Во время этого разговора в кабинете случайно оказался художник‑костюмер театра Н.В.Воробьев. Он сказал:
– Николай Федорович, не надо отчаиваться. Вы отдохните денька два – три, а потом соберитесь с духом и приходите на репетицию на полчасика раньше, я хочу с вами побеседовать.
В назначенный день артист пришел в театр с чувством безнадежной внутренней пустоты и с решением от роли отказаться. Воробьев встретил его в коридоре и пошел с ним в его артистическую уборную – комнату, где артисты переодеваются и готовятся к выходу на сцену.
Воробьев попросил артиста снять не только пиджак, брюки, ботинки, но и белье.
– Зачем это? – удивился артист.
– Ничего, ничего, снимите.
Когда Монахов разделся донага, художник‑костюмер предложил ему надеть на голое тело специально сшитое в костюмерной мастерской театра белье из тончайшего шелка. Артист переоблачился, поверх шелкового белья надел китайский костюм и в растерянности вышел на репетицию.
А дальше приведу слова самого Монахова:
"Первый же прочитанный мною монолог заставил меня самого остолбенеть от неожиданности. Я никогда так не говорил, не мог так произнести своего монолога. Мягкий шелк, касавшийся тела, сообщил всему моему существу такую мягкость, такую вкрадчивость, такую ласковость в обращении со словами, какой я в себе никогда не подозревал".
Через неделю спектакль был показан публике и прошел с громадным успехом.
141. Закон "образности"
Предположим, я могу поделиться с обществом какой‑нибудь новой истиной.
"Так как эта истина почти всегда недоступна среднему человеку, ее видит сперва лишь ничтожное меньшинство людей. Если я желаю, чтобы она произвела впечатление на всех, то я должен сначала подготовить умы к восприятию этой истины; я должен постепенно подвести их к ней и показать ее им точно и отчетливо. Для этого недостаточно вывести названную истину из какого‑нибудь простого факта или принципа. К ясности идеи следует присоединить ясность выражения.
|
|
[…]
Почему с таким удовольствием читают писателей, излагающих свои идеи в блестящих образах? Потому что их идеи становятся от этого более действенными, более отчетливыми, более ясными и, наконец, более способными произвести на нас сильное впечатление".
(Клод Адриан Гельвеций)
"Человеку нужны образы, реальность притупляет его".
(Франц. мудрость)
Возьмем пример из книги врача‑гипнолога П. И. Буля.
Человеку в гипнозе внушалось: "Вы съели жирную пищу".
Затем экспериментально изучали процессы в желчном пузыре, но никаких результатов, сходных с картиной реального насыщения жирной пищей, не обнаружили. Тогда изменили формулу внушения: "Вы видите перед собой на столе много вкусных питательных жирных блюд – яичницу с салом, колбасу, масло, ветчину с горчицей, свинину с хреном. Вы начинаете есть, выбирая то, что вы любите…" Рентгеновские снимки желудка и желчного пузыря показали картину, аналогичную той, которая возникает после реального насыщения подобной пищей.
"Когда, я говорю, а меня понимают, то я не перекладываю целиком мысли из своей головы в другую, – подобно тому как пламя свечи не дробится, когда я от него зажигаю другую свечу. Ибо в каждой свече воспламеняются свои газы".
|
|
(Лезин Б. Психология поэтического прозаического мышления: Из лекций А. А. Потебни).
За счет чего это достигается? За счет образа, образности.
К образности мы прибегаем – и она нас выручает когда наше почувствование уже ясно, а его демонстрирование все еще требует как бы одоления. Причем особого: ни своего и ни чужого, а их обоих (одолений) неясного конгломерата, тем не менее обладающего способностью блокировать, притемнять, противодействовать тому, что мы намерены сказать или сделать.
Вразумлять бестолковых так же бесмысленно, как чесать скалу. Научиться же создавать образ тоже трудно, но все же попроще. Для этого нужно, как шнурок через прорезь ботинка, пропустить желание достижения результата через имеющееся в вас знание. Шнурок издает шуршащий звук, а то, что сделаете вы, подарит вам миниатюрку требуемой по ситуации и убедительности.
Немного подтверждающих примеров.
"Рыбак, собираясь ловить рыбу в более глубоких реках сетью больших размеров, не только привешивает к сети свинец, который бы погрузил ее и заставил тащиться по дну, но и привязывает с противоположной стороны легкие поплавки, которые бы поднимали другой конец сети на поверхность воды. Равным образом тот, кто решит заняться воспитанием в юношестве добродетелей, с одной стороны, конечно, должен будет строгостью склонить юношество к страху и смиренному повиновению, а с другой стороны, ласково поднять до любви и радостной бодрости. Счастливы художники, которые могут вызывать это смешанное настроение. Счастливо юношество при подобного рода руководителях".
|
|
(Ян Амос Коменский)
Успокоительное объяснение одного политика своей жене итогов коллизий и интриг новейшего времени:
"Ты увидишь, в конце концов в этой стране всех выметут вон, кроме нас. Мы с тобой как галька на дне реки. Что бы ни случилось, мы останемся на месте, а песок унесут воды".
Трудиться над несуществующими проблемами это все равно, что искать узлы у тростника.
"Какова же разница между причинами и субъективными основаниями? Если вы режете лук, вы плачете; у ваших слез есть причина. Но у вас может не быть оснований, чтобы плакать. Если вы карабкаетесь на гору и добираетесь до высоты около трехсот пятидесяти метров, вам может быть, придется справляться с чувством подавленности и тревоги. Это может объясниться как причиной, так и субъективным основанием. Недостаток кислорода может быть причиной. Но если вы сомневаетесь в своем снаряжении или тренированности, тревога может иметь основание".
(Виктор Франкл)
"Скажут: тем не менее есть тупейшие головы, в которые ничего нельзя вложить. Отвечаю: едва ли есть настолько загрязненное зеркало, чтобы оно все‑таки как‑нибудь не воспринимало изображения; едва ли есть столь шероховатая доска, чтобы на ней все‑таки чего‑нибудь и как‑нибудь нельзя было написать.
Однако, если попадается зеркало, загрязненное пылью или пятнами, его предварительно нужно вытереть, а шероховатую доску нужно выстрогать; после этого они будут годны для употребления. Равным образом следует поступать и в деле воспитания юношества".
(Ян Амос Коменский)
"Говорят, что всякая мысль подобна тесту: стоит помять ее хорошенько – все из нее сделаешь".
(И. С. Тургенев)
По поводу сановников, близких императору Николаю I и оставшихся у власти при Александре II, Ф. И. Тютчев сказал однажды, что они напоминают ему "волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле".
Психолог Я. Коломенский сравнивал жизненный путь человека с траекторией запущенной в космос ракеты. Если допустить даже незначительную ошибку на старте, то трасса отклонится на тысячи и тысячи километров. Жизнь показывает, что многие сломанные судьбы, отсутствие социальной зрелости – неизбежное следствие таких ошибок на старте – в раннем детстве, в школьные годы.
Интересный по содержанию и по построению образ мы находим у автора формулы – "когда мы подавляем в себе ангела, он превращается в дьявола" – австрийского врача, психотерапевта, мыслителя Виктора Эмиля Франкла. В его удивительной книге "Человек в поисках смысла", написанной в конце 40‑х годов, есть такое простое прекрасное место:
"Представим себе уникальные смыслы в виде точек, а ценности – в виде кругов. Понятно, что две ценности могут пресекаться друг с другом, в то время как с уникальными смыслами этого не может произойти.
Но мы должны задать себе вопрос, действительно ли две ценности могут войти в противоречие друг с другом, иными словами, справедлива ли аналогия с кругами на плоскости. Не будет ли более правильным сравнивать ценности с трехмерными шарами? Два шара, проецируемые на плоскость, могут давать два круга, пересекающие друг друга, в то время как сами сферы даже не касаются друг друга".
То, что образность не забава и не безделица, а серьезное занятие ума по достижению своих целей, видно хотя бы из такого сопоставления:
1. Советы стариков подобны зимнему солнцу: светят, но не греют.
Советы стариков, как вкус созревших плодов. Именно созревших, а не зеленых.
Обратите внимание. Побуждающее к согласию толкание здесь, в обоих случаях, похоже, одинаковое, но вот векторы намерений вполне разные. Но если так, значит «образность» есть довольно действенное средство в арсенале приемов и способов, расширяющих и дополняющих силу и остроту человеческого поведения.
Говорят, был такой случай.
Переводчица Гнедич (потомок того самого Гнедича) была вызвана в органы (их раньше многозначительно называли "компетентными"), где ей сказали:
– У вас сестра в Лондоне. Если бы вы попали в Англию, вы захотели бы остаться. Поэтому мы вынуждены вас посадить.
Гнедич резонно, как ей показалось, возразила:
– Позвольте, но это все равно, что сказать старой деве, что если бы она была женщиной, она была бы проституткой.
Следователь понимал юмор. Он улыбнулся… и Гнедич получила 10 лет.
Когда‑нибудь было бы полезно вернуться к этой теме и рассмотреть вопрос о сильной «задеваемости» образности, когда, услышав от нас образное пояснение наших воззрений на существо дела, люди не единятся с нами, а, напротив, ополчаются.
142. Закон "обращенной воронки"
Используя этот способ, люди получают возможность варьировать степень сжатия и расширения своих взглядов и мыслей и тем самым через это демонстрировать другим сложность там, где на самом деле – предельная простота, и простоту там, где, как говорится, черт ногу сломит. Особая группа людей буквально не расстается с такой методой общения. В истории они обозначены как мыслители, мудрецы, философы. Я не отрицаю природную быстроту, остроту, живость и находчивость их ума.
Я только подчеркиваю, что в арсенале их средств воздействия на людей есть стереотипная обязательная процедура: загнать внемлющего им в некое замкнутое мыслительно пространство, затем пропустить его через специально сотворенный ими тесный и долгий лаз, а далее… «обрушить» на него простор свободы на все стороны и во всех степенях. Зачем они это делают? Мне представляется, что они вполне знают, что творят, и в устремлениях своих как бы подражают пневмооружию: во всем обнаруживается сила из ничего, если что‑то сначала сжать, а потом резко, толчком отпустить (высвободить).
Передаваемая мысль при таком способе передачи приобретает не только стреляющий эффект, но – что важнее! – «перепрыгивающий» эффект и, подобно пуле, входит из стреляющего предмета в цель. В чистоте нетронутости преодоленным временем и пространством.
По существу, они реализуют (или, наверное это будет точнее, – открывают) в нужном месте и в нужный им миг – по сценарию решаемой ими задачи! – мгновенную блиц‑школу, которую они же, исполнив действо, так сказать, закрывают.
Системе образования взять бы на вооружение этот метод – ей бы цены не было!
В подтверждение всему сказанному да и в доказательство ему же я сошлюсь на давнее (20–26 октября 1969 года) интервью вполне современного немецкого философа Мартина Хайдеггера (1889–1976) популярному французкому журналу "L Express". Понаблюдайте за игрой этого человека в «сжатие‑расширение», и вы вполне раскусите этот «мудрый» орешек.
Итак, с Хайдггером ведут беседу корреспонденты: Фредерик Товарницки – сотрудник журнала, Жан‑Мишель Пальме – автор книги "Политические произведения Хайдеггера".
" Кор. – Вас, мсье, считают последним философом западной традиции, который завершает ее и вместе с тем пытается открыть новый способ вопрошания.
Сегодня кризис университетов сопровождается недоверием к самому смыслу философии. Для большинства она не имеет права на существование, она стала бесполезной.
X. – Это как раз то, о чем я всегда думал. В своем курсе 1935 года "Введение в метафизику" я уже это утверждал: философия всегда несвоевременна. Это безрассудство (сумасбродство, une folie).
Кор. – Безрассудство?
X. – Философия несвоевременна по своей сущности, ибо она принадлежит к тем редким явлениям, судьба которых в том и состоит, что они не могут встретить непосредственный отклик.
Кор. – Итак, что представляет собой философия?
X. – Это одна из редких возможностей автономного творческого существования. Ее изначальная задача делать вещи более тяжелыми (трудными), более сложными.
Кор. – Может ли она, по вашему мнению, играть роль в преобразовании мира, как этого хотел Карл Маркс?
X. ‑ философия никогда не может непосредственно придавать силы или создавать формы действия и условия, которые вызывают историческое событие.
Кор. – Но тогда каков ее смысл?
X. – Она есть «знание», которого можно достичь и сразу использовать. Она касается всегда только ограниченного числа людей и не может быть оценена с помощью общих критериев. С этим ничего нельзя поделать: ведь именно она делает из нас что‑то, если мы ею занимаемся.
Кор. – Не могли бы вы уточнить, что вы хотите этим сказать?
X. – Во время своего исторического развития народы задают себе всегда очень много вопросов. Но только один вопрос: "Почему вообще есть сущее, а не наоборот, ничто?" (" Pourquoi у a‑t‑il de letant et nоn pas rien?") предрешил судьбу западного мира, и именно начиная с ответов, которые давали досократовские философы две с половиной тысячи лет назад. Однако сегодня смысл этого вопроса никого не тревожит.
Кор. – Вы утверждаете, что быть внимательным к сущности сегодняшнего мира – это значит размышлять над изречениями досократиков: Парменида, Гераклита…
X. – Да, но сегодня ни в Германии, ни в других местах их совершенно никто не читает.
Кор. – Какая, по вашему мнению, связь соединяет нас с этими столь далекими мыслителями?
X. – В своем курсе "Введение в метафизику" я показал, почему все философские вопросы начинаются с них. В их поэтических изречениях рождается западный мир.
Кор. – И современная техника?
X. – Я уже писал, что современная техника, хотя она полностью чужда античности, имеет в ней свое существенное происхождение.
Кор. – Правда ли, что начиная с 1907 года вы не менее чем по часу в день читаете греческих мыслителей и поэтов: Гомера, Пиндара, Эмпедокла, Софокла, Фукидида?
X. – Да, за исключением военных лет.
Кор. – Думаете ли Вы, что нужно вернуться к источникам греческой мысли?
X. – Вернуться? Современное возрождение античности? Это было бы абсурдно, да и невозможно. Греческая мысль может быть только исходным пунктом. Однако связь греческих мыслителей с нашим современным миром никогда не была столь очевидной.
Кор. – Не зависит ли это забвение вопрошания традиции от нужд современного мира?
X. – Каких нужд?
Кор. – В частности, от той радикальной противоположности, которая, начиная с Маркса, отделила теоретическое видение мира от практического, стремящегося этот мир преобразовать?
X. – Одиннадцатый тезис Маркса о Фейербахе? Сегодня одно лишь действие без первоначального истолкования мира не изменит положения в этом мире.
Кор. – Но сегодня охотнее вопрошают Маркса, Фрейда или Маркузе, чем Парменида и Гераклита.
X. – Это как раз то, о чем я сказал.
Кор. – Говоря, что в некотором смысле атомная бомба взорвалась уже в поэме Парменида, вы хотите подчеркнуть именно эту связь между метафизикой греков и современной техникой?
X. – Да, но нельзя доверять формулам, лишенным контекста. Я думаю, что на самом деле именно в поэме Парменида и в вопросе, который она ставит, возникает возможность будущей науки. Но опасность формул состоит в том, что они заставляют верить, будто речь идет о фатальной необходимости гегелевского типа.
Кор. – Могла ли история принять другое направление?
X. – Как знать? Для меня нет ничего фатального. История не подчиняется детерминизму типа марксистского.
Не более, чем философия или политика. Физики, которые искали ядерного расщепления, не хотели создать атомную бомбу. И, однако, это именно то, что они создали.
Кор. – Правда ли, что вы сказали, имея в виду свое произведение "Бытие и время": "Это книга, в которой я хотел как можно быстрее пойти как можно дальше?"
(Досл.: слишком быстро пойти слишком далеко, " cest un livre dans lequel jai voulu trop vite aller trop loin ".)
X. – Да, сказал. Но это не значит, что я думаю так сегодня. Хотя именно это я ставлю в настоящее время под вопрос. Я не мог тогда подойти к вопросу о сущности техники, о ее смысле в современном мире. В общем мне понадобилось еще 30 лет.
Кор. – Вас представляют порой как хулителя техники и современного мира.
X. – Это абсурд. Будущее – вот что важно.
Кор. – Вы первым заговорили об "эре планетарной техники". Что вы имели в виду?
X. – "Планетарная эра", "атомная эра" – это выражения, которые свидетельствуют о заре наступающих времен. Никто не может предвидеть, чем они станут. Никто не знает того, чем станет мысль.
Кор. – Означает ли эпоха планетарной техники конец метафизики?
X. – Нет. Она есть лишь ее осуществление (исполнение, laccomplissement). Без Декарта современный мир был бы невозможен.
Кор. – Как вы ставите проблему техники?
X. – Пока довольствуются тем, что проклинают или прославляют технику, никогда не поймут, чем она является. Нужно ее вопрошать.
Кор. – Что значит "вопрошать технику"?
X. – Вопрошать, как я уже говорил, это прокладывать путь, создавать его. Вопрошать сущность техники – это подготавливать возможность свободного отношения к ней.
Но техника не то же самое, что «сущность» техники.
Кор. – Что вы понимаете под сущностью?
X. – Сущность дерева не является деревом, которое можно встретить среди других деревьев.
Кор. – А если мы будем мыслить эту сущность техники?
X. – Тогда мы будем рабски прикованы к технике, лишены свободы, независимо от того, утверждаем ли мы ее с энтузиазмом или отрицаем. Ибо техника не есть нечто нейтральное. Именно тогда, когда ее представляют как что‑то нейтральное, мы отданы ей для худшего (nous lui sommes Uvres pour ie pire).
Кор. – По вашему мнению, современный мир еще не «мыслил» технику?
X. – Я написал в докладе: "В силу техники мы еще не воспринимаем существенное бытие техники подобно тому, как, в силу эстетики, мы не сохраняем больше существенного бытия искусства".
Кор. – Является ли техника главной опасностью для человека?
X. – Вы знаете слова Гельдерлина: "Там, где опасность, идет и спасенье",
Кор. – Вы говорите о Гельдерлине как о поэте "скудной эпохи" (" du tempeps de detresse "). Принадлежит ли, по вашему мнению, к этой эпохе Ницше?
X. – Ницше, без сомнения, последний великий мыслитель западной метафизики.
Кор. – Почему последний?
X. – Ницше поставил основной вопрос современной эпохи, вопрошая о Сверхчеловеке. Он разглядел приход времен, когда человек готовится распространить свое господство на всей земле, и он спрашивал себя, достоин ли человек такой миссии, и не должна ли сама его сущность быть преобразована. На этот вопрос Ницше ответил: Человек должен преодолеть себя, стать Сверхчеловеком.
Кор. – Не является ли эта мысль Ницше самой искаженной во всей истории философии?
X. – В своем курсе о Ницше я писал, что всякая существенная мысль проходит невредимой сквозь толпу хулителей.
Кор. – Представляется ли вам наша эпоха особенно важной?
X. – Ницше писал в 1886 году: "Мы поставили на карту истину… Может быть, человечество погибнет в этой игре?
Что ж, пускай!"
Кор. – Как вы понимаете взаимоотношение философии и науки?
X. – Это очень трудный вопрос. Наука распространяет сейчас свою власть на всю Землю. Но наука не мыслит, поскольку ее путь и ее средства таковы, что она не может мыслить.
Кор. – Это недостаток?
X. – Нет, преимущество. Именно благодаря тому, что наука не мыслит, она может утверждаться и прогрессировать в сфере своих исследований.
Кор. – Но, однако, сегодня стремятся отождествить саму мысль с наукой
X. – Только тогда, когда признают, что науку и мысль разделяет пропасть, – их взаимоотношение станет подлинным.
Кор. – Вы сказали: "Наука не мыслит". Не правда ли, это шокирующее утверждение?
X. – Разумеется, однако без мысли наука бессильна. Как я уже говорил в своих лекциях, – самое важное и в наше время – то, что мы еще не мыслим по‑настоящему.
Кор. – Что вы хотите сказать?
X. – Может быть, то, что на протяжении веков человек слишком много действовал и слишком мало мыслил.
В мире, который постоянно предоставляет нам возможность мыслить, мысль все еще не существует (еще не возникла).
Кор. – Не кажется ли вам ныне существующая противоположность между «теорией» и «практикой» определяющей?
X. – Кто знает, что такое на самом деле «практика»? Сегодня ее часто смешивают с доходами (средствами, recettes). Для греков теория сама по себе была самой высокой практикой.
Кор. – К какому времени вы себя относите? К далекому будущему?
X. – Или, может быть, к далекому прошлому… "Самое Древнее в мысли – позади нас и, однако, вновь возникает.
Мы приходим слишком поздно к богам и слишком рано к Бытию".
Рис. Мартин Хайдеггер
143. Закон "обязывания последовательностью"
Ощущение цепочки (будь то в поступательных шагах мысли или в действиях) обладает внутренней как бы гипнотизирующей (заманивающей!) принудительностью к согласию с логикой (даже если она беспокоит и противостоит нам) доводов, имеющих поступательно разворачиваемую общность.
"Аспасия из Милета" – так названа в "Словаре античности", вышедшем в 1889 г., одна из удивительнейших женщин Древней Греции, пожалуй, известная ныне всему миру.
"Аспасия" в переводе с греческого означает "любимая".
Существует скульптурный портрет, который искусствоведы относят к Аспасии. Он передает нам лицо, одухотворенное красотой, таящее скрытую грусть и некую неразгаданную тайну. Ибо никто не знает ни даты рождения, на даты смерти Аспасии. "Словарь Античности" приводит дишь одну дату – 432 г., когда Аспасия была привлечена к суду по обвинению в безнравственности и непочитании богов. Только благодаря защите одного из выдающихся вождей Афин – Перикла, ее мужа, Аспасии удалось избежать судебной расправы.
До нас дошли образцы диалогов Аспасии с ее друзьями, когда благодаря точно поставленным вопросам собеседник сам приходил к необходимым выводам. Вот например, разговор этой гетеры‑философа с историком Ксенофонтом и его женой.
"– Скажи мне, жена Ксенофонта, – начала Аспасия, если твоя соседка имеет лучшее золото, чем ты, которое бы ты желала иметь: ее или свое?
– Ее.
– А если она владеет платьем и другими женскими украшениями большей ценности, чем твои, желала бы ты иметь ее ценности или свои?
– Конечно, ее.
– Ну а если она имеет лучшего мужа, чем ты, желала бы ты иметь своего мужа или ее?
Женщина покраснела, а Аспасия обратилась уже к самому Ксенофонту, слегка обеспокоенному щекотливой направленностью избранной темы:
– Скажи, пожалуйста, если у твоего соседа имеется лучшая лошадь, чем у тебя, которую ты желал бы иметь?
– Его.
– А если бы его участок земли был лучше твоего, который из двух участков ты более желал бы иметь?
– Конечно, лучший! – без колебаний ответил Ксенофонт.,
– А если он имеет жену лучше твоей, которая из обеих была бы для тебя приятнее?
Теперь смешался Ксенофонт. Насмешливо оглядев супругов, Аспасия, помолчав, проговорила:
– Так как каждый из вас не ответил мне именно только на то, на что, собственно, я желала ответа, то скажу вам, что вы думаете оба: ты, жена, желаешь наилучшего мужа, а ты Ксенофонт, желаешь обладать избраннейшей из женщин. Следовательно, если вы не можете прийти к заключению, что на свете нет наилучшего мужа и избраннейшей жены, то, однако, вы, наверное, признаете предпочтение себе быть супругом возможно лучшей женщины, а ей принадлежать возможно лучшему супругу…"
Пусть благодаря изрядной доле софистики, но как капканно расчетливо, шаг за шагом, Аспасия довольно умело загнала чету в тупик.
144. Закон "огласки"
Нет способа вернее по надежности расправы с кем бы то ии было, как предаине гласности его деяний. В жизни каждого человека есть нечто, что совершенно не предназначено ни для чужих глаз, ни для чужих ушей.
Единственно возможная здесь оговорка та, что точность попадания определяется не по времени, а по факту. Так сказать, «выстрел» возможен сегодня, а пуля настигнет не сразу, а бывает, что завтра, или через месяц, или – в истории и такое не редкость – через века.
Рис. Тиберий
Тиберий (42 до н. э. – 37 н. э.) – римский император, пасынок Августа. Светоний с безжалостной откровенностью описал образ его жизни. Тиберий установил должность распорядителя наслаждений и назначил на нее римского всадника Тита Цезония Приска. В своей резиденции на Капри император имел особые комнаты для занятий развратом. Толпы молодых девушек и парней изображали перед ним так называемые спинтрии: они образовывали тройную цепь и совокуплялись, таким образом возбуждая угасающую похоть господина. Спальню он украсил картинами и статуями самого непристойного свойства, разложил повсюду книги Элефантиды, чтобы обстановка соответствовала его намерениям. Светоний пишет, что "он пылал еще более гнусными и постыдными пороками: об этом грешно даже слушать и говорить, но еще труднее этому поверить.
При жертвоприношении он однажды так распалился на прелесть мальчика, несшего кадильницу, что не мог устоять, и после обряда чуть ли не тут же отвел его в сторону и растлил, а заодно и брата его, флейтиста; но когда они после этого стали попрекать друг друга бесчестьем, он велел перебить им голени". Юная Маллония, изнасилованная Тиберием, во весь голос назвала его в суде волосатым и вонючим стариком с похабной пастью. После этого в народе передавали встречаемый рукоплесканием стишок "Старик‑козел облизывает козочек!"
Согласно официальной версии П. И. Чайковский скончался от холеры в 1893 г.
Отпевание состоялось в Казанском соборе Петербурга, огромная толпа сопровождала гроб до Александро‑Невской лавры, где он был погребен с необыкновенными почестями. Выражения скорби и признательности были огромны, такого всенародного прощания удостоился ранее, пожалуй, лишь Ф. М. Достоевский. Увы, только немногие знали горькую правду: Петр Ильич покончил с собой по приговору суда чести выпускников юридического училища, к числу которых он принадлежал.
А за несколько лет до этого по столице передавались невнятные слухи, будто Чайковский состоял в связи то ли с сыном какого‑то генерала, то ли с наследником престола. Может быть, это были всего лишь грязные сплетни, но друг композитора, великий князь Константин Романов, давал для них основание. Родовитый меценат, автор лирических стихов и романсов, переводчик Шекспира и любитель изящного действительно подозревался в садомии. Петр Ильич – человек необыкновенного душевного склада, подлинный гений, мятущийся, сомневающийся и часто недовольный собой, весьма болезненно переживал глубоко запрятанную тайну. Она отравляла его жизнь, заставляла упорно и безнадежно насиловать свою природу. Когда‑то в молодости он страстно но… безответно влюбился в певицу Дизере Д`Арто, даже сделал ей предложение, но получил отказ.