка неожиданно увидели другое стадо китов. Не заметив Пипа, они переменили курс и пустились в погоню. А Стабб в это время был уже далеко; увлеченный охотой, он забыл и думать о Пипе. Горизонт вокруг несчастного негритенка стал все расширяться и расширяться, и вскоре уже во всех направлениях ему видна была только гладкая поверхность океана, на которой ничто не напоминало о том, что здесь еще недавно были люди.
Совершенно случайно Пипа спас в конце концов сам «Пекод». Но с этих пор бедняга Пип стал дурачком; по крайней мере, так считали все. Высокомерный океан отказался принять его маленькое черное тело, но зато поглотил его огромную светлую душу. Океан поглотил ее, но она продолжала жить. Она, может быть, опустилась в самые
заповедные океанские глубины, где тени первозданного мира скользят в туманной мгле, а бесчисленный суетливый народец, прозванный кораллами, неустанно возводит искусные постройки своей гигантской подводной державы. Маленький Пип рассказывал матросам о том, что видела его душа на дне океана, под синими морскими сводами, где еще никто не бывал. Потому-то матросы и решили, что он свихнулся. Но кто знает, что чувствовал мальчик, когда остался в океане совсем один, брошенный на произвол судьбы? И, может быть, то, что произошло с негритенком, открыло ему мир более мудрый и истинный, чем тот, который видим мы.
Во всяком случае, не станем осуждать Стабба слишком строго. Такие происшествия, как с маленьким Пипом, в ки-тобойном деле случаются нередко. Прочитав эту книгу, вы узнаете, что и со мной приключилось нечто подобное.
Глава пятьдесят вторая