Ночь. Квартира Стечкиных. Мама одна, в темноте, перед телевизором. Только ее лицо освещается синим светом. Наташа, как загипнотизированная, встает, одевается, собирается выходить из квартиры. Из своей комнаты выходит бабушка в ночной рубашке.
Б А Б У Ш К А. Наташа, а ты куда?
М А М А. Защищать демократию.
Б А Б У Ш К А. Опять? А который час?
М А М А. Полночь.
Б А Б У Ш К А. Ну самое время. Наташа, какую демократию? Причем тут ты? Что с тобой?
М А М А. Вера Ивановна, я должна! Я должна идти!
Б А Б У Ш К А. И кто тебе такое сказал?
М А М А. Гайдар. Сейчас сказал, я должна.
Б А Б У Ш К А. Кому? Я тебя никуда не пущу, ты уж не обижайся.
М А М А. Ну посмотрите в окно, что происходит. Включите телевизор, послушайте, что Гайдар говорит…
Б А Б У Ш К А. Вот еще я ночью это слушать буду. А где Алеша с Сашей?
М А М А. Саша пошел на ночь грузчиком, за сто долларов, в Чертаново договорился мешки разгружать, Алеша с Ларисой Токаревой, Катя Лавинская уехала со скрипичным концертом во Францию.
Б А Б У Ш К А. Вот молодец девочка, скрипачка, Лавинская, нет бы у него с Катей Лавинской любовь была, с порядочной девочкой, с нашего, Олимпийского района. Так нет же… Выбрал себе с Чертаново, да еще с того берега, да еще и Токарева… Где ж это видано, чтобы Стечкины с Токаревыми встречались? Никогда такого не было и не будет! Научит она его плохому… Поговорила б ты с ним.
М А М А. Лишь бы домой живой вернулся.
Мама плачет, у нее истерика. Бабушка достает бутылку водки, наливает Наташе, себе, достает трехлитровую банку огурцов, засоленную еще в прошлый путч, достает два огурца, выпивают с Наташей, закусывают огурцами, смотрят на красные всполохи, на текущую реку, словно в телевизор.
Б А Б У Ш К А. А зачем ты Сашу в Чертаново отпустила? За доллары за ихние здоровье ему гробить? Где ж это видано, чтобы Стечкины на чертановских работали, чтобы олимпийцы гопникам мешки разгружали, да за американскую валюту… Или рублей тебе мало? Что творится в мире, что творится… Своего мужа за сто долларов врагам отдала… И сына тебе не жаль.
М А М А. Ну почему врагам, вы примитивно, архаически как-то мыслите! Я конечно понимаю, что он олимпийский чемпион, в прошлом, но ведь и ему надо как-то зарабатывать.
Выпивают по второй.
Б А Б У Ш К А. Все вокруг денег.
М А М А. Вы много не знаете.
Б А Б У Ш К А. Главное – оно всегда одинаково. Только людей жалко, очень людей жалко.
Выпивают третью.
Б А Б У Ш К А. Ой, смотри ка, уточки по асфальту ходят, уточка и селезень. Октябрь, а они улететь не успели… И все бы им нипочем, ни путч, ни перестройка, ни Гайдар, ни Ельцин, ни павловская реформа. Как жили, так и живут. И ты живи, как птица небесная, все Бог тебе даст.
М А М А. И почему я не родилась где-нибудь в Париже? Или в Сан-Диего?
Б А Б У Ш К А. А в России живешь, значит планы у Бога на тебя здесь. Но с твоим характером ты бы и там все проплакала.
Смотрят на уток, поют песню Розенбаума.
Вот такие вот дела, хочу – милую, хочу – казню
Говорила – молвила утка селезню
На пруды попадал снег да гнездо поломано
На кой ляд ты сдался мне окольцованный
Коли дал себя поймать значит видно заслужил
А на привязи летать, для чего ж ты жил?
Для чего ж ты рос тогда переливчатый ты мой
Чтоб наесться досыта да поспать со мной
Вдосталь пил ты вдосталь ел
Да поманил крупой причал
Дармовщинки захотел а пожадничал
Так не проси о милости от нее не больно мне
Я ведь милый шелохвость
Утка вольная
Вот такие вот дела
Хочу милую, хочу казню
Говорила молвила утка селезню
Пьют еще.
Б А Б У Ш К А. Я вот сейчас расскажу тебе одну сказку, хочешь верь, а хочешь нет. Но говорят, что через сто лет после революции, то есть в две тысячи семнадцатом году, будет в России царь. И не какой-нибудь, а Богом поставленный, из Романовых, по материнской линии.
М А М А. Ну что вы такое говорите, Вера Ивановна, тут такое творится, а вы опять со своими сказками. Это же несерьезно.
Б А Б У Ш К А. А вот поживем – увидим, вот только дожить бы, до две тысячи-то семнадцатого, хоть бы одним глазком посмотреть
М А М А. Сейчас только тысяча девятьсот девяносто третий, дожить бы до двухтысячного и то страшно. Как вы думаете, настанет новый век? Или не дождемся?
Б А Б У Ш К А. Настанет. Настанет новый век и жизнь будущего века обязательно настанет, вам бы только с Алешенькой покреститься бы успеть.
М А М А. Опять вы, Вера Ивановна, за свое. Не надо на меня давить, у меня совершенно другая позиция и я имею на это полное право.
Б А Б У Ш К А. Ну ты уж нас демократка, конечно имеешь право, прямо по Конституции.
М А М А. Я не демократка, а я просто хочу жить по человечески, поймите вы наконец!
Б А Б У Ш К А. Так и живи, кто ж тебе мешает.
М А М А. Моя жизнь все время в тисках каких-то идиотских обстоятельств.
Б А Б У Ш К А. А знаешь, что еще говорят? (шепчет маме на ухо)
М А М А. Да не может такого быть!
Б А Б У Ш К А. А, говорят, может. Воскреснет, воскреснет еще батюшка Серафим Саровский. И все, всем скажет…
Бабушка засыпает. Мама надевает синий плащ, выходит из квартиры, бежит по набережной. Вдоль набережной идет белый конь. Белый дом стоит весь черный. Река красная.
На Чертановском берегу папа разгружает мешки из грузовика. Таскает их, таскает, устал, много мешков, тяжелые, и грузовики все не кончаются. К папе подходит генерал Токарев, пересчитывает мешки, расплачивается с папой сто долларовой купюрой. Закрывает мешки черной пленкой.
К О Н Ь. Садись, Сан Саныч, довезу тебя до дома, комендантский час объявили, один не доберешься. Нанюхался небось, пыли-то от мешков?
П А П А. Нанюхался (чихает) ой, сил нет моих
Папа залезает на коня. Конь бредет по улице. Стучит копытами по асфальту.
К О Н Ь. Пригнись, Сан Саныч, не для того тебя Вера Ивановна рожала, чтобы попали в тебя пули шальные, чертановские, пригни русую головушку, мигом довезу. А что за мешки-то грузил, знаешь?
П А П А. Мука, наверное или сахарный песок.
К О Н Ь. Сахарный песок следующим рейсом повезут, «тротил» называется. А тут героин в мешках афганский. Много машин таких в город заехало, пока в Белый дом стреляли, да власть делили. Менять теперь эти мешки будут. На квартиры, машины и человеческие жизни. Ну а танки наши дальше в Чечню поедут, впереди война у нас новая, долгая. Много парней там поляжет. Девяносто четвертый год на носу. А ты береги Алешу, а то закрутится вихрем его жизнь молодая.
Конь говорит, а папа не слушает его. Папа спит на коне, мама в синем плаще ведет коня через мост, к Олимпийскому району. Идет одна по улице, напевает песню.
Что стоишь качаясь тонкая рябина
Головой склоняясь до самого тына
А через дорогу за рекой широкой
Так же одиноко дуб стоит высокий
Как бы мне рябине к дубу перебраться
Я б тогда не стала гнуться и качаться
Тонкими ветвями я б к нему прижалась
И с его листами день и ночь шепталась
Но нельзя рябине к дубу перебраться
Знать судьба такая век одной качаться
С чертановского берега за передвижением коня, Наташи и папы следит в полевой бинокль генерал Токарев.
ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАН.
Ресторан. Мама на кассе, с черными стрелками на глазах, при полном параде, грудь вперед. Алеша стоит рядом с кассой в черном фраке. Крутится пластинка Пугачевой.
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна, видишь ты
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен и в серьез
Свою жизнь для тебя превратит в цветы
Миллион, миллион, миллион, алых роз
Из окна, из окна, из окна, видишь ты
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен и всерьез
Свою жизнь для тебя превратит в мечты
М А М А. Алеша! Первая заповедь бармена – береги лед.
Лед – это хлеб бармена. Вторая заповедь бармена – никогда не держи наличные в карманах своей рабочей одежды. Третья заповедь бармена – если заработал денег, поделись с поваром, поблагодари метрдотеля и не забудь про бабушек на мойке. Ну и матери положи на тумбочку, за то, что родила тебя такого, смышленого, за все хорошее и новое. Понятно?
А Л Е Ш А. Да, генерал.
М А М А (пробивает). Две порции черной икры
Две порции красной икры
Две порции крабов
И рыбное ассорти
И десять жульенов, не помешает
А Л Е Ш А. Банкетный зал всегда накрыт. Я стою, как вратарь на воротах. С самого раннего утра, вычисляю людей, у кого есть бабки. Сразу их в банкетный зальчик, раз – столик на четверых, закуски на пятьдесят тысяч, пассажирам остается только выбрать горячее.
М А М А. Мандаринчики, буженина, рыбка, две порции черной икры, две порции красной икры, две порции крабов ну и десять жульенов не помешает.
А Л Е Ш А. Наплыв россиян в Москву сначала раздражал, но Москва – это как большой Университет. Все приезжают сюда ловить свою птицу счастья. У семидесяти процентов из ста ничего не получается и они уезжают обратно. Это и есть Университет.
М А М А. Две порции черной икры, две порции красной икры, а в икру можно добавить минеральной водички, будет гораздо вкуснее, две порции крабов и рыбное ассорти.
А Л Е Ш А. Доллар упал, цена блюд выросла в несколько раз, народ валил в ресторан. Я вписался в этот мир идеально. Двигался я быстро, соображал четко, считал хорошо, лишних вопросов не задавал, никого не забывал благодарить и нравился начальству. Директор хватал меня за яйца, склонял к сожительству, поил шампанским, пытался поцеловать. Быстро пришлось привыкнуть и к таким шуткам.
М А М А(грозит Алеше кулаком) Две порции красной икры, две порции черной, овощная нарезка, две порции крабов, десять жульенов, мандаринчики, апельсинчики.
А Л Е Ш А. Разговор с посетителями всегда одинаков. «сделай столик» - я не столяр. «Ну посади нас» - я не прокурор. Сто баксов – и я выношу стол в середину зала и накрываю его белой скатертью. Наценка в баре на пепси и алкоголь процентов четыреста.
П А П А (вкручивает разноцветные лампочки на сцене, прикрепляет зеркальный диско-шар). Есть три правила, после которых ты можешь считать себя москвичом – не мусорить, не ругаться матом и помогать старушкам переходить через дорогу. Если ты соблюдаешь эти три правила, все – ты уже москвич.
А Л Е Ш А. Мы с папой зарабатываем по тридцать тысяч за ночь, но спускаем деньги направо и налево, появляется первая машина, мопед, мотоцикл.
П А П А. Кто не пьет, зарабатывает очень хорошо.
М А М А. В ресторане главное – не впасть в иллюзию. У нас это называется ложный оптимизм. Надо веслами, короче, грести, останавливаться нельзя.
На сцену ресторана поднимаются Катя и Лариса. Красивые, нарядные, как голливудские дивы.
М А М А. «У беды глаза зеленые» знаешь песню?
Л А Р И С А. Нет.
М А М А. «Московских окон негасимый свет»?
Л А Р И С А. Нет.
М А М А. «Я шагаю по Москве»?
Л А Р И С А. Нет.
М А М А. «Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант?»
Л А Р И С А. Нет.
М А М А (Алеше). Ты кого привел?!
К А Т Я. Да мы споем, споем!
М А М А. «Миллион алых роз»?
Л А Р И С А. Мне кажется, эта песня звучит как-то… несовременно…
М А М А. Да что ты, девочка, понимаешь… В самом сердце моем звучит эта песня! Внутри всей моей жизни звучит эта песня!
Б А Б У Ш К А (в роли уборщицы проходится шваброй по полу) Между прочим, стихи Андрея Вознесенского!
И тут в ресторан заходит генерал Токарев. Он в парадной форме, с орденами. В руках розы. Мама поправляет прическу. Генерал садится за столик.
М А М А. Две порции черной икры, две порции красной, два краба, рыбное ассорти, бутылка водки и цыпленок табака.
ЗТМ. Светят разноцветные лампочки. Крутится зеркальный диско-шар. Поет Лариса.
В Афганистане, в «черном тюльпане»
с водкой в стакане мы молча плывем над землей
Скорбная птица через границу к русским зарницам
Несет ребятишек домой
В «черном тюльпане» те, кто с заданий
Едут на Родину милую в землю залечь
В отпуск бессрочный, рваные в клочья
Им никогда не обнять теплых плеч
Когда в оазисы Джелалабада
Свалившись на крыло, тюльпан наш падал
Мы проклинали все свою работу
Опять бача подвел потерей роту
В Шиданде, Кандагаре и Баграме
Опять на душу класть тяжелый камень
Опять нести на Родину героев
Которым в двадцать лет могилы роют
Которым в двадцать лет могилы роют
Надо добраться, надо собраться
Если сломаться, то можно нарваться и тут
Горя стреляют, стингер взлетает
То парни второй раз умрут
И мы идем совсем не так, как дома
Где нет войны и все давно знакомо
Где трупы видят раз в году пилоты
Где с облаков не валят вертолеты
И мы идем от гнева стиснув зубы
Сухие водкой смачивая губы
Идут из Пакистана караваны
А значит есть работа для «тюльпана»
И значит есть работа для «тюльпана»
А Л Е Ш А (за барной стойкой) И тут в ресторане начинается сумасшествие. Лариса такая. Есть такие девушки, которые сводят людей с ума.
П А П А. Девушки – они как Барби. Всем нравятся. А Барби не может принадлежать только тебе одному. Она принадлежит всем и идет к своей цели.
А Л Е Ш А. Толпа мужчин встает и слушает песню стоя. Генерал заказывает песню снова и снова и так четырнадцать раз. Толпа разгоряченных Ларисой мужчин выпивает у меня все запасы водки и виски. Я начинаю поить их самбукой. Девочки поют и танцуют и мужчины не могут остановиться.
ТОКАРЕВ. Песню для моей любимой женщины!
А Л Е Ш А. Токарев смотрит на мою мать и кладет на барную стойку пять тысяч долларов. И тут возникает папа. Он достает сто долларовую купюру, кладет сверху и добавляет «Для моей».
ТОКАРЕВ. Для моей!
ПАПА. Для моей.
А Л Е Ш А. Разогретые алкоголем нервы у всех не выдерживают и тут начинается драка.
Б А Б У Ш К А (восхищенно) ну прямо как в фильме «Веселые ребята»!
А Л Е Ш А. Самбука проливается на деньги и Лариса, словно бес в нее вселился, все это поджигает.
Л А Р И С А. Горят деньги, дерутся мужчины, а мы с Алешей смотрим друг на друга, разделенные пламенем, разделенные барной стойкой … И что же мы будем теперь делать?
А Л Е Ш А. Ну вот ты и звезда.
Л А Р И С А. Давай сбежим?
Лариса, Катя и Алеша во фраке сбегают из ресторана, уезжают на скейтбордах, несутся по Тверской.
А Л Е Ш А. Прощай, мой винный магазинчик, я очень тебя любил!
Бабушка приносит два ведра воды и они с мамой лихо тушат пожар, выливая одно ведро на мужчин, другое на горящие деньги.
М А М А. Ресторан закрывается!
Мама складывает обгоревшие деньги в целлофановый пакет. Бабушка уводит папу. А мама включает пластинку Пугачевой и садится на стул, усталая, смотрит на генерала.
«Миллион, миллион, миллион алых роз…»
«Миллион, миллион, миллион, миллион» - поет Токарев, вытирает кровь с лица.
Смотрит на маму. Целует ее.