– Так тебе все равно? – с усмешкой посматривая на все еще красивое лицо жены, спросил Филипп Никанорович.
– Твое дело. Мог бы и не спрашивать, – сухо ответила Зинаида Петровна, чувствуя, что разговор далеко не окончен, что усмешка, которую он прятал в своих неприятно прищуренных желтоватых глазах, ничего хорошего ей не сулит. Муженек до поры до времени только присматривался, примерялся к новой обстановке и поэтому вел себя спокойно и мирно. Но стоило ему получше войти в курс событий, как он быстро начал выпускать когти.
– Тебе все равно, а мне, матушка моя, тошнехонько. Ты меня хоть и не считаешь за мужа, а я все же твой законный супруг. Все любовные шашни твои мне доподлинно ведомы. Рыжего дурака Ивашку ты опутала?.. Опутала! При инженере этом усатеньком губки-то у тебя бантиком складываются… Я ведь все вижу! Хоть ты надень тысячу тришкиных кафтанов, все равно на шее будет одна воротник болтаться. А инженер твой здесь самый первеющий пакостник, я это нутром чую и знаю. Ежели хочешь добром жить – живи; женой будь, хозяйкой, не то повешу обоих на первой попавшей ветле…
Чем больше говорил Печенегов, тем отчетливей чувствовала Зинаида Петровна, что этот человек опутывает ее не ниточными сетями, а крепкими веревками, которые ей ни за что не порвать. Она ощущала на себе его пронзительный, подстерегающий взгляд, взгляд, которому не могла, не в состоянии была противиться…
– Что ты от меня хочешь? – вяло, со стоном в голосе спросила она, не поднимая опущенной вниз головы. То, что Печенегов разгадал ее отношения со Шпаком, было для нее особенно тяжким.
– Ты меня спрашиваешь, чего я хочу? Жить хочу с тобой. Жить хочу! Чтоб еще резвее были мои рысаки, чтоб не я шапку ломал, а передо мной хребет гнули эти хлипкие усатенькие инженеры, которые мне даже в подметки не годятся! Вот чего я хочу!
– Не много ли? – с удивительным упорством выговаривала она, желая хоть чем-нибудь уколоть его.
– Не много. Не больше, чем стою.
– Еще что? Договаривай!
– Еще, милая, мне нужны деньги. На первое время тысячи четыре-пять. Лавку думаю открыть на новом прииске.
Зинаида Петровна изумленно раскрыла глаза. Она никак не могла представить, как это бывший казачий офицер будет стоять за прилавком и отвешивать старателям селедку или отсчитывать пуговицы.
– Чем ты намерен торговать? Да это же срам! Войсковой старшина – и вдруг будет продавать колбасу! Нет, уж лучше в приставы иди, чем в бакалейщики!
– Я буду спиртом торговать! А там, где спирт, там и золотой песок! Разлюбезное дело! Ты должна поговорить с этим усатеньким, он все может устроить!
– Хорошо. Я поговорю с ним.
Зинаида Петровна облегченно вздохнула и поднялась с кресла. Глаза ее повеселели. Муженек, кажется, задумал верное и стоящее дело.
– Нет, Ханша (так он называл ее в первые годы женитьбы), нет, это еще не все. Я тебя простил… и беру с тебя первую суюнчу…
Печенегов шагнул к ней и взял за руку.
– Нет! Не будет этого! – протестующе закачала она головой.
– Нет, будет!
Печенегов обнял ее и, не обращая внимания на сопротивление, повел в спальню.
Спустя два дня Шпак, встретившись с Хевурдом-младшим, сообщил ему, что Филипп Никанорович Печенегов решил открыть на прииске торгово-питейное заведение и просит походатайствовать за него перед горной инспекцией.
– Вы можете обрести в этом человеке неплохого помощника, – заявил Хевурд.
– У него очень скверная репутация! – возразил Шпак.
– Для кабатчика иной репутации не требуется. В вашем деле человек, от которого скверно пахнет, будет более покладистым. Надо устроить так, чтобы он еще больше подпортился.
– Вы, мистер Хевурд, неисправимый колонизатор. Но Россия не Индия.
– Россия – полуазиатская страна со средневековыми обычаями. Вот смотрите! Разве это не нужно колонизировать?
Хевурд взмахнул рукой, показал на степь. Она лежала необъятная, далекая. В туманной дымке редко ютились киргизские аулы. Хмуро и неприветливо выглядели под осенним облачным небом темные высокие курганы. По степному шляху тянулся к горам длинный караван, глухо доносились гортанные выкрики погонщиков верблюдов и переливистый звон колокольчиков.
– Сюда нужны хорошие, трудолюбивые руки европейцев. Азиаты – ленивый и лукавый народ. Для них нужны надсмотрщики. Такой же плут и невежественный человек и ваш Печенегов. Для него тоже нужен надсмотрщик с кнутом из бычьих ремней! Вы знаете, что он хочет?
– Он будет менять спирт на золотой песок, – засмеявшись, ответил Шпак.
– Вот и отлично! Посадите в его таверну надежного и преданного вам человека и накройте его на месте преступления. Потом можно будет делать с ним все что угодно. Даже покупать у него приобретенное таким путем золото. Вы мудро поступите, если так сделаете.
– Я попытаюсь устроить к нему Мартьянова. Ему знакома торговля по Кочкарскому прииску… Не возражаете?
– Вы вправе поступать по своему усмотрению, – уклонился от прямого ответа Хевурд.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Был воскресный день. Многие рабочие и служащие были в церкви, расположенной за четыре версты от шахты, в небольшом казачьем выселке, называвшемся Малый Суюндучок. Название шло от небольшой речушки, впадающей в реку Суюндук. Выселок был полузаброшен, но церквушка в нем сохранилась. Служил там одноглазый поп Евдоким, бывший каторжанин, получивший сан священника.
Рассказывали, что Николай Второй, будучи наследником престола, путешествовал по Оренбургским степям и останавливался около родничка напиться. Говорили, что от предложенной каким-то сановником кружки Николай отказался и по-ребячьи решил напиться нападкой. Есть такая старая поговорка: «Не пей нападкой – ударит черт лопаткой». Не успел сановник и глазом моргнуть, как будущий правитель Российской империи лег на землю и припал губами к чистой родниковой воде.
Утолил наследник жажду или нет – неизвестно. Известно лишь, что после первого же глотка он поперхнулся, а потом вскочил с искаженным от страха лицом, крикнул истошным голосом и бросился бежать в степь. Очевидно, невидимый черт подстерег будущего царя и огрел его все-таки лопаткой…
Беглеца поймали. Топая ногами и глотая слезы, он заявил, что увидел на дне родника черта с бородой и усами… Кое-кто из свиты попробовал ему возразить, что его высочеству, вероятно, почудилось. Но будущий царь и слушать не хотел. С присущей ему тупостью он стал настойчиво убеждать всех, что видел настоящего черта.
«Не надо было, ваше высочество, так пить», – мрачно заявил сановник, почувствовавший в этом событии дурное предзнаменование. Тут же он приказал обыскать кустарник, росший в изобилии вокруг родника. Через минуту, к великому изумлению присутствующих, сопровождавшие наследника конвойные казаки выволокли из кустов бородатого бродягу и бросили на землю. Он назвал себя божьим человеком и заявил, что задремал на берегу. Проснувшись, увидел перед собой посланца самого всевышнего и не мог оторвать от видения своих грешных очей. Очевидно, его высочество в этот момент и заметил в воде его бородатое отражение.
Происшествие это многих тогда позабавило. Успокоившись, Николай сказал: «Раз он божий человек, запишите его в попы». – «Его в этапную надо, он беспаспортный и ваше высочество напугать изволил», – заявил сановник. Пользуясь правами воспитателя наследника, только он один мог поколебать решение цесаревича. «Но если бы в воде действительно оказался черт, тогда бы ведь мне хуже было!» – резонно возразил наследник и велел наградить бродягу.
После отбытия царского поезда на этом месте, у родника, был поставлен каменный обелиск с надписью, что такого-то числа и года здесь пил воду цесаревич Николай. Евдоким же, произведенный в попы, на полученные в награду деньги выстроил церковь и получал от богомольцев немалый доход.
Кто знает, может быть, история эта достоверна. Каменные обелиски сохранились до наших дней. Всюду, где наследник останавливался и пил воду, ставились за счет казны памятники. Груда таких камней, например, сохранилась в Губерлинском ущелье, что расположено между поселками Хабарным и Губерлинским.
Именно около этого местечка Филипп Печенегов и решил открыть свое небольшое торговое заведение. На выселке сохранился полуразвалившийся старый дом, принадлежавший когда-то брату Печенегова, отделившемуся от своего беспокойного родственника и умершему после сильной и не по-родственному жестокой драки с Филиппом Никаноровичем.
Отремонтировав помещение, Печенегов половину дома отвел под бакалейную лавку, а в другой открыл небольшой трактир с горячими закусками. По рекомендации Шпака буфетчиком стал Мартьянов. Мартьянов понравился Филиппу Никаноровичу своей степенностью, а главное тем, что, как оказалось, после приступа белой горячки он перестал брать в рот даже каплю спиртного. Распивочная внутри была оклеена зелеными обоями. Снаружи дом был выбелен, на стене маляр написал вывеску:
«РАСПИВОЧНАЯ ЧАРКАМИ И НА ВЫНОС Г-НА МАРТЬЯНОВА И К°»
Свою фамилию Печенегов поставить не решился.
Многие приисковые рабочие прямо с обедни заходили в распивочную. Пришел туда и Василий Кондрашов и встретил Архипа Буланова, сидевшего за общим столом с группой своих друзей. Здесь был и китаец Фан Лян, хмуро обгладывающий куриное крыло, и приисковый сторож Муратка, одетый в красную косоворотку. У Муратки сегодня был дважды праздник. Первый день курбан-байрама, и, кроме того, ему посчастливилось найти самородок весом в несколько фунтов. По случаю счастливой находки Муратка, как заправский богач, угощал всю булановскую артель.
Увидев Кондрашова, Архип Буланов быстро встал и, растопырив свои могучие руки, пошел навстречу. Настроен Архип был, как показалось Кондрашову, буйно, и Василий почти уже раскаивался, что зашел сюда в неподходящий, разгульный час. В последнее время Буланов часто приходил к Василию на квартиру, суровый и трезвый. Жаловался на Тараса Маркеловича за то, что тот много дает спуску инженеру Шпаку, который завез в приисковую лавку протухшую рыбу и в долг спускает ее вновь прибывающим голодным рабочим.
Он же рассказал Василию и легенду о путешествии по Уралу престолонаследника, и об удивительной судьбе бродяги Евдокима, так легко превратившегося в священнослужителя…
– Господину Кондрашову наше нижайшее! – подходя к Василию, крикнул Буланов, но тут же, заметив пристальный и неприветливый взгляд, осекся и остановился с застывшими в воздухе руками.
– Здравствуйте. Значит, снова загулял, Бова-королевич? – пытаясь улыбнуться, проговорил Василий. Но праздничной улыбки, какой ожидал от него Буланов, не получилось. Звуки голоса Кондрашова потонули в пьяном галдеже нескольких десятков оборванных, с изможденными лицами старателей, которые уже понесли в кабак потом и кровью добытые копейки. На столах стояли бутылки с водкой, а на иных и целые четверти. У некоторых рабочих на плечах висели связки сухих баранок, купленных в подарок ребятишкам.
Лицо Василия Кондрашова, оглядывавшего кабак, изменилось. Видно было, что зрелище показалось ему тяжелым.
Буланов понял это и как-то сразу отрезвел и, опустив вниз свои тяжелые бронзового цвета кулаки, негромко сказал:
– Пойдем отсюда… Вона на тот бугорок пойдем, там и посидим.
Когда они вышли из кабака, Буланов, вытащив из кармана пестрый платок, стал вытирать потное загорелое лицо.
Сентябрьский день выдался не очень знойным. Было часов одиннадцать утра. Низко над степью плыли облака. В неглубоких оврагах между холмами еще цвели травы. Всюду на разные голоса трещали кузнечики, над тугаем кружились орланы.
Кондрашов и Буланов присели за церквушкой на небольшом пригорке, у подножия которого рос объеденный скотом ольшаник.
– Значит, не нравится, паря, как старатели воскресный день встречают? – после длительного молчания заговорил Буланов. И, не дождавшись ответа, продолжал: – А на приисках всегда так: в праздник орешки грызут, а потом от голодухи на пузе ползут… Видишь, наш Муратка какой сегодня? В сатиновой рубахе, ремень с побрякушками – двадцатикопеечный… Азия, она и есть Азия! – Архип зло сплюнул и, нещадно колотя себя ладонями по коленям, с гневом и издевкой продолжал: – Вчера у меня в артели полдесятка баб на работу вышли. Одна моя знакомая привела. Ну, взял я их к себе. Каторгу они отбыли, а теперя на заработки пришли… Вот тебе с ними поговорить надо. Одна, к примеру, помещика зарезала, другая живьем сожгла… Любопытно!.. Девчонками были, а теперь, конечно, бабы, под тридцать. Да что толковать, сам увидишь. Ну, чтобы полегче дать им на первый раз работенку, направил я их ямки покопать для буров на новом участке. Шпак приказал. Шахту новую собирается закладывать. А чтобы показать, как надо делать ямки, Фелянку с ними послал. Потянулся туда и Муратка. Подружились они с Феляном. Ну, Муратка отоспался за день-то, накормил своих волкодавов, и ему очень интересно, как наши подружки будут золото искать. Бабенки они все видные. Мы им за это время мазанку слепили, – Тарас разрешил, даже досок и стекла дал. Сначала у меня с ним крупный разговор был: «Почему у нас в артели чужие бабы?» – «Какие, – говорю, – чужие, наши знакомые… Что ж, к нам в гости прийти нельзя, у нас ведь не каторга». Уладили это дело и на работу определили на равных паях. Что заработаешь, твое, а что за стирку и другие женские дела, каждый платит отдельно. Радехоньки они… Ну вот и отправились. Копают. Фелянка человек добрый, все показал как следует. Умная голова. Муратка тут кружится, стоит, черт, в сторонке и зубы скалит, любопытно ему. Одна бабенка, Василисой зовут, бойкая такая, видная собой, та, что помещика ножиком чикнула, копала-копала, устала, лопату бросила и говорит Муратке: «Какого ты черта, косоглазый, зенки свои на меня пялишь, взял бы да помог, не видишь, руки отнимаются». Схватил тут наш Муратка лопатку и давай копать. Одну выкопал, другую, третью. Она сидит, на его силу любуется. Вдруг лопатка обо что-то ударилась. Камень!.. Выкопал его Муратка, хотел руками в сторонку отбросить, да что-то тяжел больно… Величиной примерно с телячью голову, а одной рукой поднять трудно. Тут Муратка нагнулся, хотел обеими руками взять и видит – блестит краешек, лопаткой покарябанный… Ему бы, дураку, оттащить его в сторону да ковыльком прикрыть, а он благим матом заорал: «Зулото! Моя зулото нашла!» Подбежал Фелян, видит – точно золото. Такой самородок, какой попадается в сто лет один раз. Отнесли они его в сторонку. Шпаков прихвостень тут неподалеку находился. Забрал – да и к Шпаку. Этот гусь завел Муратку в приисковую лавку и говорит: «Бери все, что твоей душе угодно и сколько унесешь». А Муратка орет: «Давай мой фунт чай и два фунта сахар!» Дурак! Набрал на полсотни рублей всякой ерунды – и все. Вот сегодня празднует, на байгу собирается. А Фелянке Шпак пригрозил, что если кому пикнет, то без башки останется. А ведь бывали такие случаи, господин Кондрашов, за такие находки десятники рабочему голову разбивали и в шурф, – чтобы от хозяина золото себе прикарманить. Бывали!.. Вот и выпил я сегодня маненько. А у самого кошки на душе скребут. Сгонят они Фелянку, давно уже подметил его Шпак. Да я однажды пригрозил, что уведу артель, а то и всех рабочих взбулгачу, вот он и притих, а теперя не знаю, что будет. Вам решил рассказать. За себя я не боюсь. Артель жалко. Хорошая артель, работящая.
– Что ж ты вчера не пришел и не рассказал? – стараясь сдержать волнение, спросил Василий. Он знал об огромном богатстве прииска, но находка все-таки была удивительной.
– Хотел прийти, да решил маненько подумать. Дело-то щекотливое. Артель жалко. Шпак так наших бабенок напугал, что у них языки поотнимались. Вы, говорит, скрыть хотели самородок, а за это каторга полагается… Вот они и упросили меня молчать, и Фелянка просил. От меня он ничего не таит. У нас с ним крепкая дружба, таежная. Вот вы человек такой, что за рабочий народ стоите, хотите, чтобы рабочий человек жить стал лучше, революцию там сделать или как… Хозяева-то сегодня на скачки первейших лошадей пустят, будут курдючных барашков жрать да дорогим винцом запивать, а мы последнее золотишко в кабак несем. Поди тут, рассуди.
– Ничего, Архип, придет время, вы, рабочие, сами будете судить, сами и приисками и заводами управлять, – медленно проговорил Василий.
– Вот вы, революционеры, толкуете о том времени, а когда оно придет? И в Сибири я много встречал таких людей. Целыми ночами у костра просиживали.
– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вот тухлую рыбу мы выкинули… – возразил Василий.
Он отчетливо сознавал, что Буланову надо еще привить очень многое, чтобы сделать его действительно передовым рабочим.
Вместе с Булановым и другими рабочими Василий заставил выбросить и закопать в овраг тухлую рыбу, перепроданную Барышниковой при посредстве Хевурда и Шпака братцам Степановым. Все нити этого мошенничества Кондрашов держал в своих руках. С большим трудом удалось напечатать об этом короткую заметку в одной московской газетке. На основе заметки подпольным комитетом большевиков города Зарецка была составлена листовка, и сотнями экземпляров она разошлась по заводам и приискам. Это уже была первая победа.
– Да что мне эта рыба! Мне давай, паря, революцию, как в пятом годе! – сжимая кулаки, крикнул Архип. – Чтобы все к чертовой матери вверх тормашками полетело! Да разве с таким народом у нас на приисках можно делать революцию? Тут тебе и бродяги и каторжники; башкирцы летом в рваных шубах на приисках ходят, вечно голодные; тут тебе и рязанские лапотники с кучами ребятишек от голоду за тысячу верст пришли кусок хлеба добывать; тут и киргизцы вроде нашего Муратки, который увидел самородок и чуть уж не рехнулся, а после попросил фунт чаю, два фунта сахару. Ну, не дурак ли? Как же с таким сбродом революцию делать?
– Научатся, все поймут и станут передовыми рабочими, – пытался возразить Василий. Но Архип снова с озлоблением его перебил:
– Ты погоди, товарищ Кондрашов. Дай мне все высказать. Я им однажды, тоись своей артели, книжечку читал, что ты дал, а они мне знаешь что поют? Ежели, говорят, мы, оборванцы, тут зашевелимся, то рядом кругом в станицах казаки. У каждого конь, пика, шашка. Живут все хозяйственно. Земли у них куры не клюют. Золото-то добываем на ихней земле, а они, как вы мне говорили, за это с казны процентики получают, процентики, господин Кондрашов! – Архип погрозил пальцем и с прежним азартом продолжал: – Они нам такую революцию покажут, что спину будем чесать, как в пятом годе. Вот оно что!
– Да нас-то все равно больше! Сколько раз я тебе говорил. Да и казаки после революции пятого года и японской войны тоже стали не те, все по-разному живут. Есть богатые, есть победнее, а есть и безлошадные. А о тебе я вот что скажу, дорогой Бова-королевич: ты сейчас такой ретивый потому, что не твоей артели и не тебе достался этот вчерашний самородок. Признайся: поди всю ночь вчера не спал?
– Ну и не спал, – мрачно ответил Архип.
– Оно и похоже. Достанься тебе этот самородок – ведь это богатство! Ты бы увел свою артель, сделал заявочку, открыл свой небольшой прииск. Золота здесь много, там, глядишь, подфартило. Артель у тебя хорошая, еще бы принял бедного народу, сам бы стал хозяйчиком, да еще, наверное, таким – по твоему характеру – деспотом, что братья Степановы тебе бы и в подметки не сгодились. Тоже рысаков бы завел. Куда там тебе в революционеры!
– Ну, это ты врешь, господин Кондрашов! Я бы все поровну делил, – с наивной простотой ответил Буланов.
– Нет, это ты врешь, – снова возразил Кондрашов. – Не мог бы ты делить поровну. Потому что не все работают одинаково. Ты и сейчас зарабатываешь больше всех, потому что сильнее других и больше других перемываешь руды. Поэтому ты артель подобрал молодец к молодцу, а слабых не берешь. Сам же мне признался, что женщинам ты определил, кто сколько заработает, а за стирку белья отдельно. А куда же деваться тем слабым, оборванным мужикам да бабам с детишками, башкирам, китайцам, киргизам? Значит, пусть они работают у Степановых, у Хевурдов, у Раснеров? Пусть едят тухлую рыбу? А тебе бы только один крупный десятифунтовый самородок, тогда у тебя свой прииск, своя артель, дележка поровну… Все это такая же сказка, как про Бову-королевнча.
Буланов, опрокинувшись на спину, закрыл от солнца ладонью глаза и долго молчал. Потом, вдруг приподнявшись, сел, поворошил свои косматые волосы, неожиданно спокойно заговорил:
– А ведь верно ты меня поколошматил. Просто так побил, что голова начинает болеть…
– С похмелья!
– Не шути, товарищ Василий. Я всерьез говорю. Встречали мы с Фелянкой в Сибири переселенцев. Это, брат, такая беднота с детишками из Центральной России, два года они до своей земли пробирались. А приехали, земля-то вся под таежным лесом. Сначала надо лес повалить, пни выжечь да выкорчевать, потом уже пшеничку посеять. А у них у всех цинга. Ну, словом, все такие одинаково разнесчастные бедняки! Помогли мы им маненько. Чесноку дали, ягод сухих. Сохатины свежей, каждому поманеньку, сколько могли. Мы, конешно, народ бродячий, то соболевать идем, то по белке, то корень женьшень ищем, то золотишко. Ходили далеко. Эдак года через два пришлось на том месте снова побывать. Смотрим – прижились. Хатенки построили, огороды, посевы завели, рыбы там много. Ну, одним словом, ничего зажили. Потом пригляделся я к ним поближе: неодинаково живут, однако. Богатенькие завелись, рысаков – ты правду сказал насчет рысаков-то – завели. Начинаем догадываться. Тот, который поподлее, начал северных людей обманывать: пушнину за водку скупать, за порох, за всякие финтифлюшки. Глядишь, и разбогател. Пымал ты меня сегодня, за самую глотку схватил, ей-богу. Ведь и сам я им, когда они бедствовали, последний порох отдавал, а потом же у одного такого пришлось нам с Фелянкой целое лето батрачить. Вот тебе и поровну!
Архип удивленно развел руками, словно не понимал сам, как это могло случиться.
– Поработали мы у него, а при расчете подрались. А все золото! Много из-за него еще драки будет. Ты только мне верь. Вот как в следующий раз найду подходящий самородок, так пожертвую его на революцию.
– Откуда же у тебя такие мысли появились? – усмехнувшись, спросил Василий.
– Да как-то мне один человек говорил, что даже буржуи некоторые деньги на революцию жертвуют. А мне что, я ведь буржуем быть не собираюсь, нет! Это только одни мои фантазии. Артельно, так все надо делать артельно. Вот сегодня мы всей артелью на скачки поедем, айда и ты с нами. Там наших много будет. Лошадей люблю, паря, ох как люблю! Вот как только наш хозяин Митька на своих рысаках на прииск приезжает, так мне работать не хочется, во сне даже их вижу. Так бы проехал, аж земля задрожала!
– Ну что ж, Бова-королевич, может быть, когда-нибудь проедешь, – задумчиво проговорил Василий.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Из станиц, из хуторов, с приисков и из уездного города за реку Урал потянулись толпы народа посмотреть байгу.
В степи, вдоль длинного и широкого лимана, полукругом раскинулись многочисленные серые юрты. В самом центре стояло шесть больших белых юрт и до десятка малых, разукрашенных цветными кошмами. Эти юрты принадлежали богатым скотоводам, братьям Беркутбаевым, и предназначены были для приема почетных гостей.
Всюду, взбадривая скакунов, гарцевали всадники, сотни подседланных коней стояли у коновязей. Тут же томились на солнце привязанные волосяными арканами жеребята, сотни курдючных баранов ожидали ножа. Против каждой юрты в огромных казанах варилось мясо, квасился кумыс. Кругом раздавалось конское ржание, лай собак и задорный смех черномазых ребятишек.
Смуглый, загорелый пастушонок лет четырнадцати, без рубашки, в рваных, вывернутых шерстью наверх шароварах, в таком же рваном малахае, очевидно с чьей-то головы, пригнал с полсотни баранов. Сдав их резакам, он смотрел большими черными глазенками на диковинное зрелище, сжимая в загорелых исцарапанных руках длинный ременный кнут.
Кругом толпился народ. Всюду пестрела разноцветная одежда, от которой у мальчика рябило в глазах. В одном месте было особенно много народу и сновавших вокруг ребятишек. Над толпой, пробраться через которую было совершенно невозможно, возвышался высокий белый верблюд. Мальчик видел только его длинную тонкую шею с маленькой неуклюжей головой и белую седлистую кочку.
Мальчик знал, что это особая порода белых верблюдов. Такие были у его хозяев, братьев Беркутбаевых. На этих быстроходных верблюдах, как он слышал от старых пастухов, его хозяева крали и увозили себе красивых жен из чужих племен.
Всю свою жизнь мальчик мечтал иметь верблюда. А за такого он готов был дать отрезать один палец. Так он сказал однажды пастухам, но они только долго над ним потешались.
Мальчик попытался пробраться поближе, но это оказалось невозможным. Он, разумеется, не знал того, что Зинаида Петровна Печенегова, для того чтобы снискать себе популярность, организовала лотерею. За полтинник можно было выиграть самовар, трехкопеечный гребешок, наперсток, цветную ленту и прочие безделушки. Но главной приманкой был молодой верблюд. Его по настоянию этой барыньки пожертвовал один из братьев Беркутбаевых – Мирза. Мирза был в полной ее власти, за одну ее бесовскую улыбку, которую она дарила молодому богачу, бывавшему в ее доме частым гостем, он готов был пригнать ей десять таких верблюдов. Не знал мальчик и того, что лотерея разыгрывается в пользу сирот.
Пастушонка одолевал голод. Он еще на рассвете выпил чашку кузи – жидкой кашицы из пшена, забеленной кислым молоком. После этого тридцать верст гнал барашков для гостей его хозяев. Вдруг его кто-то окликнул:
– Ты чего здесь делаешь, Кунта?
Пастушонок повернул голову. Перед ним стоял пастух казачьих табунов Куленшак, друг его покойного отца.
– Я смотрю, Куленшак-бабай, на этого верблюда, – почтительно поклонившись, ответил мальчик.
– Разве твои глаза никогда не видели верблюда? Разве мало их у твоего хозяина?
– Мне очень нравится этот верблюд, – упрямо проговорил Кунта. – Он всем нравится. На него все смотрят, кричат и смеются, значит, это самый лучший в степи верблюд. Я так думаю, Куленшак-бабай, что на этом верблюде вчера ночью мой хозяин Мирза Беркутбаев примчал себе четвертую жену. Поэтому и показывают его всем.
– Говори тише, если не хочешь, чтобы тебя услышали слуги Мирзы. Иначе у тебя вырвут язык и бросят собакам. Кто тебе, глупому мальчишке, сказал такой вздор. Правду говори.
– Сегодня ночью пастухи рассказывали, когда я спал под кошмой.
– Может быть, тебе это приснилось?
– Я тебя никогда не обманывал, Куленшак-бабай, – обиженно ответил мальчик и насупился. – Хабар летит по степи, как птица, так говорят аксакалы. А еще они говорили, что идет погоня – много джигитов. Они будут резать род Беркутбаевых и жечь степь.
– Хватит болтать, Кунта. Ты ничего не слышал, ты ничего не знаешь, понял? – сказал Куленшак и, строго посмотрев на мальчика, погрозил ему пальцем. – А сейчас пойдем отсюда. Здесь обманывают бедный народ. Показывают верблюда за деньги, а ты можешь на него смотреть задаром в табунах твоего хозяина. Ты и твой брат, вы оба глупые, как два молодых барашка. Вчера твой брат Мурат нашел деньги и был богатый. А сегодня он такой же бедный, только красная рубашка осталась. Ступай разыщи его и приходи в мою юрту. Мне нужно поговорить с ним. Ищи его, он здесь.
Куленшак удалился. Кунта обошел все больше растущую вокруг белого верблюда толпу. Брата своего он разыскал на той стороне, где людей было меньше. Молодые парни – русские и киргизы – поворачивали и дергали хохотавшего Мурата, как куклу, а он, сдвинув на затылок старенькую казачью фуражку с голубым околышем, которую выменял здесь же за лисий малахай, добродушно улыбался и, чтобы поразить аульных сверстников своим богатством, вызывающе бренчал в кармане звонкими монетами. В этом наряде Кунта едва узнал брата. Это был он и не он. Кунта понял, что над Муратом все смеются, и ему стало обидно за брата. Пусть кто-нибудь посмеет посмеяться над тем, что у Кунты овчинные штаны, что он бережет, не надевает свою единственную рубашку. Зато какие сильные эти прокопченные на солнце плечи. Зато как он может стегнуть степного волка своим тяжелым сыромятным кнутом. Кунта раздвинул своим голым плечом каких-то мальчишек, подскочил к брату и, схватив его за рукав красной рубашки, сильно дернул к себе и, не говоря ни слова, потащил из толпы.
Мурат, увидев брата и зная его строптивый характер и такой же злой язык, чтобы не быть посмешищем товарищей и не желая ради праздника вступать в драку, покорно последовал за ним, выслушивая следующие сердитые слова:
– Ты, наверное, не сын нашей доброй матери, а сын коровы, которая обожралась травы и наложила ошметку зеленого дерьма, а ты вместо малахая надел его себе на глупую башку и не замечаешь, что над тобой все смеются.
– Ты сам, Кунта, дурак и забыл, что я охраняю деньги и на моей голове должна быть фуражка казаков. Пусти старшего брата и не тащи его, как собаку за ухо. Ты не знаешь, кто такой твой старший брат?
– Я знаю, что мой старший брат глупее старой овцы, которая даже отнимает корм у своих ягнят. Я все знаю. Ты вчера нашел много золотых денег. Куда ты их дел?
– Ты сначала научись вежливости, потом говори со старшим братом о серьезных делах. Лучше сядем под эту арбу, а то мне жарко.
– От тебя водкой пахнет? – свирепо и в то же время с некоторой завистью спросил Кунта. – Ты пил водку?
– Почему богатому брату не пить водку? – присаживаясь в тень под наполненную свежим сеном арбу, с достоинством проговорил Мурат.
– Ты что, на самом деле стал богатым человеком? – несколько успокоившись, спросил Кунта.