После окончания института я лелеяла эту мечту. Так получилось, что БДТ снова приехал в Москву на гастроли. Я, ведомая судьбой, утром поехала к Малому театру, где проходили гастроли. Думала: а вдруг его встречу? У центрального входа увидела его. Он был в прекрасном светлом пиджаке… этот нос, которого ни у кого нет: Боже мой, Товстоногов! И вот что значит смелость молодости: я подошла. «Вы случайно не Товстоногов?» — «Да, я — и не случайно». Я сказала, что выпускница ГИТИСа и что хотела бы ему показаться. Он сказал, что на гастролях никого не смотрит и предложил приехать к нему в театр в Ленинград. Я тут же решила, что все в порядке, что Товстоногов меня берет и буквально через две недели поехала в Ленинград. По дороге в «Стреле» видела сон: еду, продираюсь сквозь чащу леса и держу какого-то черного кота, который зелеными глазами освещает мне дорогу. Помню, что он упирается, но я держу его крепко. Первый раз в жизни еду в Ленинград, с каким-то полиэтиленовым мешком. Загадала: если сама пойду в нужную сторону, значит, все будет в порядке. Бабушка какая-то у московского вокзала говорит: «Да, доченька, туда». Прибредаю в БДТ. Рано. Товстоногова еще нет. Жду. Наконец появляется его машина. Я стою у проходной, думаю: надо подойти. Или пан, или пропал. Подошла и все объясняю, напоминаю, что он пригласил меня приехать показаться в Ленинград. Он, конечно, забыл обо мне. Но я была собой хороша, и это, видимо, сыграло свою роль. «Ну, давайте». Поднялись наверх, побеседовали. Он говорит: «Вы знаете, сейчас сезон уже закрывается, приезжайте ко мне осенью». В проекте у него был спектакль «С любимыми не расставайтесь». Он прочил меня на роль Ирины. Причем он говорил: «Я с двух репетиций пойму, нужны вы мне или нет».
Я всем рисковала, потому что меня брали Гончаров, Эфрос; я порвала контракты, и как-то получилось, что осталась ни с чем. Осенью я поехала к Георгию Александровичу. Оставила вещи на вокзале, потому что ради двух репетиций нечего их было тащить в театр. Волею судеб Георгий Александрович не начал репетировать А. Володина и вынужден был взять меня в труппу на договор. А весной, когда начались репетиции, он действительно взял меня с двух репетиций в театр. Весь сезон я пробыла в массовке. Я жила в общежитии, и хотя вроде бы ничего пока не было, я очень верила в себя, чего, может быть, сейчас мне {101} не хватает. Наверное, ждала, что так бабахну, что все будут повержены. Видимо, режиссера я покорила какой-то органикой, и он взял меня к себе. Все эти семь месяцев я была на птичьих правах. На меня посматривали — мол, откуда она взялась? Никто ведь меня не смотрел.
Потом работа над спектаклем «С любимыми не расставайтесь»[xxxiii], через год с сыном Георгия Александровича, Сандро, — «Провинциальные анекдоты» А. Вампилова, где и произошло наше знакомство с Сандро. Он предложил мне стать его женой. Вообще я этого не хотела, потому что боялась испортить свои творческие отношения с Г. А. Товстоноговым. Я знача, что такое родство усугубит мои сложности как актрисы. К чести Георгия Александровича надо сказать, что такие «моменты», как родственные связи, ничего у него в театре не значили. Я даже не взяла фамилию мужа, чтобы меня никто не укорял, что я вышла замуж по расчету.
После этого был спектакль «Прошлым летом в Чулимске», где роль Валентины репетировали две актрисы — я и Люся Сапожникова, что было мучительно, потому что Люся человек непростой. Я прошла все горнила, которые должна пройти актриса в театре. Потом были «Дачники», а кроме них только вводы, но с Георгием Александровичем главным был спектакль «Прошлым летом в Чулимске».
Я часто думаю: в прошлой актерской судьбе моей, есть ли чем гордиться? Может быть, тем, что Эфрос меня хвалил, и Георгий Александрович зажигал сигарету, когда я выходила в финальной трагической сцене. На репетициях этой сцены, когда Валентина выходит поверженная, отдавшаяся нелюбимому Пашке, он говорил: «Светлана, встаньте там, пожалуйста, и издайте какой-то звук, вроде: а‑а‑а». Я целую ночь думала и на следующей репетиции не стала вставать «там». Просто сидела вплотную к своему заборчику. Прибегал К. Лавров, который играл Шаманова, он видел меня, белую, прижавшуюся к забору, и говорил: «Валя, это ты?» И вдруг из Валентины выходили странные звуки — я икала. Наверное, это икание войдет в какие-нибудь театральные анналы. А потом во мне, Валентине, от пяток по спине ползло понимание того, что произошло что-то страшное. Ведь пришел тот, кого я люблю, а я уже не та. Тут был настоящий звериный вопль. Он буквально поверг Ленинград в шок, и на следующий день я проснулась знаменитой — как сказала Дина Морисовна Шварц. Когда мы выпускали спектакль, я видела, как Георгий Александрович зажигает сигарету. Это был, можно сказать, зеленый огонек моей жизни.
В «Дачниках» Товстоногов дал мне тоже одну из главных ролей. Роль Варвары требовала актерского мастерства и опыта. Репетируя «Дачников», я только-только просыпалась как актриса, и одной молодости было недостаточно. Валентину я сыграла на вере в себя и на чутье, а роль требовала большого мастерства. К тому же Варвара — невыигрышная роль. Один раз она у меня получилась, — когда я уезжала к мужу в Тбилиси[xxxiv] и играла последний спектакль, тут я что-то осознала. А до того ходила по сцене как красивая кукла и стонала. В книге Смелянского было написано, что это просто неудача[xxxv]. Когда я увидела в этой роли Л. Малеванную, которая, «спасая спектакль», ввелась вместо меня, — это было еще хуже. Что меня немного утешило. Вот каков мой бэдэтэвский период. А тут родился младший Георгий Александрович. Все родственники Сандро просили меня назвать сына именем деда — Георгием, а я боялась называть ребенка именем здравствующего Георгия Александровича. Потом меня убедили, что в православии это можно. Но все-таки сначала наш {102} Георгий устно был назван Петей. В десять дней он упал с весов, и я закричала: «Петенька!», а диагноз врачи поставили: «Товстоногов Егор упал с весов». Георгий Александрович, царство ему небесное, прожил еще долго.
Уйти из БДТ было необходимо. Егор был маленький, Сандро один жил в Тбилиси, ему было тяжело. В БДТ я пробыла восемь лет. За эти годы — две большие роли и несколько массовок, маленькие рольки. Был ввод с одним словом «Здравствуйте!», что для меня звучало символически. Для всех я стала невесткой Товстоногова. Наверное, мне не хватило пробиваемости, крепости. Георгию Александровичу тоже это нужно было. Я была человеком порыва и очень любила театр. Когда шел спектакль «Три мешка сорной пшеницы», он меня так потряс, что я попросилась в массовку, чтобы только быть там, в спектакле, среди русских баб. Это стратегически неправильно. Мне показалось, что Георгию Александровичу это не понравилось. Он никак это не выразил, но подсознательно я почувствовала. Нельзя себя нивелировать маленькими ролями, если уже имеешь большие. Я поняла, что Георгию Александровичу необходимо было, чтобы актриса знала свое положение в театре. Только сейчас я многое по-настоящему поняла.
Если возвращаться к БДТ и моей работе в нем, то должна сказать, мне в труппе было очень тяжело. Валентину я сыграла за счет моей природной замкнутости и чутья к справедливости, а в Варваре мне многое мешало, да и Георгий Александрович не дал роли какого-то развития, не помог мне. Все осложнялось соперницей, не было веры, что я буду играть на премьере, а Георгий Александрович, в силу того, что он хотел быть справедливым, до последнего момента держал нас двоих.
Вообще он лучше чувствовал психологию мужчин и успешнее работал с актерами, чем с актрисами[xxxvi]. Он выстраивал, например, роль Суслова для О. Борисова. Георгий Александрович ему разъяснял (показывая) драматизм роли гениально. Потом в «Дачниках» рядом со мной работала Н. Тенякова, его любимица, она играла жену Суслова. Я любовалась ее свободой. В роли Варвары есть какой-то секрет, который даже Р. Нифонтова не разгадала, просто у нее были трагические глаза и органика. Движение судьбы этой героини никак не дается, мне в том числе.
Когда Георгий Александрович ставил свою вторую «Оптимистическую трагедию» (в БДТ после Пушкинского), у меня возникла безумная идея приезжать и играть Комиссара бесплатно. Я предложила ему, но он не пошел на это. Тем более, что Л. Малеванная уже была в театре. На такие порывы Георгий Александрович не поддавался. В Москве ведь Сандро не взял меня в свой театр[xxxvii], потому что я его жена. Георгий Александрович даже хотел меня устроить в Малый театр, разговаривал с Е. Гоголевой, и я приходила на беседу с зав. труппой, но в результате мне было указано на дверь, то есть просьба Георгия Александровича не была принята во внимание. Спасибо Николаю Товстоногову, который поговорил с В. Андреевым, и тот, не видя меня, только что-то слыша про «Чулимск», взял меня в Театр им. М. Н. Ермоловой. Тут я нашла свое место, восемнадцать лет здесь работаю.
Георгий Александрович — огромная личность в моей жизни. Когда я вышла замуж за Сандро, и мы были на гастролях в Чехословакии, отмечали там день рождения Товстоногова, я помогала организовывать застолье. После того, как мы этот день отпраздновали и все разошлись, в коридоре он, Георгий Александрович, мне сказал: «Светлана, жалко, что не жива моя мама, Тамара Григорьевна, {103} вы бы ей понравились». Это было мне очень приятно. Он был по знаку зодиака «Весы», как и я. Я была недостаточно подготовлена для этого режиссера. Если бы сейчас мне выпала такая удача, я бы вела себя по-другому. Наверное, в этом и есть урок возраста.
Никаких особых знаков одобрения я от него не получала, тем более что в семье было неприлично хвалить вдруг, особенно невестку. Взрыв в моей творческой жизни произошел в Ленинграде, если кто помнит меня по моим ролям. А когда тебя никто не видит (как у меня сложилось в Москве), это очень тяжело. Мы с Сандро расстались, и я, как Ника Самофракийская, — бегу все с прежней страстью, простирая вперед обрубленные руки. Георгий Александрович очень переживал наш разрыв с Сандро. Это как бы подкосило его.
С внуками он общался не много, ведь мы жили в разных городах. Но когда бывал в Москве, всегда приходил к нам, помнил, привозил дорогие вещи для детей, некоторые из них до сих пор лежат у меня как реликвия. Он очень тепло относился к Егору, ценил его неординарность. Она была замечена с детства, лет с шести. Георгий Александрович подарил ему альбом живописи с теплой надписью: «Егору от Товстоногова-старшего с надеждой, что твоя жизнь будет светлее и ярче, чем моя». Символично, что Егор тоже поступил в ГИТИС сразу после школы, даже семнадцати ему еще не исполнилось. Его не хотели принимать, но потом Леня Хейфец взял его к себе на первый курс вольнослушателем на первые полгода, чтобы он себя показал. И мне было радостно, что Егор выдержал испытание. Я чувствовала, что он пишущий мальчик, с трудным характером, «Лев» по зодиаку, то есть в нем много гордыни, а в наше время с этим очень трудно. Он далеко не Молчалин. Конечно, ему хочется, чтобы дед и отец были рядом. Он переживает, что мы одни. Может быть, под другой фамилией, под моей, ему было легче. Сейчас я столкнулась с трудной ситуацией с другим сыном, Васей. Он учится тоже в ГИТИСе, на факультете менеджмента. Спустя год там поняли, что для внука Товстоногова можно было бы сделать обучение бесплатным. В общем, это все, конечно, суета. Главное, что была такая личность в моей жизни, что я причастна к его семье, что вырастила его внуков, что род Товстоноговых продолжается.
Он умер у подножья памятника Суворову. Рассказывали, что его вынесли из машины и положили на траву. Я с детьми приехала из Москвы на похороны. На панихиде толпа расступилась, и я с двумя маленькими мальчиками подошла к гробу. Когда его повезли к кладбищу в таком же автобусе, как всех смертных, для меня это был очередной шок.
С Сандро мы до сих пор дружим и любим друг друга. Это тоже очень одаренный человек. Он оказался вне времени, да и характер у него непростой. Я до сих пор вспоминаю нашу работу в Тбилиси. Георгий Александрович видел спектакль «Сон в летнюю ночь», когда мы приезжали в Ленинград на гастроли. Когда Сандро возглавил московский Театра им. Станиславского, Георгий Александрович тоже приезжал туда. Может быть, я ошибаюсь, но стратегически можно было не делать Сандро замечания при актерах после премьеры. А Товстоногов тут же, не видя самого главного, начинал с каких-то мелких замечаний, что нивелировало радость премьеры. Он был очень жесток к Сандро, в хорошем смысле слова. Никаких скидок на то, что это сын, не делалось. Все считают, что карьера Сандро прокладывалась отцом. На самом деле Сандро пробивался сам. В Тбилиси был замечательный период, он поднял там театр. Сандро — личность, с фундаментом образования, которое он получил в этой {104} семье. Был период, когда он уехал в Югославию, потратил годы, а теперь здесь уже все занято.
В семье Георгий Александрович был совершенно другой, очень веселый и наивный. Я его вначале побаивалась. До самого конца я как-то не осмеливалась лишний раз съездить к ним. Природная стеснительность сейчас оборачивается грустью. У них был замечательный пес Маврик, и Георгий Александрович часто с ним играл, выходил, играя на дудочке, а пес подвывал, получался дуэт бродячих музыкантов. Георгий Александрович любил рассказывать о своих находках и демонстрировать их. С А. Кацманом у них постоянно были споры. Например, как правильно говорить: «зеркало» или «зерькало». Целый вечер могли посвятить таким разборам.
Человечески Георгий Александрович был очень трогательным. Слушал всевозможные советы по поводу здоровья. То ванны принимал, которые нельзя было принимать, и оправдывался тем, что вода до сердца не доходила, а, значит, этот состав ему повредить не может. Любил мне давать советы. Мы как-то были на гастролях в Вильнюсе, а он там отдыхал вместе с главным режиссером минского театра Б. Луценко. А Егор играл в луже, пуская кораблики. Георгий Александрович мне говорит: «Светлана, ну там же грязная вода, почему вы это позволяете ребенку?» Замечательно как-то отдыхали в Пицунде, вернее, они отдыхали в правительственном санатории, а мы снимали жилье и часто приходили к ним.
Егор помнит деда. В школе он просто не понимал, кто это — дед Гога да дед Гога? Однажды пришел домой и говорит: «Наш дедушка знаменитый». С пяти лет Егор уже думал только о театре. До сих пор тбилисские актеры помнят его очень точные замечания. В Театре им. М. Н. Ермоловой, где я работала после тбилисского периода, Егор маленький присутствовал на репетициях «Василисы Мелентьевой», недоуменно делал мне замечания, что, мол, само собой разумеется, что я, играя царицу Анну, не должна трепетать пред служанкой — Василисой. Он говорил: «Мама, ты же царица!»
Сейчас он пишет, написал несколько повестей, одна из них очень интересная. О том, как наша цивилизация покрыла всю землю, и в результате, когда все покрыто бетоном и компьютерами, вдруг раздается стон. Люди сначала не обратили на это внимания, а это стонала земля, она в конце концов вывернулась наизнанку, и на ней не осталось ни кустика, ни травинки.
Жизнь моя все эти годы разрывалась между театром и домом. Детям отдано много, хотя, я думаю, родители должны делать и свою жизнь. Сейчас я нашла себя в живописи, в Бахрушинском музее есть мои работы на выставке. В Центральном доме художника на Крымском валу мои работы выставлены в салоне для продажи. Человек, как река, должен найти свое русло. В годы перестройки я окончила школу прикладного искусства, и одно время мы с сыновьями жили на деньги, заработанные тем, что я делала матрешек.
Товстоногов был сложным человеком, он мог обидеть человека, отстаивая свою позицию. Я присутствовала при таких сценах, и всегда страдала за обиженного. Иногда мне казалось, что можно быть помягче. Театр и все, что с театром связано, было ему дороже всего. Когда я пришла в БДТ, то предложила: «Георгий Александрович, давайте сделаем спортивный зал, будем все заниматься!» Он мне ответил: «Светлана, здесь не театральный институт, а театр. Каждый должен заниматься своим делом».
Конечно, он был человеком увлекающимся, и, если бы не моя «неземная красота», я в БДТ не попала бы. Я пыталась все это снивелировать, и когда возник {105} вопрос о наших взаимоотношениях с Сандро, Товстоногов сказал сыну: «У меня с ней никаких “домовок” не было».
Была ли я влюблена в него? Конечно, я влюбилась в него как в личность, а в этой ситуации уже не знаешь, какую грань ты переходишь. Я очень хотела быть в БДТ и знала, что есть запретная тема. Да к тому же, я человек, более склонный к платоническим романам. Им можно было увлечься, это очень большая сила, хотя он был очень нежен душой. Жена Луспекаева рассказывала, как Георгий Александрович признавался: «У меня личная жизнь как талый лед — куда ни наступишь, все проваливаешься».
Размышляя о Ленинграде, о Большом драматическом театре, о моей встрече с Георгием Александровичем, о замечательной семье его и сестре, мудрейшей Натэлле Александровне, дружба с которой крепнет с каждым днем, о том, что мои дети являются продолжением этого грузинского рода, хочется поблагодарить Господа за все то, что он преподнес мне на моем пути. Скажу, что отъезд из Ленинграда и уход из БДТ был одним из первых труднейших шагов в моей жизни. Это произошло весной 1976 года, и меня переполняли грустные стихи. Одним из них мне хотелось бы завершить мои воспоминания.
ТРУБЫ
С крыш сбрасывают снег ненужный.
Застыли трубы и молчат,
Оправдывая чьи-то нужды,
Свершают ежегодный сей обряд.
Так часто в жизни мы немеем
Пред неизбежностью времен,
И с каждой датой мы мудреем,
Коль траур ею принесен.
Подобно трубам мы взываем
С мольбою сильной к небесам,
И жалуемся, просим, зная,
Ведь удаются чудеса.
А небо немо, не мигая,
Вкушает жалости людей,
Сочувствует и посылает
Нам тучи в виде серых лебедей.
С крыш сбрасывают снег ненужный,
Застыли трубы и молчат.
Оправдывая чьи-то нужды,
Свершая ежегодный сей обряд.
Запись беседы. 1998 г. Публикуется впервые.
{106} Анатолий Гребнев
Рядом с Товстоноговым
Автор этих строк, по-видимому, один из немногих, кто видел спектакли Товстоногова с самого начала его режиссерской карьеры.
Был такой театр — тбилисский русский ТЮЗ имени, как ни странно, Лазаря Кагановича, «железного наркома»; такие бывали чудеса. Говорю «был», потому что не знаю, что сейчас с этим театром; несколько лет назад прочитал в тбилисской газете, в интервью главрежа, что теперь это грузинский театр на русском языке. Так и сказано. Слыхали ль вы что-нибудь подобное? Французский театр на немецком языке. Наступило время, когда это стало возможным. В тронной речи Звиада Гамсахурдия, когда тот вступал на пост президента, я прочитал и такое откровение: грузинским детям нечего делать в русских школах, количество этих школ надо сократить.
А в то время, в конце 1930‑х – начале 40‑х, Тбилиси являл собой многоязычный город, что никак не мешало собственно грузинской культуре: в поэзии царил Галактион Табидзе, на театре — Хорава, Васадзе, марджановцы с несравненной Верико, в опере пели Гамрекели и Надежда Харадзе, грузинское кино сверкало именами Наты Вачнадзе и Николая Шенгелая…
В ТЮЗе, о котором я веду речь, была сильная труппа русских артистов и отличная режиссура. Откуда брались все эти люди, каким ветром их сюда занесло? Юрий Новиков и Ольга Беленко в «Разбойниках» Шиллера, Павел Нерясов — Паганель в «Детях капитана Гранта», он же в «Беспокойной старости», Мария Бубутеишвили и Чара Кирова в «Томе Сойере», наконец, «Бедность не порок» и «Свои люди — сочтемся», в которых впервые сыграл Островского молодой Евгений Лебедев, — все эти постановки и роли мое поколение помнит до сих пор как события нашей юности. А что еще, собственно, требуется от театра?!
Во главе ТЮЗа стоял умный и талантливый режиссер Николай Яковлевич Маршак, впоследствии Товстоногов назовет его своим первым учителем; оформляла спектакли художница Ирина Штенберг, музыку писал Владимир Бейер. Песни из тюзовских спектаклей мы, тогдашние зрители, помним до сих пор.
Могу сказать, что все поколение наше прошло через ТЮЗ, было в поле его притяжения. Я мог бы назвать М. Хуциева, Л. Кулиджанова, Б. Окуджаву, а сколько еще людей, чьи имена вам ничего не скажут. А скольких уже нет.
Это был наш Тбилиси, отзывчивый, благородный и нищий, приноровившийся к своей обшарпанной бедности, но все еще с замашками князя; Тбилиси галерей, обращенных внутрь дворов, очередей за керосином, отдельно мужских и женских; огромных полупустых комнат, где в старой качалке бабушка с вязаньем, а с улицы голоса зовущих тебя друзей…
В семьях старых грузинских интеллигентов одинаково говорили и по-грузински, и по-русски, да еще и по-французски иногда… То, о чем я говорю, можно еще увидеть в фильмах Отара Иоселиани — вот эту уходящую и ушедшую тбилисскую старину. Сам Отар, кстати сказать, окончил русскую школу, мою, {107} 42‑ю, и там же учились в одно время со мной замечательный кинооператор Дмитрий Месхиев, композитор Отар Тактакишвили, режиссер Сергей Параджанов…
Году, помнится, в тридцать восьмом я впервые встретил молодого, очень серьезного человека с характерно вскинутой головой, в очках, то ли еще студента, то ли уже дипломника московского ГИТИСа, приезжавшего в родной город, в русский ТЮЗ, на постановку. Помню его спектакли «Белеет парус одинокий» и «Беспокойную старость»; об одном из них я даже писал в газете «Молодой сталинец». Как и многие сверстники, был я непременным участником «детактива», как это тогда называлось, то есть активистом-энтузиастом ТЮЗа, где вдобавок работала моя мама. А еще я трудился на детской железной дороге, которая была как бы филиалом ТЮЗа, а еще выпускал настоящую печатную газету «Дети Октября», то есть, как видите, был фигурой столь заметной, что и кумиры-артисты здоровались со мной, каждый раз повергая в смущение. А Георгий Александрович Товстоногов, Гога, как его все называли, однажды остановил меня в подъезде театра, о чем-то заговорив. И вот с тех пор мы знакомы.
В грузинских семьях детские прозвища и имена так и прилипают к человеку на всю жизнь. Почему-то Гогой он остался не только для семьи и друзей детства; имя это сохранилось за ним и в широком театральном кругу, когда стал он уже знаменит. «Смотрел спектакль Гоги?»
Тем не менее, уже и тогда, молодым человеком, Гога внушал к себе почтение. Я почти не встречал людей, которые были бы так естественно ограждены от всякой фамильярности и амикошонства, как он, Гога, даже когда с ним говорил на «ты». Власть режиссера сквозила во всем его облике. Он был режиссером. Он им родился. Даже не знаю, что было бы с ним, родись он в прошлом веке, когда еще не было такой профессии.
А еще он был грузином, это уж без сомнения. Я упомянул выше о грузинской семье, а меж тем, грузинкой там была только мать, а отец — русским. Я, кстати, помню отца — видного инженера-путейца и преподавателя; мы, мальчишки, обращались к нему по делам детской железной дороги. Он сгинул в тридцать седьмом. Так вот, о семьях. Они всегда, уж не знаю почему, оказывались грузинскими даже и при смешанных браках. Замечал это не раз. Да что семья! Мой школьный товарищ Ваня Овчинников — уж на что коренной русак. А послушаешь — грузин. Акцент, как у какого-нибудь крестьянина из Чохатаури, да и повадки тоже. И так многие, если не все… Когда — еще в недавние годы — я слушал зажигательные речи моих тбилисских друзей и коллег об имперском диктате России, я всегда улыбался про себя, да простят меня ораторы. В Тбилиси, в Грузии, по крайней мере, на бытовом уровне, все иноязычное, что там было, всегда и неизменно подпадало под специфическое влияние (не скажу давление) грузинских традиций, языка, менталитета, как мы сейчас говорим. Если кто кого ассимилировал, то только не русские грузин, скорее наоборот. Грузинское начало обладает какой-то магической заразительностью: вкусы, обычаи, артистизм, этикет… Вот и дом Товстоноговых — Лебедевых в Петербурге, со всегдашними, когда не придешь, гостями из Тбилиси, был и остался грузинским домом. Надо ли говорить, что здесь всегда болели за тбилисское «Динамо», когда оно еще существовало, — вот он, показатель патриотизма!
Сам Георгий Александрович избегал говорить по-грузински. Думаю, по той причине, что не так хорошо знал язык! Вот эта боязнь себя уронить — тоже ведь грузинская черта!
{108} Я ничего не пишу о тбилисских спектаклях Товстоногова, виденных в те далекие годы, — это было так давно, и обе пьесы — и «Белеет парус…», и «Беспокойная старость» (повторенная им в 1960‑е годы в БДТ с блистательным Юрским в главной роли) — выглядят сегодня, ну скажем так, не очень убедительно. Но спектакли, помнится, были хорошие и шли с успехом не один сезон…
В 1948‑м Гога дебютировал в Москве, сначала в областном театре, а затем, год спустя, и на большой сцене, в Центральном детском, у Шах-Азизова. Мы, как подобает землякам-провинциалам, ревниво следили за его карьерой. Говорили, что отъезд из Тбилиси связан с каким-то неприятным происшествием личного порядка, чуть ли не дракой в стенах театрального института, где он преподавал и где имел неосторожность приволокнуться за какой-то студенткой. Будто бы сам Хорава, тогдашний ректор и великий артист, посоветовал Гоге, в лучших традициях благородного общества, обречь себя на добровольное изгнание. Такая вот романтическая история. Хорава, по слухам, насаждал у себя в институте пуританские порядки и мог с треском выгнать студентку, появившуюся с накрашенными губами. Похоже, что это так. Хораву мне довелось знать лично, когда-нибудь я о нем напишу… Итак, волею обстоятельств Товстоногов покинул Тбилиси, переехал в Москву, подтвердив расхожую истину: что Бог ни делает, все к лучшему.
Достоверность романтической истории не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. С самим Г. А., при самом тесном общении и доверии, какой-либо разговор на «личную» тему был решительно невозможен. Не было такой темы.
И вот — Москва. В зимний день 1949 года тбилисские друзья, и я в их числе, пришли в Центральный детский театр на прогон спектакля «Где-то в Сибири » по пьесе Ирошниковой.
Утро это я запомнил на всю жизнь. Возле Центрального детского был газетный киоск, есть он, по-моему, и сейчас. Я купил там свежий номер «Правды», успел раскрыть его перед спектаклем, увидел заголовок во всю полосу: «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» — имена Юзовского, Гурвича, Малюгина… и тут в зале погас свет, начался спектакль, а я только и думал: скорее бы антракт, дочитать газету, уже ощущая кожей, как входит в жизнь что-то новое и страшное, накрывающее нас своей тенью.
Шел спектакль, милый, обаятельный, зал смеялся, вздыхал, аплодировал, а я сидел с этой газетой в руках. Не помню случая, когда бы искусство так резко диссонировало с жизнью…
Летом того же 1949‑го я узнал, что Гога получил театр в Ленинграде. Женя Лебедев, тогда еще Женя, встретил его в Москве на актерской бирже. Сам он только что покинул Тбилиси, и тоже по личным обстоятельствам; приехал в Москву в поисках работы — и вот встретил на бирже Гогу. Тот с места в карьер пригласил его с собой в Ленинград, на роль Сталина в спектакле «Из искры», который собирался ставить.
Год спустя я навестил их обоих в Театре Ленинского комсомола на Петроградской стороне — приехал в командировку от газеты. Спектакль уже шел, имел широкую прессу, Женя в роли молодого вождя был убедителен, сцена батумской демонстрации 1901‑го, если не ошибаюсь, года была поставлена с размахом, с помощью оптических эффектов, представив собой захватывающее феерическое зрелище. Это был успех, рассчитанный и заслуженный. Чопорный Ленинград расступился перед молодым честолюбивым режиссером. Сам Георгий {109} Александрович оставался, как всегда, невозмутим и приветлив, хладнокровно пожиная лавры. Он был уже весь в новой работе.
Он был человеком театра. Театру — и только ему, принадлежало все, за что его могли любить или порицать, достоинства и недостатки, слабости, пристрастия, привычки, обиды и разочарования — все. Даже память. Мог позабыть что угодно, но помнил от начала и до конца, по мизансценам, «Горе уму» или «Лес» Мейерхольда, виденные им в юности.
Хобби? Коллекция театральных масок. Собирал, привозил отовсюду, показывал с детской гордостью…
Обидчив, мнителен, ревнив, как всякий театральный человек. Знал, сколько раз давали занавес в конце и сколько появилось рецензий.
Чувствительность к печатному слову — похвалили, обругали — свойственна не только людям театра. Но им почему-то особенно. Братья киношники относятся к рецензиям более спокойно. Ну, написали. Как говорится, неприятно, но не смертельно. А здесь — попробуйте заговорить с актером в день, когда появилась плохая рецензия. А «плохая» — это не то, что вы думаете, скажем, неинтересная, написанная плохим слогом. Кого это волнует? «Хорошая» или «плохая» — это значит: хвалят или ругают.
Тут можно понять: люди кинематографа читают о своем фильме, когда он давно уже снят, — между завершением фильма и выходом на экран прошли месяцы. А здесь всё сегодня — и спектакль, и газета.
Георгий Александрович в этом смысле не был исключением. Страдал и взрывался, когда был к тому повод.
Не знаю, удалял ли он из зрительного зала какого-нибудь недоброжелательного критика, как когда-то Кугеля — Станиславский, согласно преданию, но мера обиды, особенно в первые дни, была велика. Мой друг, известный критик, свой человек в доме Товстоноговых, был даже в какой-то период отлучен от дома за несколько строчек в статье, где был он, возможно, не совсем справедлив[xxxviii]. Потом, к счастью, помирились.
Ну что тут сделаешь — люди театра!
Да и как не быть обидчивым и ревнивым в этом безостановочном беге, марафоне длиною в жизнь, с желанием, жаждой, необходимостью ежедневного Успеха, ибо что же такое театр, как не успех.