Едва успела Анна Степановна выпроводить Кодара, как прибыл еще один неожиданный гость. Это был коневод, служивший у Печенеговых, Кирьяк.
Зинаида Петровна так осчастливила его своим визитом, что он готов был сделать для нее все возможное и невозможное. Кирьяк проводил Зинаиду Петровну из флигелька на рассвете с усталой на лице улыбкой. Утром его позвали в дом на чашку чая. Угрюмый и растрепанный, к столу вышел Владимир.
– Значит, берешься высватать? – раскуривая длинную трубку, спросил Печенегов-младший.
– Если монетов не пожалеете, дело не хитрое. Это для нее большая честь! Только прежде родителя надо спросить.
– Не ему жить, а мне, – поправляя спустившиеся с плеч подтяжки, проговорил Владимир.
– Я вашего батюшку знаю… Да что это вам приспичило?
– Ты меня не пытай, Кирьяк! Не спрашивай! – задыхаясь, крикнул Печенегов. – За отцом послали?
– Уже приехал. С мамашей совет держат… – Кирьяк самодовольно крякнул и налил себе рюмку водки. Он не сомневался в успехе сватовства.
Вошел Филипп Никанорович, лицо его с вислыми седыми усами за эти дни похудело. Трезвый и озадаченный вид его удивил сына. «Значит, всерьез принял мою затею», – подумал Владимир.
Он не знал, что его отец боялся этой девушки. Филипп Никанорович был убежден, что разговор со Шпаком о Тарасе Суханове она все-таки слышала. Пораздумав, он все же решил, что блажь сына жениться на этой красивой казачке пришлась как раз кстати. Характер и внешность девушки и ему тоже были по душе. Филипп Никанорович даже подумал про себя, что если бы он сам женился на такой женщине – из простых, – может, и жизнь бы его по-другому сложилась… «Плетью сынка отхлестала. Прекрасно. За дело. Не скачи с мальчишками… Володьке именно такая жена и нужна… Я ее еще научу, как держать мужа в руках», – подумал Филипп Никанорович. Он видел, что воспитание сын получил дурное, как и он сам, влияние взбалмошной Зинаиды Петровны оказалось губительным для обоих. Мысли о возможности снова попасть на каторгу сделали его рассудительным. Намерение сына многое меняло и, казалось, ставило на свое место.
|
|
– Выбор твой одобряю, – сказал он сыну коротко. – Усадьбу с землей и табуном отдаю вам. Живите…
Бывший войсковой старшина не выдержал, зарыдал и ушел к себе в кабинет.
Кирьяк вычистил сапоги, подпоясался малиновым кушаком, заломил серую папаху набекрень и отправился к Лигостаевым, хмельной и веселый.
Однако Анна Степановна наотрез отказалась слушать его льстивые речи. Невеста просватана, через четыре дня свадьба, даже говорить о чем-то другом непристойно, заявила она и к Маринке свата не допустила.
Кирьяк почесал за ухом, развел руками и ушел ни с чем.
Выслушав его, Печенегов подседлал коня, накинул на плечи бурку и помчался на прииск. Разыскав Петра Николаевича на лесном складе, он отвел его в отдаленный угол и рассказал о намерениях сына.
– Опоздали, Филипп Никанорович, – удивившись этому неожиданному сватовству и чрезмерной возбужденности свата, сказал Петр Николаевич. Печенегов говорил быстро, сбивчиво, но со скрытой в голосе требовательностью.
– А ты откажи!.. Что тебе – купчишка, который торгует мылом из вонючих кишок, милее, чем наш казачий род?
– Сама выбрала. Я своей дочери женихов не подыскивал. А насчет мыла, так им и в вашей лавочке торгуют, – сдержанно улыбаясь, ответил Петр.
|
|
Печенегов побледнел и закусил ус.
– Я тебе, Лигостаев, честь делаю… Может, тебе приятно, что твоя дочь на моего сына плеть подняла? Для меня это кровная обида! Я и хотел порешить дело миром.
– А то что? – медленно поворачивая к нему голову, спросил Петр.
– Печенеговы обиды не прощают, – озлобленно глядя на него, многозначительно ответил Филипп Никанорович.
– А это нам хорошо известно. И кое-что еще знаем… Значит, отдать вам дочь?.. Да это все равно, что палачам на расправу! Лучше ее сразу убить, чем вам на изгаление отдавать. Как вы только подумать могли такое!
Петр Николаевич нагнулся, поднял с земли доску и отбросил ее к ближайшему штабелю.
– Так ты что… нас разбойниками считаешь? – кривя губы в презрительной улыбке, спросил Печенегов.
– Как угодно, так и думайте… Я не судья и не полицейский.
Полуоткрытый рот Печенегова в судороге сжался. Он поднял было кулак, но, поймав настороженный взгляд Петра Николаевича, понял, что не успеет ударить. Левая рука Лигостаева согнулась в локте и готова была отразить удар.
– Ну, подожди! – хрипло выдавил Печенегов и, повернувшись, путаясь в бурке, пошел к воротам.
– Подожду! – крикнул ему вслед Петр Николаевич и первый раз за эти дни по-настоящему обрадовался, что выдает дочь замуж. Долой от чужих завистливых глаз. Лучше будет, и на сердце спокойней. А жених парень и умный и смирный…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Даша после замужества с особенной радостью встречала каждый новый день. К мужу она относилась трогательно, нежно. Он отвечал ей тем же.
|
|
Этот воскресный день у Микешки оказался свободным.
– Поедем, Микешенька, в Шиханскую свадьбу смотреть, – когда поутру пили чай, сказала Даша.
– А кого венчать будут? – отхлебывая из блюдечка, спросил Микешка.
– Вроде и не знает, притворяется, – щекоча его за ухом, ответила Даша. – Маринушка, твоя бывшая зазнобушка, за купца замуж выходит.
Микешка резко повернулся к ней и пролил на белую скатерть чай. Хотел смахнуть на пол желтую лужицу, но разбил чайное блюдце, свадебный подарок Тараса Маркеловича.
– Ты что это? – растерянно спросила Даша.
– Ничего… Сама виновата. Я пью, а ты за воротник лезешь, щекотно же.
Уж что-что, а притворяться Микешка совсем не умел. Он сильно смутился.
– Вот неуклюжий… а впрочем, нет, нет! – Она, посмотрев на мужа, заметила его смущение и все поняла.
Микешка в это время, нагнувшись, собирал осколки.
– Да ладно!.. Я сама. – Даша тоже наклонилась, присела на корточки, смела самые маленькие черепочки в горстку и, взяв у него остальные, вынесла на кухню.
– Значит, не поедем? – вернувшись, спросила она.
– Нельзя ехать. Тут такие дела… Вчера инженер Шпак распорядился, чтобы не отпускали рабочим, которые, значит, бастуют, продукты из лавки. А они сегодня собираются лавку громить… Какое тут венчание! Тарас Маркелович в любую минуту может коней потребовать. Шпак придумал людей голодом уморить, так они покажут, чем дышат, – чтобы сгладить неловкость, многословно говорил Микешка, поглядывая на Дашу и мысленно сравнивая ее с Маринкой.
Разные они были, непохожие. У этой ласковые голубые глаза, у той темные, строгие. Доволен он был женой и любил ее чутко, бережно, но сейчас на душе было почему-то тоскливо. Тянуло поехать и взглянуть, как будет Маринка стоять под венцом с чужим, неприятным для него человеком. Вечером молодой купец увезет ее далеко, в свой дом, а ночью она в одной белой рубашке будет ждать его… Заплакать хотелось от таких мыслей, но Микешка продолжал говорить, стараясь скрыть от жены свои чувства:
– …На днях, когда рабочие собрались на сходку, Мартьянов туда водки и закуски привез. Архип Буланов и Фарсков чуть не избили его… Когда рабочие выпьют, так все разнесут! Шпак ведь нарошно велел водки послать – рабочих ублаготворить… А они на все плюют и своего добиваются.
– Чего же они требуют? – перетирая посуду, кротко спросила Даша.
– Хотят, чтобы полицейского урядника выгнали и рабочих не увольняли. Тарас Маркелыч не против рабочих, уговаривал Хаустова, чтобы он уехал подобру-поздорову, а хозяин не соглашается. Грозится наряд казаков вызвать и усмирить наших.
– Значит, казаки приедут? Стрелять будут?
– Ну, стрелять, может, и не будут, а нагайками али шашками…
– Избивать станут?.. Но это ужасно!
– Чего ты боишься?.. Дядя Тарас до этого не допустит, – успокоил ее Микешка. – Я вот сейчас схожу к нему… Ежели разрешит, – что же, можно и проехать до церкви, прокатимся… А насчет Маринки… – Микешка запнулся, передернул широкими плечами, оправил новую синюю из сатина рубаху, – что зазнобушка она моя – это ты зря… Мы с Маринкой с детства как брат и сестра… Ну, а выросли и разошлись… но, конешно, мне маненько жалко ее. Не за того выходит!
– А за кого же ей надо было выйти? – сдерживая дыхание, спросила Даша. «Конечно, за тебя! За кого же другого!» – хотелось ей крикнуть. Сердце жгла ревность, она с трудом сдержала себя.
– Поздно об этом калякать, – коротко отрезал он и хотел выйти, но Даша задержала его неожиданно резким выкриком:
– Жалеешь, что на ней не женился?..
Микешка обернулся. Даша, прижимая полотенце к лицу, тихо плакала. Он искал и не мог подобрать слова оправдания, да и не было их в голове. Беспомощность и покорность жены немножко раздражали его и раньше, сейчас же в нем вспыхнул гнев. Он подошел к ней, взял из рук полотенце, бросил на стол.
– Эх, Дарья! Ну и глупа же ты!
– И нечего было тогда жениться на дурочке, – всхлипывала Даша.
– Я дурак, что женился на такой плаксе, – резко сказал Микешка и сам удивился своей жесткости. Слезы жены всю его душу наизнанку вывернули. – Перестань! – крикнул он, взяв ее за плечи и сильно встряхнув.
Но Даша продолжала плакать.
– Перестань же! – повторил он.
От звука его приглушенного, гневного голоса, от тяжести рук, давивших на ее хрупкие плечи, Даша вся сжалась.
– Ты бы лучше меня по башке ухватом треснула, чем плакать, – продолжал он. – К чему старое вспоминать? Что было, то прошло, назад не воротишь! Ты грамотная, книжки читаешь, понимать должна… А будешь меня разными штучками подшпиливать, я и домой не стану приходить, на конюшне жить буду…
– Не буду… Ладно, – прошептала Даша.
Прижимаясь всем телом к мужу и уже улыбаясь сквозь слезы, она спросила:
– А ты ее очень любил?
– Вот лиса! – усмехнулся Микешка. – Я еще сам не знал, что такое любовь-то… Сначала как сливочки пьешь, а там, глядишь, и до снятого молочка дошел, и вкус не тот.
– Значит, я у тебя снятое молочко?
– А ты что думала, от коровки одни сливки бывают? Нет, в молоке и водичка есть, вроде твоих сегодняшних слез… Хватит, не разбавляй слезой нашу жизнь, а то жидка будет… Ты вот роди поскорее сына, обоим спокойнее станет.
– А ежели дочка?
– Будет такая же, как и ты, плакса, на кой она нужна?
– Назло тебе дочку рожу! – примиренно сказала Даша.
– Ну что ж, не котенок, в кадке не утопишь. Тоже пестовать будем. А за сына… за сына я тебе не знаю что сделаю. Так и буду по гроб жизни на руках носить…
Микешка подхватил Дашу, поднял и подбросил, словно ребенка. Даша взвизгнула, засмеялась и обвила его шею руками, шепча какие-то счастливые, глупые слова.
На свадьбу они так и не попали, не посмотрели, как венчалась Маринка.
Венчалась Маринка с хором певчих и при большом скоплении народа. Жених был статный, красивый, в шелковой сиреневой рубахе, лакированных сапогах. А о невесте и говорить нечего! Белое подвенечное платье было сшито в городе самой лучшей портнихой. Для такой снохи Матвей Никитич денег не пожалел.
Маринка стояла под венцом строгая и грустная, только темные глаза сухо поблескивали. Она смотрела на священника отца Николая, но думала о том, как перед самым отъездом к венцу вышла во двор, чтобы попрощаться со своим любимым конем. Всюду толпился народ. Стояли запряженные в тарантасы лошади, приготовленные для свадебного поезда, дуги были разукрашены разноцветными лентами и бумажными цветочками. Закутавшись в вязаный платок, Маринка подошла к вязу и увидела там старого Тулегена верхом на коне. В одной руке Тулеген держал поводья, а в другой – туго набитый полосатый мешок. Маринка подошла к Тулегену и поклонилась.
– Здравствуй, Марьям, – кивая головой, проговорил Тулеген. – Хотел туда, в изба ехать, тибя искать, да людей много… Хорошо, что ты сам пришел… Кодар тебе подарка прислал и хороший слов говорить велел… Вот и я говорю, чтобы ты богатым был, много родил… Спасибо тебе.
– За что же мне-то спасибо, Тулеген-бабай? – тревожно посматривая на мешок, спросила Маринка и вдруг, догадавшись, побледнела.
– Так… Камшат тоже спасиба посылает и вот это тут… бери… Кодар посылает… Мы сейчас в аул поедем… У вас, конечно, всякий хлопот… Прощай, дефка, хорошо живи…
Тулеген махнул рукой, сморщился, потрогал бородку и опустил замигавшие глаза. Сдавливая под платком дрожащими руками грудь, Маринка прислонилась к вязу. Голова закружилась, дышать стало тяжело. Пересилив себя, не поворачиваясь к старику, тихо проговорила:
– Поклон от меня передай, тетке Камшат спасибо скажи… А Кодару скажи… я не сержусь… Пусть он… пусть проводить приедет… Немножко проедет степью, только близко не надо… Не надо близко… Прощай, Тулеген-бабай!..
– Скажу… и ты прощай!..
Из конюшни вышел Сашка. Маринка поманила его рукой и велела проводить Тулегена через задние ворота, а потом вернуться, занести мешок в дом и спрятать в горнице за печку.
– А что там в мешке-то? Может, я не донесу…
– Донесешь, он легкий, – сказала Маринка и зашла в конюшню. Там она проплакала до тех пор, пока не пришла мать и не увела ее в дом. Маринка прилегла на кровать, выслав разряженных подруг из горницы. Как только девушки ушли, вскочила, вытащила из-за печки мешок, развязала. В мешке был ковер. Она развернула его. Взглянув, почувствовала во всем теле озноб. Вдруг ей страстно захотелось убежать из дому от всей этой суеты… Пройти задним двором, а может быть, переодеться в братнину одежду, спуститься к Уралу, взять лодку, переплыть на ту сторону и скрыться в тугае?.. Она торопливо свернула ковер, открыла сундук и положила его сверху. Повернув ключ, облегченно вздохнула. «Будь что будет!» – решила она.
И она, наверное, убежала бы, если бы не вошла мать и не напомнила ей, что пора одеваться. Тут же вошли девушки и женщины, начали ее вертеть, словно деревянную куклу, наряжать, ахать, восхищаться и петь старинные свадебные песни.
…И вот священник надевает на нее венец, а она думает о подарке Кодара, вспоминает, как хотела убежать в тугай…
А потом, уже дорогой, закутанная в теплый оренбургский платок, слушала с холодным сердцем нетрезвые любезности жениха, чувствовала на своей шее его жесткую руку, поцелуи на горячей щеке, отворачивалась и украдкой смотрела в степь. На вопрос Родиона, почему она почти все время молчит, ответила, что сильно устала. А сама прислушивалась к звону многочисленных свадебных колокольцев и всматривалась в одинокого всадника. Всадник то появлялся в степи, то исчезал за увалами, то вновь маячил на вершинах одиноких курганов, размахивая снятой с головы шапкой. Так и мельтешил он перед глазами до самого города. Даже когда сидела на пиру рядом с мужем, отвечая ему под истошные крики гостей сухим поцелуем, и тогда ей мерещился одинокий всадник на косматом коне. Иногда казалось, что он вместе с любопытным народом заглядывает в окно, видит ее разгоряченное от вина лицо и поцелуи, от которых у нее начинала кружиться голова. Но она заставляла себя улыбаться, чокалась с гостями, пила мелкими глотками вино.
В спальню она вошла совсем усталая. Две огромные подушки лежали рядом на взбитой постели, чужие, холодные, в голубых шелковых наволочках. А ее маленькие сатиновые приютились в уголке бархатного дивана.
– Видишь, какие подушечки для нас приготовили, – обнимая жену за плечи, сказал Родион. – А ты беспокоилась!
Маринка ничего не ответила, села на диван и положила голову на свои знакомые, родные подушки. За дверью еще бубнили и шушукались пьяные свахи.
– Прогони ты их, ради бога, бессовестные какие-то, – вдавливая скрипящую вуаль в подушку, с раздражением проговорила Маринка.
– И правда, надоели!
Родион вышел, что-то сказал свахам и ушел с ними в другие комнаты. Спальня находилась в самом конце широкого коридора. Из нее можно было выйти через ванную комнату в сад. Дом старинный, вместительный, с огромным садом. Маринка ходила по этому саду, когда еще приезжала к жениху в гости, знакомиться со своим новым жильем. Рвала и ела в саду яблоки. Другая дверь вела в комнату, где стоял Маринкин убогий сундук. Она вспомнила, что надо переодеваться, вздрогнула, глядя на пышную постель; ей хотелось по-детски заплакать и позвать мать, которая тоже была в этом большом, чужом доме, перекрестила, поцеловала дочь и молча ушла, бросила ее на веки вечные. Маринка тихо поднялась, вошла в соседнюю комнату и отперла сундук. В эту минуту она о ковре и не помнила, а лишь думала о той неизвестной мучительной ночи, которую ей предстояло сегодня пережить. В глаза бросилась кровавого цвета бахрома. Марина развернула ковер. На нем были и живые глаза Ястреба, и голубые лампасы Гаврюшкиных шаровар, и ее веселая синяя кофточка, оставшаяся дома. Маринка смотрела на ковер – и не могла оторвать от него глаз. Так и застал ее Родион перёд развернутым ковром.
– Позволь! Да это ведь ты! – по-хозяйски беря жену за плечи, возбужденно проговорил он. – А ты мне даже не показала! Кто это сделал? Прекрасная работа! Настоящий художник выткал… Ну пойдем, милочка!..
– Это… Кодар сделал, – пристально глядя в глаза мужу, ответила Маринка.
– Подожди… Какой такой Кодар?
– Друг моего отца. Ты же его не раз видел на скачках и на байге.
– Это тот знаменитый конокрад, что ли? – Родион быстро снял руку с ее плеча.
– Он никогда не был конокрадом, – тихо ответила Маринка и потупилась.
– Так это он?.. Про вас с ним всякое болтали!..
Родион вдруг насупился и отвел глаза.
– Но почему ты мне раньше это не показала? Странно! Может быть, что-нибудь было у вас?.. Скажи тогда прямо. Не бойся. Потом может хуже быть… Я тебя люблю… теперь уж не развенчаешься, – с обидой в голосе мямлил Родион, не отдавая себе отчета, как оскорбляет он этими словами Маринку, убивая чувство уважения к себе, которое жило в Маринке до самой последней минуты.
– А может, попробуем развенчаться? – сухим, отчетливо-звонким голосом проговорила Маринка, с облегчением почувствовав, что уже не может раздеться, чтобы лечь, как законная жена, с этим чужим для нее человеком в постель и отвечать на его поцелуи.
– Зачем ты так говоришь? – крикнул Родион.
– А ты зачем это сказал? – Маринка наклонилась к сундуку, вытащила из-под ковра, что ей было нужно, бережно свернула ковер и, закрыв сундук, повернулась и прошла через спальню в ванную комнату.
Родион услышал, как она пустила воду. Хмурясь, постоял около постели, потом решительно снял сапоги, разделся и лег. Прошло несколько томительных минут, монотонно и нудно за дверью лилась из крана вода. Дверь не открывалась. Родиону надоело лежать. Отбросив одеяло, он вскочил и приоткрыл дверь. Вода бежала через край ванны, текла по полу и могла бы так литься до утра – в комнате никого не было.
«Это еще что за фокусы? – закрыв кран, подумал Родион. – Наверное, в сад вышла… Черт знает что такое!» Он вышел на террасу и несколько раз окликнул Марину, потом вернулся в спальню, надел сапоги, пальто и вышел в сад. Снова кричал – то сердито, то ласково, – просил прекратить озорство и вернуться скорее в комнату. Однако в саду было тихо, лишь уныло откликалось эхо да шуршали под ногами упавшие с деревьев листья… Он долго бродил по саду, заглядывая в кусты, в беседку, возвращался в спальню, но она была по-прежнему пуста. Возмущенный коварством жены, Родион наконец не выдержал и разбудил Анну Степановну. Проснулся и Петр Николаевич.
Вместе искали почти до рассвета, но Маринки нигде не было… Потрясенная всем случившимся, Анна Степановна едва дошла до комнаты и слегла. Петр Николаевич мрачно отмалчивался.
Скандал вышел небывалый. Решили гостям пока ничего не говорить… И только утром, когда окончательно убедились, что Маринки нигде нет, сообщили в полицию…
Город спал; протяжно, на разные лады, перекликались петухи и лаяли собаки. По темной, пустынной улице, словно белое привидение, двигалась одинокая фигура. Она быстрыми шагами шла по направлению к мосту, переброшенному через небольшую речку. Это была Маринка.
Темные окна как-то странно давили Маринку, дымоходные трубы качались в ее глазах. Сначала она боялась собак и этой темной пустоты, но потом чувство страха прошло. Маринка зашагала к реке быстрее и спокойнее. В душе у нее возникла странная уверенность, что Кодар где-то близко, может быть, даже сейчас он выедет из-за угла на косматом коне, подхватит ее на седло и умчит в степь. Еще в саду, лихорадочно обдумывая свой поступок, она решила бежать в ближайший за рекой аул. Там у Кодара много друзей, они спрячут ее.
Тихо шурша шелком подвенечного платья, она благополучно прошла мимо спящих в плетеном шалашике около моста сторожей. Спустилась по пыльной дороге в балочку, спотыкаясь о кочки и ничего не видя перед собой, вошла в высокие темные кусты. Вдруг позади по деревянному настилу моста отчетливо простучали конские копыта. Маринка вздрогнула, свернула с дороги, ухватившись за ветку, остановилась под кустом. Шаги приближались. «А может, это Кодар?» – мелькнула в голове мысль. Поравнявшись с местом, где стояла Маринка, чужой конь вдруг захрапел и, зазвенев кольцами уздечки, замедлил ход. В просвете кустов Маринка увидела выгнутую шею коня с косматой гривой, потом услышала знакомый голос, произнесший на киргизском языке:
– Ну, чего ты испугался, глупый!
Звук этого голоса ударил ее по лицу. Она выскочила из-за куста и крикнула:
– Кодар! Кодар!
Лошадь шарахнулась в сторону.
– Кодар! – уже негромко повторила она.
Всадник видел, как белая фигура, протягивая руки, шла к нему. Конь, гремя стременами, продолжал фырчать и пятиться назад.
– Чего кричишь! Шайтан, что ли? Я не Кодар, – раздался хриплый, испуганный голос.
Это был незнакомый, чужой голос. Маринка еще что-то крикнула и повалилась на пыльную дорогу.
Всадник постоял на месте, потом осторожно приблизился. На дороге в белом платье лежала девушка. Он слез с коня и привязал его за ближайший куст. Осторожно и робко подошел ближе. Девушка не шевелилась.
– Помоги бог… что же делать? – проговорил всадник.
Это был Юрген. Киргиз из соседнего аула Юрген хорошо знал Кодара. Имя этого человека заставило его подавить суеверный страх и подойти к Маринке. Порывшись в кармане, он достал коробок и зажег спичку. Голова девушки лежала в дорожной пыли. Юрген с минуту постоял в нерешительности. Потом быстро снял бешмет, повесил его себе на плечо, наклонился, поднял горячее, трепещущее в ознобе тело, завернул в бешмет и понес к коню. С трудом успокоив лошадь, он положил Маринку поперек седла и доставил к себе в аул.
Маринка пришла в себя только спустя двенадцать часов. События последних дней измотали ее и едва не довели до горячки. Еще прежде, в день свадьбы, она внушила себе, что непременно встретит Кодара. Ей это подсказывало сердце…
Когда Маринка очнулась и открыла глаза, первое, что она увидела, был Кодар. Опустив гладко выбритую голову, он сидел напротив нее и, очевидно, дремал. На его утомленное лицо с чистым высоким лбом и густыми темными бровями через узкое окно падал солнечный свет. Кодар сидел с поджатыми ногами, положив на колени сильные, жилистые руки. Маринка смотрела на него и боялась пошевелиться. Она не удивилась, что видит его около себя. Вчерашнее ощущение, что он где-то близко, не покидало ее до самой последней минуты. Падая куда-то в темноту, мгновенной, гаснущей искрой сознания она снова поверила, что, может быть, это все-таки Кодар.
Потом она осторожно пошевелила пальцами, подняла руку и положила ее на горячую ладонь Кодара. Он вздрогнул и открыл глаза. Увидел ее яркие, большие глаза, поймал спокойную улыбку счастья.
– Я боялся, что ты умрешь, – проговорил Кодар. По щекам этого большого, сильного человека текли слезы. Тело его несколько раз передернулось, словно его начинала бить лихорадка. – Вчера я хотел… – Кодар провел пальцем по смуглой шее, – зарезать себя хотел… Потом решил сходить к твоему мужу и попросить, чтобы он взял меня в работники… Я бы даром ему ковры делал или другую работу, чтобы всегда на тебя смотреть и оберегать тебя… А если бы он не захотел, я бы к соседу нанялся… Разве кому жалко, если бы я только глядел на чужую жену… Никто ведь ничего не знает… никто кроме тебя… Вот такие у меня были мысли, может быть, глупые.
Кодар замолчал, он продолжал держать руку девушки в своей руке. Ресницы девушки дрогнули, глаза плотно закрылись.
Скоро она снова уснула и проснулась только под вечер. Попросила карандаш и бумагу, написала отцу и матери коротенькое письмо, богом молила простить ее и не искать. О Родионе даже не упомянула. Ночью им подседлали коней, и Юрген проводил их в отдаленный горный аул.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Получив письмо дочери, Петр Николаевич показал его Родиону. Острый стыд и дикое желание мести овладело Родионом. Затаив в сердце ненависть, он сказал Петру Николаевичу:
– Поедем и разыщем!
– Я один поеду. Тебе ехать незачем, – хмуро ответил Петр Николаевич.
– Она мне жена! Венчанная!
– Ну хорошо: найдем, свяжем, привезем, а дальше что?
Родион молчал. Отдавать свою дочь на издевательства Петр Николаевич не собирался. Он и сам может наказать ее.
Оставаться в доме Буяновых было тягостно. Анна Степановна совсем расхворалась и не вставала с постели. Пьяный Матвей Никитич не давал никому покоя, бродил из комнаты в комнату, ругал сына, свата и всех, кто ему попадался под руку.
Лигостаев собрался ехать с женой домой. Никто их не задерживал, никто не провожал. Только Родион вышел было на крыльцо, но махнул рукой и ушел назад в комнаты. Уложив жену на Маринкину перину, ранним утром Петр Николаевич уехал.
По прибытии в Шиханскую он тотчас же послал за фельдшером, а сам, подседлав Ястреба, поскакал за реку Урал. На месте юрты Кодара лежало мертвое пепелище. Встретившиеся киргизы сообщили, что два дня назад Кодар ночью откочевал в неизвестном направлении. У песчаного ерика, на скотопрогонной тропе, Петр Николаевич встретил всадника. К великому изумлению Лигостаева, это был Тулеген.
– Здравствуй, Петька! – помахивая камчой, крикнул Тулеген. – Я к тебе в гости еду.
– Здравствуй, Тулеген. Мне сказали, что вы откочевали.
– Нашел другое место… Там и травы хорошие, и вода чистая, – поглядывая на Петра Николаевича, проговорил Тулеген.
– Травы и тут добрые, а вода еще лучше… Говори, я слушаю, – мрачно сказал Петр Николаевич.
– Твоя дочь тебе поклон шлет и Кодар тоже.
– От вора я поклонов не принимаю; Тулеген-бабай… Говори, где моя дочь?
– Плохие твои слова, Петька… Я старый человек, ты меня можешь убивать, но я тебе правду скажу: Кодар никогда вором не был! Если бы он украл твою дочь, я бы сам его ругал… Дочь твою плохие люди обидели, поэтому она и убежала…
Тулеген рассказал, как мог, о состоянии Маринки в день свадьбы.
– Если ты умный человек, пойми, кто тут виноват?
Лигостаеву трудно было ответить на такой вопрос. Они стояли друг против друга на узкой тропе и напряженно молчали. Головы их коней сблизились… Игривая кобылка Тулегена, вытянув шею, обнюхивала голову Ястреба, пошлепывая губами, пыталась поймать его за ухо. Ястреб тыкался мордой в коротко подстриженную гриву подруги. Лошади хорошо знали друг друга, не раз они стояли вместе у коновязи и паслись в степи, когда Маринка приезжала в аул.
– Почему молчишь? Говори что-нибудь, – почесывая шею кобылицы, сказал Тулеген.
– Мое горе и позор мой словами не прикроешь, Тулеген-бабай… Ты подумай, что про меня скажут люди? – сказал Петр Николаевич и глубоко вздохнул.
– Лошади, видишь, мирно живут… Только люди постоянно, как звери, грызутся… Нас, киргизов и казахов, собаками зовут. А разве я похож на собаку? Твоя дочь это лучше понимает, чем ты, умный человек. За твою дочь я сам умирать лягу. Она не считает нас плохими. А ты говоришь – Кодар вор…
– Ладно, Тулеген, не говори так. Мне ведь тяжко… Что она еще велела передать?
– Велела сказать, что жив и здоров.
– Где она? Далеко ли?
– День езды, а ночью там будешь.
– Поедем, дорогу покажешь, – решительно подтягивая поводья, сказал Петр Николаевич.
– Что ж, можно поехать, – переваливаясь на седле, в раздумье проговорил Тулеген. – Ежели дочь забирать хочешь, она, наверно, не поедет. Драться будешь, не дадим драться… У нас в степи свой закон, сам знаешь.
– Уж очень скоро вы подчинили дочь мою степному закону… По нашему закону и по вашему корану жена должна жить у своего мужа!
– Ежели захотят приехать начальники, то мы еще дальше откочуем… Не сердись. Когда птицу прогнали из одного гнезда, она ищет себе другое. Значит, Марьямку посадили в плохое гнездо, раз она улетела. Поехали!
Бодро вскидывая головы, кони рысью пошли сначала краем ерика, а потом степью. Под конскими ногами звонко шелестел сухой ковыль, в густой некоси пряталась едва заметная узенькая тропка. Пугая коней, стайками перелетали перепелки, ныряли в траву высокозадые, тонконогие тушканчики, наводившие на Петра тоску своим уродством и трусливо прижатыми ушками.
Проскакав с полверсты галопом, Петр Николаевич пустил Ястреба шагом. Быстрая езда несколько успокоила его, но тревожные мысли не покидали ни на минуту. Как могло случиться, что его умная, гордая Маринка решилась на такой поступок? Петр Николаевич еще сам не знал, как встретит дочь, как заговорит с ней… Тяжело и страшновато было думать о предстоящей встрече…
Старый Тулеген понимал его мысли и, не надоедая разговорами, трусил на своей гнедой кобылке и монотонно пел.
Солнце уже село. Приблизились рябые, верблюжьи горы и размахнулись по краю степного горизонта синеватыми, тихими сумерками.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Месяц назад Суханов послал в Петербург два письма. Одно Авдею Доменову, другое Митьке Степанову.
«Долго гуляешь, Митрий Александрыч, – писал Тарас Маркелович Митьке большими прыгающими буквами, – пора и совесть знать. Денежки ты тратить умеешь, а наживать еще не научился. Говорю тебе напрямик, хоть сердись, хоть гневайся. Дела наши плохи, поэтому прошу немедля приехать. Братец твой господина Шпака слушает, а меня считает вроде как для модели. Ежели не хочешь остаться нищим, то приезжай скорее, а то поздно будет…»
Скрепя сердце написал Доменову, но совсем иначе. «Кряхчу по-стариковски, а все-таки пишу тебе, Авдей. Дело заставляет. А дело наше заходит в тупичок, зыбиться начинает, как хлипкий мостик. Присмотрелся я, по твоему совету, к господину и уразумел, что ты был прав. Может, с умыслом, а может и нет, но мостик он соорудил такой, что в пропасть полететь можем. Золотопромывательную фабрику выстроил на пустом месте… Выходит, породу туда надо на загорбке носить или все сооружение на другое место перетаскивать. Ты-то уж в этом деле собаку съел, понимаешь, чем это пахнет! Он, братец мой, кредитов нахватал, всяких машин накупил за границей, а они пока лежат мертвым капиталом. За все денежки уплачены, по векселям не успеваем рассчитываться, в других местах перехватываем… А Родниковская дача оборвала жилу и золота не дает… Закуплен хлеб, его надо перевозить, а платить нечем, ворох векселей пришел, кредиторы опротестовывать собираются. Хозяин пьет горькую и ничего в этом деле не смыслит. Сдается мне, паря, что спаивает его наш инженер вместе с госпожой Печенеговой. А муженек ее ворованное золото скупает. Ничего поделать нельзя. Полицейские начальники у них прикормлены жирным пирожком… Низко тебе кланяюсь, Авдей Иннокентьевич, пожалей зятя и дочь свою, приезжай. Подумаем вместе и не дадим делу погибнуть. Мне одному не под силу. Бросил бы все и ушел, да дело жалко и совесть не позволяет. Ты знаешь мой характер, попусту тревожить тебя не стал бы».
Прошел месяц, но от Доменова и Дмитрия Степанова ответа не было. Два дня назад Суханов послал телеграмму и известил зятя и тестя о забастовке.
События на прииске все развивались. В первый же день забастовки на работу не вышло свыше трехсот человек. Шпак немедленно распорядился, чтобы забастовщикам прекратили отпуск продуктов и подготовили расчет всем не вышедшим на работу. Тайные агенты, переодетые рабочими, всюду наушничали, что приказания эти исходят от управляющего Суханова, и подбивали рабочих идти громить продовольственные склады. Для охраны лабазов Шпак выставил стражников с шашками и револьверами. У продовольственных лавчонок с кошелками в руках толпились возбужденные жены золотоискателей…
Розовощекий, сытый приказчик брал у женщин заборные книжки, водя пальцем по лежащему на прилавке списку, находил нужную фамилию, прятал книжку под прилавок, коротко говорил:
– Уволен, в контору…
– Как так уволен? – спрашивали удивленные бабы.
– Там скажут… Следующий!
К полудню весть о прекращении выдачи продуктов облетела весь прииск. В мазанках, землянках и дощатых бараках появились листки стачечного комитета, призывающие к общей забастовке. Женщины с ребятишками на руках шли в контору, ругались под окнами, кому-то грозили, собираясь группами, поднимали крик. Ребятишки Архипа Буланова шныряли между обозленными хозяйками, появлялись то тут, то там, и как только они исчезали, люди находили около себя разбросанные листки.
Несколько раз делегация рабочих приходила в контору, требовала управляющего. Но стражники загораживали дорогу и в помещение не допускали:
– Управляющего и главного инженера нет. Уехали к хозяину. Вернутся – тогда объявят окончательное решение.
Но в действительности Шпак сидел у себя дома вместе с Печенеговым. Накануне он ездил к Ивану Степанову в Шиханскую, а сейчас ждал возвращения Тараса Маркеловича, который вторично поехал уговаривать Ивана, чтобы он отменил приказ об увольнении рабочих.
Но Степанов и слушать не хотел, требовал прогнать всех зачинщиков и грозился привести казаков. Он пил каждый день и теперь почти не бывал в нормальном состоянии. Начинал пьянствовать с утра, а к вечеру уже не узнавал даже самых близких.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
На другой день Тарас Маркелыч снова поехал к Ивану Степанову. К двенадцати часам пополудни он был уже в Шиханской.
В это же утро к Степанову чуть свет приезжал Шпак. По словам Шпака, прииску грозила беда, рабочие собираются громить продовольственные склады. Петр Эммануилович посоветовал Ивану вызвать казаков и навести там порядок. После отъезда Шпака Аришка тотчас же велела Кунте, которого брат его Мурат пристроил в работники к Степанову, пожарче натопить баню и выгнать из гуляки весь хмель.
Иван, вытянув ноги, сидел в предбаннике на скамье. Кунта стаскивал с хозяина сапоги. Уже несколько дней Иван не разувался. Засыпал он где попало, прямо в сапогах, и стащить их с пьяного не было никакой возможности. Сапоги были модные, платовские, со сборными голенищами, и очень тесные. Кунта что есть силы тянул за сапог, а Иван кряхтел и бранился.
Взглянув на управляющего, Иван нахмурился. Ему было неприятно, что Суханов застал его в таком виде. Кивнув, угрюмо спросил:
– Опять с каким-нибудь мерзавством приехали?
– Да, утешить, Иван Александрыч, покамест нечем, приехал поговорить с тобой. Рабочие своего добиваются…
– Они у меня добьются! – зло крикнул Иван. – Ты им скажи, что я сегодня же приеду с казаками, перепорю и разгоню всех зачинщиков! Так и передай! Я им кровь пущу!
– Ты этого не сделаешь, – возразил Суханов.
– Думаешь, церемониться буду? Хватит! А в общем, кончим об этом. Жди меня с войском…
– Опомнись! Что ты задумал? – возмущенно заговорил Тарас Маркелович. – Кровь пролить хочешь…
– Нужно будет, и шашки в ход пустим. Не уговаривай меня, дядя Тарас.
Дальнейшие разговоры ни к чему не привели. Иван рывком сдернул сапоги, сбросил одежду и, схватив веник, вошел в баню.
На прииск Тарас Маркелович возвратился мрачный, расстроенный. Встретив Василия, сказал:
– Наш любезный хозяин решил вызвать сюда своих станичников. На усмирение…
– А может, только грозит? – с тревогой в голосе спросил Василий.
– Мне кажется, что его кто-то подбил на это, – в раздумье ответил Суханов. – Соберет кучку головорезов и устроит кутерьму. Как ты полагаешь?