Пережевывая кем-то подсунутую лепешку, верблюд с медлительным спокойствием поворачивал шею и равнодушно смотрел на табунившихся вокруг людей.
Зажав в кулаке серебряный полтинник и два пятака, Кунта, работая локтями, старался пробиться к лотерейному столу, но это ему не удавалось.
Разглядев верблюда и узнав, что он разыгрывается в лотерее, кочевники лезли за пазуху, доставали завернутые в платки деньги, протискивались к столу. Они косились на соблазнительно блестевший самовар, на двуствольное ружье, на дешевые седла и уздечки, но главной приманкой оставался верблюд.
Стоявшие неподалеку Василий Кондрашов и Тарас Маркелович видели, как Кунта несколько раз вылетал из толпы и снова разъяренно бросался штурмовать крепость из потных человеческих тел.
В толпе маячила высокая костлявая фигура Спиридона Лучевникова. Хватая его за суконные штаны, сын его Степка, хныча, просил:
– Верблюда хочу или самовар, тять.
– Ишь чего вздумал! Тут бы хоть уздишку какую выхватить, а он верблюда, – ворчал Спиридон.
– Дай полтинник, тятя! – скулил Степан. – Я, может, седло выиграю.
– Ты не реви! Ей-богу, выпорю! – поворачивая к сынишке багровое лицо, грозился Спиридон.
Кунта склонив головенку, как упрямый бычок, пытался пролезть вперед.
– Ты, бусурманенок, чего толкаешься! В карман хочешь залезть! – схватив Кунту за ухо, крикнул Спиридон и вытащил мальчика из толпы.
Кунта дернулся, изгибаясь всем телом, крикнул:
– Пусти! Пусти!
Василий шагнул вперед, подавляя вспыхнувшую злость, глуховато сказал:
– Ты, казак, не трогай его!
– А ты откудова взялся, заступник? Он меня в бок пырнул, мальчишку мово чуть с ног не сбил! Да еще в карман норовит!
|
|
– Ну, это ты врешь, казак. Мы рядом стоим, все видели, – возразил подошедший Суханов.
– Зачем ухо держал? Неправду говоришь! – потирая раскрасневшееся ухо, кричал Кунта. – Я тоже верблюда хочу! Мой будет он, понимаешь? Я на нем пахать буду! Понимаешь? Зачем уха дергаешь?
– Ишь ты, змееныш какой! Твой будет! – Спиридон громко расхохотался. – Тоже нашелся. И глаза-то как у волчонка.
– Напрасно ты, казак, обижаешь парнишку… ведь сегодня мусульманский праздник, ты сам сюда в гости приехал, – убеждающе сказал Василий.
– Тоже понаехали сюда всякие, – оглядывая городскую одежду Василия, проворчал Спиридон, отходя в сторону. – Идите, идите, ежели у вас денег много.
– Не стоит, Кунта, покупать билет, проиграешь, лучше купи гостинца, – сказал Василий.
– Зачем гостинца – вот верблюд! Мой будет! Мой!
Кунта говорил так убежденно, что Василию ничего не оставалось, как помочь ему пробраться к столу.
Кунта, бурно дыша, кинул на стол, за которым сидела Зинаида Петровна, серебряный полтинник и вытер рукавом рубахи загорелое черномазое лицо. Ярлычки лежали в кожаной седельной подушке, завязанной тонким сыромятным ремешком. Только с угла было оставлено отверстие, куда нужно было опустить руку. Кунта неторопливо засучил рукав.
– Что хочешь выиграть, мальчик? – спросила Печенегова.
– Верблюд, – бойко и уверенно ответил Кунта.
Толпа вздрогнула от взрыва веселого хохота. Раздались крики:
– А ну, давай! Тяни! Валяй, чернявый! На счастье!
Кунта сунул руку в отверстие подушки, посматривая возбужденно блестевшими глазами на жующего верблюда, осторожно скреб пальцами внутри кожаной подушки.
|
|
– Можно брать только один, – показав палец, предупредила Зинаида Петровна.
Но пастушонок, казалось, ничего не слышал. Он быстро выхватил из отверстия руку и разжал ладонь. Там лежала свернутая в трубочку бумажка. Печенегова протянула руку, но Кунта мгновенно крепко сжал ладонь в кулак и хотел выскользнуть из притихшей толпы. Поднялся шум.
– Покажи, покажи! Чего досталось?
Кунта, круто повернувшись к Василию, сказал:
– Тебе одному покажу… читай!
Кондрашов развернул ярлычок и громко прочитал:
– «Только счастливому может достаться этот белый верблюд. Кличка ему – Лебедь».
Толпа на минуту замерла, а потом заорала, засвистела, заулюлюкала.
– Выиграл! Молодец! Выиграл!
Василий подхватил пастушонка на руки, поднес к верблюду и посадил верхом.
– Это мой брат! Мой брат! – растолкав людей, подбежал Мурат и деловито подал обалдевшему от счастья Кунте поводья. Натянув поводья, тихим шагом Кунта тронулся с места. Люди, радостно крича, махали шапками, тюбетейками, малахаями. Счастливец Кунта возвышался над ребячьей оравой, над белым хороводом байских юрт, опоясанных волосяными арканами на узорчатых кошмах. Сопровождаемый толпой, он ехал мимо дымных очагов, где варились барашки, жарился кавардак из жирных почек, печенки и легких. Привязанные у коновязей аргамаки, встревоженные шумом, высоко вскидывали косматые головы. Такие же, как и он, чумазые ребятишки бежали вслед, кувыркались в сухом вытоптанном ковыле, кричали:
– Посади, Кунта! Дай разок проехать!
– Отрежь кочку, бешбармак варить будем!
|
|
– Посмотри, Кунта, у твоего верблюда одна нога кривая, хромой, тощой!.. Ха-ха-ха!
Но Кунта, казалось, ничего не слышал; прижимая к теплым бокам верблюжонка голые пятки, он припустил рысью. Раскачивая мягкой кочкой, верблюд пошел плавной и ровной иноходью, оставляя орущих мальчишек далеко позади.
– Счастливым оказался ваш полтинник, Тарас Маркелыч, – сказал Василий.
– У меня рука легкая, да и дал не жалеючи, – поглаживая широкую бороду, ответил старик и улыбнулся доброй, приветливой улыбкой.
– Это хорошо, когда не жалеючи, – задумчиво сказал Василий.
– Двум брательникам привалило счастье: один самородок нашел, другой верблюда выиграл, вот как, – проговорил Суханов.
– Это еще маленькое счастье: может быть, они до настоящего доживут.
– Значит, есть впереди настоящее? – прищурив пытливые глаза, спросил Тарас Маркелович.
– А как же! И не так уж далеко.
– Тебе-то откуда известно?
– Слыхал от надежных людей.
– Не от беглых ли, которые по тайге да по степям бродят, а ты их подбираешь да на прииск пристраиваешь? Я тоже таких немало встречал, всякие разговоры слышал о счастье, только покамест не видно его что-то.
– Как говорится, поживем – увидим, – желая переменить разговор, сказал Кондрашов.
Но Суханов продолжал:
– Ты лучше со мной напрямки говори, Василий Михайлович. Вокруг да около ходить не люблю. Так и тебе скажу… Пристав Ветошкин очень тобой интересуется, меня несколько раз пытал, со Шпаком тайную беседу вел в доме Печенеговой. Микешкина невеста подслушала и мне рассказала. Такие, значит, дела.
– О чем же он вас расспрашивал?
– Известно, чем занимаешься, как себя с рабочими ведешь, почему я тебя на работу принял, хозяев не спросил… и так далее… Ну, а я ему ответил, что мне честные и умные помощники нужны, поэтому и принял. Может, ты раньше человека убил, но это не мое дело.
– Спасибо, Тарас Маркелович!
– Не на чем… Осторожен будь, ходи да назад оглядывайся, – по-отечески строго предупредил Суханов. Помолчав, добавил: – Я это к тому говорю; что мне будет жалко, если что с тобой случится. Ежели я сначала ошибся, за полицейского шептуна тебя принял, то после понял, кто ты есть. Был на каторге? Был. Знаю. Политических уважаю, люди они твердые, напористые, своего добиваются. Может быть, и добьются, не знаю… Помоги мне. Петр Эммануилович вредную линию гнет… Золотопромывательная фабрика много капиталу съела. Ее надо на другое место переносить. Я хоть и не бухгалтер, но в уме и на бумаге хорошо считать умею. Вчера Шпака уличил, к стенке припер. Крутится, как змея под вилами… Понимает, что меня обмануть трудно. Я ему напрямки высказал, что кредиты, которые он раздобыл, задушат дело. Он, пожалуй, умышленно это делает, чтобы «Зарецк инглиш компани» дать возможности ввести в наше дело капиталы. У них одно желание: вложить в дело Степановых свой пай, прижать нас, а потом и совсем проглотить. Об этом мне еще Авдей Доменов сказал, да вот уехал, куролесит, старый черт!
– Напрасно вы с ним откровенничали, Тарас Маркелович, – огорченно сказал Василий.
– Почему напрасно? Я уже предпринял кое-какие шаги, чтобы свалить его. Я его не боюсь.
– Он так просто не уйдет. Все дело в Печенеговой. Она имеет влияние на Ивана Степанова. А он окончательно пьяницей стал. Они его сознательно спаивают. Вы инженеру открыли карты. Могут дать вам отставку. А тогда они введут здесь белозеровский режим.
– Как же могут дать отставку? Я им дело поставил, миллионерами Степановых сделал, а Шпак – мошенник, прохвост! Меня Доменов правильно предупредил, присматривать за ним велел, я и присмотрелся, на чистую воду его вывел. Ивану сказал, а он мне не верит.
– И не поверит. Он Печенеговой поверит, она его любовница, а с инженером они нашего хозяина обирают и денежки делят. Вы, Тарас Маркелович, слишком честно и просто рассуждаете.
– А как же иначе я должен рассуждать? Наплевать, что мне хозяин не верит! Мы найдем доказательства и сообщим в горный департамент. Там разберутся. Добыча золота – дело государственное! Сочини-ка ты такую бумагу, и пошлем. А Шпака я прогоню, с ним все ясно.
– Это для нас с вами ясно… А он будет доказывать, что это общая ошибка. Бумагу мы с вами напишем и пошлем, приедет комиссия, начнется казенное крючкотворство. Пока это дело разбирается, Степановы нищими окажутся, а рабочие разбегутся.
– До этого никто не допустит. Тут золота на сто лет хватит.
– Вот и привлекут заграничные капиталы, как в Сибири на Ленских приисках.
– Костьми лягу, а делу погибнуть не дам, – взволнованно сказал Суханов.
Они медленно шагали к белым юртам, за которыми всадники готовились к предстоящей байге и козлодранию.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Верные люди донесли Шпаку, что Тарас Маркелович Суханов несколько раз ночью вместе с кучером Микешкой приезжал на Родниковскую дачу, лазил в штреках, будил рабочих, брал пробу и увозил с собой. Инженер знал, что недавно Суханов приехал в Шиханскую, зашел и в не достроенный еще степановский дом, где поселился Иван Степанов, долго о чем-то разговаривал, после чего Аришка выла и кричала, что засадит мужа в сумасшедший дом. Приехавшего Шпака она обозвала сводником и жуликом и до Ивана не допустила. Петр Эммануилович сильно забеспокоился. На другой день Суханов вызвал его к себе и грубо потребовал, чтобы инженер подал в отставку. Вся махинация с постройкой фабрики всплыла наружу. Оказалось, что старик все понял. Шпаку грозило не только увольнение, но, может быть, и тюремная решетка. Инженер растерялся, струсил и без утайки доложил обо всем приехавшему на скачки Хевурду-старшему.
– Все идет отлично. Надо теперь действовать быстро и решительно, – спокойно заявил Хевурд и намекнул, что придется немедленно любыми средствами убрать Суханова; при этом добавил: – Учтите, дорогой Петр Эммануилович, от быстроты действий зависит ваша собственная жизнь. Вы забыли, что у вас есть еще один очень опасный противник – это господин Доменов. Финансовая катастрофа должна совершиться до его возвращения из Петербурга. Остался маленький срок. Мы опротестуем векселя и завладеем делом законным порядком. Пусть в наших руках вначале окажется половинная доля, но мы поставим работу по-европейски. Но если Суханов останется на месте и сообщит обо всем Доменову – для вас катастрофа неизбежна. Доменов бросит два миллиона, скупит все ваши векселя и станет хозяином прииска; всех остальных он раздавит, как мух. Вы должны обезопасить себя, пока он забавляется со своей молодой красавицей.
У Шпака были сведения из Петербурга, что Авдей Иннокентьевич задает в столице королевские пиры. Олимпиаду одел, как царицу, возил ее, по слухам, даже во дворец. Приехавших в Петербург Митьку и Марфу он отправил путешествовать за границу.
Хевурд был прав: надо было спешить, пока не вернулся Доменов. Теперь-то и пригодился ему Филипп Печенегов, Бывшему войсковому старшине он дал полную волю, Жадный до наживы, Филипп Никанорович скупал вольноприносимое золото у старателей, у воров и хищников, менял на спирт, на одежду. Сам же сбывал его тайным агентам, которых предоставлял ему Шпак, знавший до мельчайших подробностей все его мошеннические операции.
Встретив Филиппа Никаноровича Печенегова, Шпак предложил прогуляться к берегу реки. Они пошли, тихо переговариваясь. Без особых разглагольствований Шпак предложил Печенегову убить Суханова.
– Да ты, батенька, здоров ли? – изумился Печенегов. – Может быть, перепил, так ступай проспись!
– Это вы с утра пьете, хотя я вас предупреждал, господин бывший войсковой старшина, что вы сегодня не должны пить, – жестко оборвал его Шпак, присаживаясь на опрокинутую лодку.
Печенегов, поняв, что инженер не шутит, нахмурился.
– Ты, парень, на самом деле обалдел! Да ты что мне, отец? Опекун? – не находя более подходящих слов для выражения своего гнева, крикнул Филипп Никанорович. – А может быть, ты это на правах любовника моей жены? Ах ты, сволочь! Блоха с усиками! – прорвался наконец Печенегов. – Да я тебя, халдей, возьму сейчас за ноги и суну головой в реку, да придержу чуток… Давно уж добираюсь разогнать всю вашу собачью свадьбу! Может быть, вместе что надумали? На каторгу снова хотите сплавить меня? Ну нет, брат! Ты еще не знаешь, что такое Печенегов!
Филипп Никанорович сжал мосластые кулаки и шагнул к Шпаку, выкрикивая:
– Кто я тебе, а? Кто я тебе довожусь, погань ты этакая?
– Вы мой слуга, – почти не разжимая побледневших губ, негромко проговорил Шпак и, вынув из кармана револьвер, резко добавил: – Стой на месте!
Печенегов остановился.
– С каких это пор я стал твоим слугой? – хватая волосатой рукой прыгающий кадык, хрипло проговорил Печенегов.
– С того самого времени, как я тебе разрешил кабак и лавку открыть… Стой и не шевелись! Ты что думаешь, я с тобой шутки пришел шутить? Ты мой слуга с того времени, как начал скупать краденое золото, менять на спирт… И ты его продаешь людям, которых я к тебе подсылал. Может, тебе напомнить? Если нужно будет, тебе напомнят жандармский офицер и горный исправник, когда снова станут кандалы на тебя надевать…
Печенегов сильно вдохнул в себя влажный воздух и закачался. Желтые глаза его видели, как дрожащий палец инженера играл спусковым крючком браунинга. «Прыгнуть, вцепиться? Нет, не успею, – мелькнуло у него в голове. – Неужели выстрелит?»
Инженер не спускал с него мутных глаз; угадав его мысли, продолжал:
– Застрелить вас, Филипп Никанорович, мне ничего не стоит. Объясню приставу, а он, кстати, сегодня здесь со всей своей свитой, скажу, что вы напали, испугались своих преступных дел, вот и все. Покажу документы. Поверят, как вы думаете?
– Зачем вам нужно убивать старика? Он тут единственно порядочный человек, – прохрипел Печенегов.
– Удивительно, Филипп Никанорович, как вы наивны. Вчера Суханов заявил мне, что вас нужно гнать с прииска в три шеи, а лавочку вашу закрыть. Вы думаете, он вас пощадит? Еще глупее ревновать жену, – продолжал Шпак, – обвинять ее в том, что она хочет снова сослать вас на каторгу… Очень глупо, Филипп Никанорович! Мы с вашей женой просто деловые друзья… У вас единственный наследник, которого, несмотря на ваши приключения, выражаясь мягко, она отлично воспитала. Своих детей у нее нет. Для кого же вы наживаете богатство, как не для своего сына? Ради этого стоит принять на свою душу лишний грех. Предупреждаю вас, что если мы не уберем Суханова, то он уберет вас и меня, черт побери! – вырвалось у Шпака, и уже было поздно ловить вылетевшее лишнее слово. – Я-то запрягу тройку и укачу, а вам он не даст жить. Это только я мог позволить вам всякие вольности… а за это надо уплатить.
– Дорого просите, Петр Эммануилович, – покусывая вислые седые усы, сказал Печенегов.
– Так и вы мне недешево стоите. Я не предлагаю, чтобы вы это сами сделали, хотя надеюсь, что вы твердый человек… Вы, местный житель, легко найдете подходящего человека… Я лично рекомендую для этого дела вашего компаньона Мартьянова. Скажите ему, что я настаиваю, а если откажется, уведомите меня или напомните ему о его делишках на Кочкарском прииске, он поймет.
– Значит, и его в руках держите? – пожевывая незажженную папироску, спросил Печенегов.
– Простите, но вы опять с глупостями, а ведь, кажется, опытный человек, на каторге были… Если за вами не присматривать, вы голову отъедите. Советую подумать, а сейчас пойдемте байгу смотреть, только не вздумайте много пить и не болтайте лишнего…
– Ладно, подумаю, – хмуро ответил Печенегов и, наклонившись к воде, стал жадно пить нападкой. Не дожидаясь его, Шпак быстро зашагал к юртам.
– Вот это подлец! – вытирая платком мокрое лицо, вслух проговорил Печенегов и прибавил матерное ругательство. Застегнув жилетку, сильно ударил каблуком о дно лодки.
…От этого глухого стука проснулась Маринка, незаметно для себя задремавшая в кустах. Испуганно озираясь по сторонам, вскочила на ноги.
Филипп Никанорович увидел ее и вздрогнул.
– А ты что тут поделываешь, девица-красавица? – всматриваясь в смущенное лицо Маринки, вкрадчивым голосом спросил Печенегов и, хрустя сыпучим песком, медленно пошел к ней. Сознание его обжигала трусливая мыслишка: слышала она его разговор со Шпаком или нет? Если слышала, то…
Отдирая приставший к кофточке сухой репей, Маринка ответила не сразу.
– Ну, чего молчишь-то, казак в юбке? – продолжал, странно косясь на девушку и, словно вор, оглядываясь по сторонам, Печенегов. – Испугалась, что ли? Я тебя не съем…
– Попробуйте… Ежели зубы крепкие…
Маринка вдруг резко повернулась и, наклонив голову, быстрыми шагами пошла прочь.
– Подожди-ка! Куда бежишь? – спохватившись, озлобленно и в то же время испуганно крикнул Филипп Никанорович. Он не рассчитывал, что девушка так быстро уйдет, и растерялся.
Маринка, поправляя на ходу косынку, ускорила шаг, потом, качнув стройными, затянутыми в штаны бедрами, припустилась бегом.
Печенегов рванулся было вслед за ней, но, почувствовав горячую на лбу испарину, понял, что бежать бессмысленно. Неподалеку виднелись всадники, кричали люди.
Ухватившись рукой за куст обглоданного скотом тальника, Печенегов лихорадочно раздумывал: «А что, если она все слышала и сейчас же всем расскажет?» От этого предположения у Печенегова потемнело в глазах, мелко, противно затряслись колени.
Печенегов вернулся к воде, нагнулся, вымыл руки и, загребая ладонями воду, стал горстями бросать ее на разгоряченное лицо. Надо было немедленно на что-то решаться… Повидать Шпака, рассказать, а потом… Что будет потом, он еще и сам не знал. В голове кипели такие горячие, несуразные мысли, что могли свести с ума. «Может быть, сегодня ночью подкараулить Шпака, кокнуть эту ползучую змею, так ловко и смертельно захлестнувшую ему шею, кокнуть да с камнем бултыхнуть в озеро, а потом повиниться во всем Суханову? Неужели этот старик не поможет? Ведь жизнь ему спасаю!.. Бежать? Нет, уже надоело скитаться, да и не выпустит его Шпак, у него шпион на шпионе, за всеми следит…»
Ничего не решив, Печенегов устало побрел к юртам. Там неожиданно встретил своего бывшего денщика Кирилла. Обнялись по старой памяти, купили водки. Печенегов так напился, что ночью Зинаида Петровна приказала конюхам связать его.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
После разговора с Микешкой и этой нелепой встречи с Печенеговым Маринку потянуло к Кодару. Ей казалось, что только он один поможет ей – человек, который любит ее и ничего не говорит, ничего не требует. Раз так, то она тоже не станет себя беречь. Пусть проклянут ее, пусть отец отстегает плетью, мать рвет волосы, пусть!
«А что бы сегодня сделал со мной этот страшный, вислоусый Филипп Никанорович? – подумала Маринка. – Что-то зверское было в его глазах, беспощадное… Нет! Больше не могу так жить, не могу и не хочу! А Микешка на Даше женится? Ну и женись, женись… Я тоже…»
Маринка подошла к юрте. Там верхом на пегом жеребчике ее поджидал Сашка-пастушок. Со свистом помахивая над головой коротенькой плеткой, закричал:
– Мариша! Мариша! Ты что, глухая?
– Ну чего ты? – спросила Маринка.
– Тебя ищут везде! – вертясь вокруг нее на горячем своем жеребчике, торопливо говорил Сашка.
– Кто меня ищет?
– Все! Скачки начинаются, а тебя нет. Дядя Петр сказал, что ты не поедешь, а все начальники и купцы требуют, чтобы ты скакала, они на спор деньги заложили и ругают дядю Петра: подай, говорят, свою дочерю. А ишо городской парень, такой фартовый, с отцом… не то Куянов, не то Баянов, тоже тебя везде ищет, весь аул обскакал. А отец его похваляется, что всех, говорит, вас мой сын облапошит, вдрызг обгонит! А лошадь у него, у этого хлюста, взаправду лихая, тонконогая, скачет она, как заяц, говорят, он за нее тыщу рублев заплатил. А дядя Петр сказал, что ты захворала и без тебя Ястребка пущать не хочет. А тот бородатый похваляется, аж нам злость подпущает. Без тебя он оставит нас всех позади как пить дать… и все призы заберет… Я бы сам его обогнал, да мой пегаш не возьмет, ишо он молоденький, а Ястребок твой дядю Петра сбросил. Как чебурахнет, и никуда не побег, а стоит на месте как вкопанный и дрожит. Поедем, а? – со слезами на глазах упрашивал Сашка.
– Сбросил, говоришь, тятю? А тот хвалится? – машинально спрашивала Маринка и, не слушая, что лопочет ей Сашка, думала: «Значит, приехал Родион Буянов, опять будет своего добиваться, что же я ему отвечу? А может быть, и действительно приз возьмет?» Сердце Маринки колыхнулось. Слава ее не обольщала, наоборот, противны были всякие досужие разговоры. Но не хотелось и того, чтобы приз взял Буянов. Маринка вспомнила свои радостные ощущения, когда Ястреб шел ровной, легкой рысью или мчался наметом так быстро, что приходилось облегчать его бег, наклоняться к гриве, а ветер свистел в ушах, рвал косы, и чудесное ощущение легкости передавалось всему телу.
Из-за юрты на высоком белоногом жеребце вывернулся всадник в сиреневой рубахе, в круглом соломенном картузе, с коротким козырьком. Лакированный ремешок охватывал его сытые румяные щеки. Сильной, умелой рукой он резко осадил коня и поставил перед удивленной и смутившейся Маринкой.
– Здравствуйте, Марина Петровна, – прикладывая руку в белой перчатке к козырьку картуза, почтительно проговорил Родион. По его лицу, по выражению глаз было видно, что он счастлив, что видит девушку, и не скрывает этого.
– Здравствуйте, Родион Матвеич, – поклонилась Маринка. Неожиданное появление молодого Буянова смутило девушку. Однако, не желая показать, что она тоже обрадована встречей, Маринка, повернувшись к пастушонку, добавила: – Сашок, позови тятю.
– Сейчас, в один момент! Значит, поедешь? – спросил Сашок.
– Поезжай скорее, – сказала Маринка.
– В один момент, – повторил Сашок. Он взбодрил жеребчика, хлестнул плетью и поскакал между юртами.
– А вас давно ищут, – ласково поглаживая шею гнедой лошади, сказал Родион. – Я тоже искал… Там гости скандал подняли. Господин Шерстобитов и госпожа Печенегова от себя призы выставили и залог…
– Какой залог? На деньги, что ли, спорят? – спросила Маринка.
– Конечно… – смущенно отводя глаза, ответил Родион.
– Я этого не люблю. Кто проиграет, ругается потом. Ваш отец, наверное, за вас поставил… Может, и выиграет, – с досадой в голосе проговорила Маринка.
– Не знаю… – Родион поднял на нее глаза. – А я и проиграть готов…
– Зачем же проигрывать? У вас конь добрый.
– Хороший конь, – согласился Родион.
Он хотел сказать, что ради нее готов проиграть все на свете, но, зная, характер девушки, промолчал. Но Маринка поняла его мысли. Пристально глядя ему в глаза, сбивчиво заговорила:
– Если бы вы согласились, если бы вы захотели…
– Что я должен сделать, говорите, Марина Петровна! Для вас я на все готов! – с жаром проговорил Родион.
– Давайте сделаем так… не поедем вперед… ни вы, ни я, а пустим вот этого мальчика, Сашку. Он бедный сирота. Пусть ему приз достанется… Пусть другие позлятся…
– Вы это всерьез решили? – удивленно спросил Родион.
Маринка уловила в его голосе колебание. Устремив на него черные строгие глаза, тихо сказала:
– Вам жалко?
– Нет! Для вас ничего не жалко… Только…
– Почему для меня не жалко, а для Саши жалко? Значит, вы…
Но Родион договорить не дал:
– Вы, Марина, не так меня поняли… Я хотел сказать, что, если мы не поедем на первое место, могут приехать другие… Например, печенеговские лошади, степановские, скакуны Мирзы…
– Эх! – Маринка с досадой покачала головой. – Не смотрите, что этот пегенький такой плюгавый… Он всех других обойдет. Мы пробовали на выездке… Не бойтесь, мы вторыми придем, а его вперед пропустим… Остальные в поле останутся… Согласны?
Родион пожал плечами.
– Я, Марина Петровна, ради вас на все согласен… Скажете моего коня вашему Сашке отдать, я отдам, за одно ваше слово отдам! Да что там говорить! Марина Петровна, вы мне обещали ответить… Я жду…
– Зря, Родион Матвеич, такое говорите. Я не телка, чтобы меня на лошадь обменивать.
Родион нервно дернул поводья и стронул с места коня. Звякнув трензелями, конь замотал головой, но, осаженный привычной рукой, снова замер на месте.
– Я же от чистого сердца! – склоняя плечистую фигуру, горячо проговорил Родион.
– И я от чистого сердца скажу… – Маринка потупилась, помолчала, придавливая носком затоптанный куст ковыля, тихим голосом добавила: – Сегодня вечером, а может завтра, я отвечу… А сейчас не будем об этом говорить… Дайте подумать. Мне еще с вольной волюшкой надо распрощаться, на коне последний раз проскакать, вот этой степи да родимой сторонке поклониться… Да и вам надо многое сказать… А теперь пойдемте, вон уже Ястребка ведут.
Маринка круто повернулась и пошла навстречу отцу, который почти бегом вел в поводу коня. Ястреб, не натягивая ременного чумбура, шел с горделиво приподнятой головой, легко и четко переступая ногами.
Всадники должны были скакать по кругу в три версты и обежать его три раза. На каждом повороте стоял всадник с флажком и следил за порядком. Зрители находились около крайних юрт, где предполагался старт и финиш.
Печенегова пускала четырех породистых лошадей, Иван Степанов одного рыжего жеребца, на котором должен был скакать Микешка. Несколько лошадей пускали и шиханские богатые казаки. Спиридон Лучевников сначала решил посадить на коня сына Степку, но потом, видя, что почти все участники – взрослые, передумал и сел на коня сам. Скакал и Владимир Печенегов, и Панкрат Полубояров, и Бен Хевурд. Остальные кони были местных баев. Кодар в скачках не участвовал, он готовился к козлодранию и не хотел утомлять коня, да и знал хорошо, что у Ястреба, кроме коня Буянова, здесь соперников нет.
Матвей Никитич заплатил за своего коня большие деньги. У коня была богатая мускулатура, горячий темперамент, вместе с тем он был вынослив и резв. Старик Буянов надеялся, что его конь обойдет Ястреба. К скачкам Буянов долго и упорно готовился. Он установил жесткий режим кормежки и тренировки и несколько часов сам ездил на нем то шагом, то большой рысью, то наметом, с секундомером в кармане. Лошадь на тренировке показала хорошее время.
Сейчас Матвей Никитич был навеселе, он толкался около аксакалов, которые в ожидании зрелища степенно разглаживали бородки, иногда низким поклоном приветствовали знакомых – ширококостных, бородатых казаков, выставлявших напоказ георгиевские кресты и медали на синих мундирах, от долгого лежания в сундуках пропахших нафталином. В толпе знати были купцы, скототорговцы, золотопромышленники, казачьи офицеры. Подойдя к Роману Шерстобитову, которого знал давно, поздоровавшись, Матвей Никитич спросил:
– Говорят, вы от себя приз поставили, Роман Федотыч?
– Кинул сто рублей, веселее будет скакать… да еще золотые часы прибавил, – ответил Шерстобитов.
– Любопытно! – покачал головой Буянов.
– Еще бы! Девка-красавица скачет! А ей наряды нужны…
– Вам что… девица приглянулась аль конь ее? – хитро прищуривая глаз, спросил Буянов.
– Много знать хотите, Матвей Никитич!
– Так, к слову пришлось, Роман Федотыч… Значит, думаете, что она приедет?
– Думаю, что она приедет. Желаете пятьсот рублей против вашего коня? – неожиданно предложил Шерстобитов.
– Против моего Буйного?
Матвей Никитич хмыкнул носом, что-то соображая, медленно расстегнул полы суконной поддевки, вытащил из глубокого, потайного кармана туго набитый кошелек, хлопнул по нему ладонью:
– Могу и всю тыщу отвесить!
– Что ж… Тыща так тыща! Вы деньги-то уберите, я вам и так поверю… Только уговор, Матвей Никитич, такой: ставлю против, а кто первый будет, меня не интересует.
Шерстобитов своим высоким ростом выделялся из толпы. Расщепляя пальцами продолговатые китайские орехи, он небрежно кидал зерно в большой с крепкими зубами рот.
– Согласен! Значит, по рукам? – крикнул Буянов.
Роман Федотович протянул свою широкую ладонь. Шлепнули крепко и мирно встали рядом. Участники скачек выезжали на старт.
Какой-то казак на буланом коне, размахивая флажком, выстраивал всадников в длинный ряд. Кони горячились и ломали строй. Наконец казак, отъехав на правый фланг, взмахнул флажком. Кони дружно рванулись вперед и помчались к виднеющемуся на небольшом кургане всаднику – первому маяку с розовым на пике флюгером. Вытягивая шеи, скакуны пронеслись мимо него. На первом круге скачку повели Панкрат Полубояров и Спиридон Лучевников. Почти вровень с ними скакал Микешка. Позади него бежал Ястреб, почти на хвосте Ястреба шли Родион и Сашка на пегом жеребчике. Пастушонок скакал без седла, на войлочном потнике, крепко прижимая босые ноги к бокам лошади. Маринка велела ему держаться рядом и крепко натягивать поводья. Когда нужно будет выходить вперед, она махнет ему плеткой. Но это договорились сделать на третьем круге, а пока скакать и не отставать.
Во время тренировки Куленшак терпеливо учил Сашку, как надо во время бега правильно вести лошадь: не бить камчой, не отпускать поводьев, сохранять силы лошади до конца скачки, чтобы перед конечной чертой резко выпустить ее вперед. Маринка сначала нарочно немного отстала, потом стала постепенно прижимать рыжего Микешкиного жеребца, захватывая его с левой стороны. Ястреб, вытянув длинный корпус, шел легкими, плавными бросками, широко и круто подбрасывая задние ноги. Уже два раза проскакали мимо истошно орущей толпы. Впереди шел Спиридон. Крупный и тяжелый конь Панкрата Полубоярова покрылся серыми клочьями пены и начал сдавать. Суховатый, длинноногий конь Спиридона оказался выносливее. Он упорно продолжал вести скачку в прежнем темпе. К концу второго круга, резко усиливая ход, неожиданно всех обошел Владимир Печенегов. С оскаленными зубами на запыленном лице, он почти лежал на шее лошади.
Маринка, оторвав правую руку от повода, повернулась и махнула Сашке плеткой; клоня корпус влево, стала давать ему дорогу. Мальчик понял условный знак, потянул повод и, стукнув пятками, повел коня вперед, обошел Ястребка и коня Спиридона, догнал Владимира Печенегова и стал быстро захватывать его лошадь с левой стороны, поравнявшись с ним на полкорпуса.
Владимир оглянулся. Маринка снова увидела его злое лицо с белым оскалом зубов, с темными взъерошенными усиками. Вдруг, взмахнув нагайкой, он хлестнул по глазам Сашкиного коня. Пегий жеребчик, мотнув сухой головкой, рывком отпрыгнул в сторону. Только чудом пастушонок удержался на потнике и не был сброшен под копыта разгоряченных коней.
Видел это и Родион. Маринка скакала на хвосте у пегого жеребчика. Почти вплотную поравнявшись с хорунжим, она вдруг подняла плеть и несколько раз ударила по левому плечу Печенегова, задев концом плети и по щеке. От резкого на ходу удара погон оторвался и повис на одной пуговице. Бурно рвавшийся вперед Ястреб вынес Маринку вперед. Проскочил за ней и Родион. Так они пришли вместе вторыми, а Сашка первым. Воспользовавшись заминкой, когда Маринка расправлялась с Печенеговым, Сашка опередил их на несколько саженей. Его с ходу стащили с коня и подбросили вверх над разбушевавшейся толпой.
Взбешенный Матвей Никитич, засучив рукава, рвался к сыну на расправу, но его затолкали и оттеснили кричащие киргизы и казаки.
Маринка передала коня отцу и куда-то исчезла. Родион искал, но так и не нашел ее.
Роман Шерстобитов, получив с Буянова тысячу рублей, хохотал над разгневанным отцом, звал выпить магарыч. А когда выпили, прибавил на приз козлодерам еще сто рублей.
Тем временем Маринка пробралась к юрте Куленшака.
Она вымыла лицо, утерлась полотенцем, поднесенным женой Куленшака, повязала голову простеньким белым платком, опустив его почти на самые глаза, и вышла из юрты. Ей хотелось видеть Кодара, все ему рассказать. Казалось, что только он один может понять ее и сказать, что делать дальше… Она чувствовала, что сегодняшний день должен решить ее судьбу, понимала, что ей еще предстоят тяжелые испытания. Они начались со встречи с Микешкой, потом с Филиппом Никаноровичем на берегу лимана, с разговора с Родионом и кончились ударом плети по плечу младшего Печенегова. Осталась встреча с Кодаром, и тогда все будет кончено. Она искала этой встречи, ждала ее.
Около юрт никого не было, только одинокие женщины, согнувшись над очагами, доваривали праздничное угощение. На приколах, привязанные волосяными арканами, то ложась, то вставая, отбивались от мух хвостами поздние кумысные жеребята. За аулом, где только что закончились скачки, шумным базаром гудела толпа, пестрея цветистой восточной одеждой. Гул голосов улетал в неподвижную синеву осеннего неба, растворялся в сухой, некошеной траве.
Козлодеры, нетерпеливо подбадривая скакунов, выстроились в полукруглую шеренгу, готовые броситься на добычу каждую секунду.
Маринка подошла и смешалась с толпой.
Вдруг толпа смолкла, потом взорвалась разноголосым гулом, в азарте засвистели, завизжали ребятишки. Шеренга всадников стремительно изогнулась, смялась в кучу и с гиком помчалась по степи. Маринка даже не успела разглядеть, кто повез козленка. А после вообще что-нибудь понять было трудно. Несколько лошадей упало. Некоторые из них быстро вскакивали и бежали по полю без всадников. Джигиты-неудачники тоже поднимались, сверкая на солнце бритыми головами, пытались догнать умчавшихся коней. Другие, прихрамывая, плелись к юртам… От толпы отрывались не участвующие в байге конные, скакали по полю и ловили испуганных лошадей.
Группа козлодеров, пригнувшись к лошадиным шеям, гнала по степи, налетая друг на друга, сшибаясь конями. Вообще в этой скачке было что-то дикое, бессмысленное, для Маринки совсем непонятное, даже страшное…
Наконец она увидала приближающегося к юртам всадника. По крупному аргамаку, скакавшему сильными, вольными прыжками, цепко бросавшему тонкие передние ноги, она узнала Кодара.
Его трудно было узнать. Белая рубаха клочьями свисала с его плеч. На мускулистом, бронзовом теле виднелись кровавые царапины. Вид у него был такой, точно его только что рвала и грызла стая борзых… Однако горделивая посадка на коне, скупая улыбка в азартно поблескивающих глазах говорили о том, что он победитель. Поискав кого-то в толпе, он бросил истерзанного козленка к ногам аксакалов и судей, среди которых, блистая крупными золотыми серьгами в ушах, стояла Зинаида Петровна. Маринку, заслоненную широченным халатом какого-то старика, он не заметил…
Низко поклонившись озорно и буйно кричавшей толпе, Кодар слез с коня и сразу же затерялся в праздничной сутолоке.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Нигде в России в праздник не резали скота и не ели столько мяса, как в зауральских степях. В праздничные дни даже ковыль вокруг селений казался пропитанным запахом дыма, вареного и жареного мяса.
У громадных казанов, где тонкими струйками к небу поднимался голубой кизячный дымок, с раннего утра и до позднего вечера с деревянными половниками в руках стояли и сидели усталые темнолицые киргизки.
Приготовление пищи совершалось с какой-то неторопливой торжественностью. Ловко орудуя ножами, женщины полосовали мучные сочни на небольшие квадратные лепешки и бросали их в казаны.