сейчас хватают чаще кадровых. – Дорогой мой, да разве недостаточно того, что ты сын генерала и притом
белогвардеец? – Оснований, конечно, достаточно. Да им и основания не нужны: сегодня есть человек, завтра как в
воду канул! Препоганое, однако, состояние, когда плетешься туда и воображаешь себе различные варианты
разговоров и расставляемые тебе силки. Но не стоит об этом. Спой мне колыбельную, и поедем. Твое пение имеет
дар выкуривать серые мысли, как по волшебству. Спой, Нина, и скажи, что ты простила меня. Он подпер рукой
голову и закурил снова. Жизнь не удалась! Мечты и планы юности потерпели крушение: все свелось к борьбе за
существование, в которой старуха-мать и эта девочка – ребенок брата – связывали по рукам и ногам. Но вот вопреки
всему сложилось так, что эта девочка и ее иссиня-серые глаза как раз стали самой большой радостью – эти наивные
и ясные глаза под темными ресницами… Жизнь приносит не то, чего хочешь и ждешь. Условия существования так
трудны. Случись, что со мной – Ася не сумеет устоять в борьбе с действительностью. Она принадлежит к натурам,
которых пугает и отталкивает материальная сторона жизни. С ее происхождением… Пение Нины на этот раз
оказалось не властно рассеять серые мысли.
Глава пятая
Там корабль возвышался, как царь, И вчера в океан отошел. А. Блок. Рояль стоял в комнате Сергея Петровича. Здесь
царствовал постоянный хаос от множества нот, партитур, раскрытых книг и нотных бумаг, разбросанных на рояле,
на пульте и даже на стульях, так как ноты уже не помещались в ломившиеся от них шкафы. Сергей Петрович
запрещал прибирать и перекладывать ноты и нотные листы во время ежедневной приборки и был одержим
|
|
постоянной тревогой, что именно после вмешательства женских рук в хаос его комнаты он не отыщет наброска
нового сочинения или места, на котором он остановился в оставленной им книге. Когда Ася и мадам вторгались с
пылесосом и тряпками в его «Святое святых», он приходил в отчаяние, уверяя, что подобные чистки наносят удар
по творческому вдохновению человека, и обвиняя Асю в измене его интересам. В один январский вечер Ася,
сосредоточенно нахмурив брови и приложив к губам карандаш, сидела за роялем с самым озабоченным видом.
«Ничего не получается из моего осеннего прелюда! Я помню – первый раз эти темы пронеслись у меня в голове,
когда мы с Лелей бродили вокруг арсенала в Царском Селе и листья кустарников были как кровь. Когда она
наигрывала их в первый раз, вот эти мотивы были гораздо фантастичнее, а теперь они звучат как-то плоско!
Никогда не пойму, как можно записать музыку! Все, что во мне родится, ускользает прежде, чем я занесу на бумагу
хотя бы такт. Я никогда не могу повторить ни одной строчки и всякий раз играю по-новому. Что делать! Мадам
права, когда говорит, что должны быть люди, которые стирают, шьют и стряпают котлеты. Очевидно, и я одна из
них, хотя в груди у меня иногда целый оркестр! Я бы хотела сочинять для церкви – музыка должна говорить о
божественном! Если бы у меня был голос, я бы пела «херувимские» и «свят, свят, свят», чудные, небесные, никому
не ведомые, всякий раз новые! Шура уверяет, что у меня очень приятный тембр голоса, но это он говорит только из
вежливости. А какой чудный голос у той дамы, с которой меня познакомил дядя Сережа – я бы никогда не устала ее
|
|
слышать! Гречаниновскую колыбельную она спела так задушевно, что я вспомнила, как покойная мама, прежде чем
уехать в театр или в гости, приходила, бывало, перекрестить меня перед сном и закрыть своими руками!»
Морщинка врезалась между бровей девушки при этом воспоминании – под ним покоилось старое детское горе…
Десять лет тому назад по дороге из Петербурга в Киев братишка ее Вася захватил сыпняк, от которого гибли сотни
и тысячи людей в те страшные годы. Ася не слишком беспокоилась, пока Вася болел – совершенно очевидно, что
Вася встанет и они опять будут играть вместе. Но он не встал. И только взглянув на застывшее личико
одиннадцатилетнего брата, Ася поняла, что такое смерть. Она расплакалась у гроба с отчаянием, которое испугало
старших. Через два дня в этом же самом тифу слегла мать. Напуганный Всеволод Петрович поспешил переселить
девочку к Нелидовым, которые жили в этом же самом доме, этажом выше. Ася замирала, находясь теперь под
впечатлением только что пережитого. Сыпняк представлялся ей длинным серым чудовищем, которое прячется в их
квартире, отняло у нее брата и теперь задумало отнять мать. Когда наступали сумерки, ей начинало казаться, что
чудовище это проникло незамеченным в квартиру Зинаиды Глебовны и в темноте протягивает страшные щупальца,
чтобы схватить ее и Лелю. По вечерам она не отпускала Зинаиду Глебовну от себя, упрашивая сесть около своей
постели. – Тетя Зина, не туши лампу! Тетя Зина, а закрыты ли двери на лестницу? Папа говорил, что тифы ходят по
|
|
городу. Возьми меня скорей за ручку. Но страх потерять мать был настолько силен, что как только в квартире все
ложились, она отваживалась вылезти из кроватки на ковер и на коленях просила Бога защитить маму от серого
страшилища – молитва «на ковре» с детства считалась у нее чрезвычайным средством. Если же случалось,
спускаясь по лестнице, проходить мимо квартиры отца, она пробегала как можно скорее, закрывая при этом глаза.
В один вечер Леля уже давно заснула, а она, сжав маленькие пальчики в крестное знамение, чтобы вернее
защититься от чудовища, лежала и думала о том, как страшно, должно быть, мадам в папиной квартире: «Прислуги
теперь нет, а папа в военчасти; он только вечером на минуту забегает узнать о мамином здоровье. Мадам одна с
мамой, которая бредит». И вдруг она услышала голос мадам из соседней комнаты. Она приподнялась на локте,
прислушиваясь. Теперь они уже жили не так роскошно, как в Петербурге – анфилады комнат не было, – и она
услышала разговор Зинаиды Глебовны с мадам из смежной столовой и поняла из этого разговора, что только что
скончалась ее мама. Мадам послала денщика в часть за Всеволодом Петровичем, а сама пришла сюда. Воспитание и
выдержка сказываются иногда в ребенке с неожиданной силой: напуганная девочка не закричала и не выскочила
из кроватки, даже когда Зинаида Глебовна вошла на цыпочках в детскую, чтобы приготовить ложе для измученной
мадам, Ася только повернулась лицом к стене, но и тут не сказала ни слова. Через некоторое время она заснула в
слезах. Утром, когда они одевались, мадам не было в комнате, и Асю охватила слабая надежда, что все слышанное
накануне ей просто приснилось. Тревожным признаком было только то, что Зинаида Глебовна ходила с красными
глазами. Уже тогда Ася обладала тончайшим чутьем к интонациям, взглядам и жестам: от нее не укрылось, что тетя
Зина была еще более, чем обычно, ласкова с ней – усадив ее и Лелю пить какао, она уговаривала ее есть, а сама не
садилась. Одна из многих, прочно засевших в голове Аси заповедей гласила: «Маленькие девочки не должны лезть
к старшим с вопросами», и, не смея заговорить, Ася водила тревожными глазами за тетей Зиной, причем у нее
постепенно складывалось впечатление, что последняя нарочно отводит свой взгляд… Все это было настолько
знаменательно, что Ася спешно переложила ложку из правой руки в левую, а пальцы правой сложила в крестное
знамение, приготовляясь к защите… В эту как раз минуту она услышала, что тетя Зина, подойдя к дверям,
заговорила с кем-то полушепотом… Ася стремительно повернулась и, встретив печальный и пристальный взгляд
отца, поняла, что непоправимое несчастье в самом деле пришло… «Бедная мама! Память о ней в нашей семье как-
то растаяла! Папу я больше помню, хотя погиб он только годом позже. Бабушка и дядя постоянно вспоминают его
слова, поступки, привычки, а от мамы как будто не осталось и следа… Я помню, собираясь в театр или на бал, мама
часто надевала колье с двумя бриллиантами и уверяла, что бриллиантик побольше – Вася, а поменьше – я, и что в
театре она будет вспоминать своих детишек». И вдруг она вздрогнула, услышав шаги за своим креслом. – Как ты
тихо сидишь, дитя – сказал, подходя, Сергей Петрович. – Я не слышала, как ты вошел, дядя Сережа! – сказала Ася,
вскакивая и принимая из его рук скрипку. – У бабушки голова болит, а мадам пошла в костел. Мне поручено
разогреть тебе ужин. А про себя она подумала: «В кухне сейчас темно… Никого нет… Бояться темноты в
восемнадцать лет – это, конечно, очень стыдно, а все-таки я не хочу туда идти. Мадам говорила, что видела вчера
там мышь». Сергей Петрович точно подслушал ее мысли. – Не хлопочи, детка, я сыт: перекусил в буфете. Посидим
лучше у камина. Попадало моей стрекозе сегодня? – Конечно, дядя! Разве я могу провести благовоспитанно день?
Сначала попало и мне, и Леле за то, что мы начали играть в мяч и угодили в самоварный столик. Бабушка
рассердилась и сказала, что мы могли попасть в севрскую вазу, и что она уже много раз запрещала игру в мяч в
комнатах. Потом пришла графиня Коковцева, а бабушка еще не вышла из ванной; мадам велела нам занимать
гостью, а нам с Лелей это показалось очень скучным, и мы стали поочередно друг друга подменять. Получалось
иногда, что фразу начинает одна, а кончает другая. Мадам заметила наши маневры и пожаловалась бабушке. Опять
попало. Ну, а вечером попало уже мне одной за то, что я опять бросила свой берет и перчатки на бабушкином
ломберном столике. – Неисправимая егоза! А была ты у консерваторского профессора? – Да, была. Он нашел, что за
месяц занятий с Юлией Ивановной я сделала успехи, но рукой моей остался все-таки недоволен и дал мне
несколько указаний, как держать кисть во время октав. Зато мое исполнение Шуберта ему, кажется, пришлось по
душе – он очень долго и пристально посмотрел на меня, когда я кончила, и сказал: «Здесь мне делать нечего,
прикоснуться – значит испортить!» Говорят, он похвал никогда не произносит, а вот, когда надо разносить и
критику наводить, тут он беспощаден и бывает резок; ученице, которая играла передо мной, он сказал: «Идите
лучше чулки вязать». – А свой прелюд ты ему сыграла? – Да. Ему понравился этот повторяющийся каданс, в котором
я изображаю шорох падающих листьев, но мне показалось, что он недоволен моими попытками сочинять: он сказал,
что лучше мне не разбрасываться и что композиторская деятельность съела уже много талантливых пианистов. И
еще он сказал: «Я вот стараюсь вложить в вас истинное мастерство, а через год или два вы выйдете замуж и
забросите рояль… пианист должен быть аскетом». Я поэтому решила, что никогда не выйду замуж, я так ему и
сказала, чтобы его успокоить. Отчего ты смеешься, дядя? – Твои рассуждения по-детски забавны иногда, Ася! Я
прежде не хотел увидеть тебя профессионалкой, зарабатывающей при помощи музыки, но жизнь складывается так,
что теперь это лучшее, чего бы я мог желать! Ты в детстве начинала жалобно плакать при звуках минорной музыки.
Я уже тогда говорил, что ты музыкальна. Когда тебе было четыре года, ты не хотела засыпать без колыбельных
Лядова и Чайковского. Я помню в Березовке, я войду, бывало, к тебе в детскую, а ты прыгаешь в кроватке и
повторяешь: «Хочу гули-гуленьки!» Ты уже тогда была нашей общей любимицей. Ну, а теперь скажи мне, какая
кошка пробежала между тобой и Лелей? Кажется, Леле уже наскучили все наши увлечения, весь тот мирок,
который мы себе создали, чтобы скрасить невыносимую жизнь? Она тревожно и озабоченно взглянула на него: –
Дядя, милый, я вижу теперь, что счастлива была я одна и не замечала этого! Как грустно! Он знал всю изменчивую
гамму выражений в этом лице, которое помнил лицом ребенка и маленькой девочки; эти прежние лики
просвечивали в чертах, в улыбке, во взгляде… с отеческой лаской он провел по ее волосам. – Что говорить обо мне,
Ася! Мне не так легко быть счастливым: уклад жизни изменился катастрофически и слишком многих людей мы не
досчитываемся! Но честью клянусь – все, что я старался в тебя вложить, я настолько люблю сам и настолько еще
сохранилась во мне способность к увлечению, что бывали минуты, я испытывал подлинную большую радость при
виде твоего восторга, твоего увлечения. А Леля – человек действительности, человек более реальный; у нее будет
меньше разочарований, но и светлых минут будет меньше. – Помнишь, дядя, как мы вернулись с тобой в прошлом
году с представления «Китежа» и полночи безумолку проговорили от восторга, подбирая на рояле запомнившиеся
нам отрывки, пока бабушка не поднялась с постели, чтобы разогнать нас по углам. Ты был тогда безработный, и на
ужин была только вобла с пшенной кашей, а комнаты были не топлены, потому что не было дров… Но мы так были
счастливы, что не замечали этих невзгод! – Я научил тебя любить все прекрасное и вдохнул артистическое чувство
вот в эту маленькую головку! – сказал он с гордостью. -Не знаю, что успеют сделать другие и в том числе
консерваторская знаменитость. Пусть пробует, кто может сделать лучше! Думаю, что Всеволод, если он может
видеть нас оттуда, доволен мной. Может быть, я недостаточно развил в тебе способность к практической
деятельности, может быть, ты недостаточно приспособлена, но мне кажется, что то, что я успел сделать, важнее:
это даст тебе возможность быть счастливой собственным внутренним счастьем. Больше всего бойся косности, Ася,
косности и мещанства – они страшнее даже подлости. Подлость не может быть опасна такой душе, как твоя – она
бы слишком жгла твою совесть. Но косность охватывает человека незаметно, а держит крепко. Совесть ее обычно
не замечает – тем она и опасна. Она парализует в человеке все, что есть в нем от духа, самую способность
подняться вновь. Это – повилика, которая обвивает стебель чарующего цветка и высасывает из него жизненную
силу. Запомни, Ася. В глазах девушки светилось жадное внимание, как у ребенка. – Весна! – проговорил он с
улыбкой и умолк, погруженный в невеселые думы. – Вчера Нина… Нина Александровна, – поправился тотчас он, –
пела мне романс, которого я прежде не слышал: «Дух Лауры» Листа, слова Петрарки. Боже мой, как это прекрасно!
Вот в ком нет и тени косности – в Нине Александровне! В нетопленной комнате, полуголодная, всегда без денег,
затравленная семейными несчастиями и неприятностями – и всегда увлеченная искусством. Это, может быть, самое
большое ее достоинство, но оно неоценимо! На земле, видно, так уж заведено, что гении расцветают на чердаках и
гибнут от нужды, как Шуберт, который умирал с голоду. – Нина Александровна очень несчастлива, дядя? – Она
пережила много горя, Ася! Замуж она вышла тотчас по окончании Смольного, совсем юной, а тут – гражданская
война; муж ее – кавалергард князь Дашков – убит в Белой армии, в Крыму; отец – у себя в имении отрядом
латышских стрелков, которые грабили имение; тогда же она потеряла и ребенка. Как видишь, одно несчастье за
другим, а теперь постоянные неприятности за титул: она с ее голосом могла бы быть на первых ролях в Мариинском
или Большом театре, а вынуждена петь на окраинах, по рабочим клубам. Хорошо еще, что ее в Капелле держат.
Капелла и филармония стали с некоторых пор прибежищем гонимого дворянства: барон Остенсакен, Половцева,
Римские-Корсаковы, брат и сестра, многие… Уж разгромят нас в один прекрасный день! Нина Александровна –
солистка Капеллы, но это немного дает ей в материальном отношении. У нее брат – школьник, неблагодарный,
дерзкий мальчишка; я приберу его к рукам когда-нибудь. Он остановился. Ася замерла на коленях около его кресла,
стараясь проникнуть в то, что скрывалось за его словами. «Этот разговор бабушки и мадам… Мне до сих пор
неудобно, что я его слышала. Мадам сказала: La dame de son coeur! [16]» – шелестели ее мысли. Застенчивость
сковала ее – она не шевелилась. – Иногда мне больно слышать, – заговорил Сергей Петрович, – как на дрянном
концертишке, в среде, которая не умеет ценить и понимать, звучит и утомляется этот божественный голос. В
следующий раз, когда увидишь Нину Александровну, постарайся быть с ней поласковей: она очень в этом
нуждается – она так одинока! Ты сумеешь. – Дядя Сережа… – Что, милая? Сидя около него на полу, она положила
щеку ему на руку, доверчиво глядя ему в глаза, и он видел, как становились все розовее и розовее нежные щеки… –
Вчера я долго не засыпала, дядя. Ты ведь знаешь, бабушка всегда посылает меня в постель в 11 часов, а мне иногда
еще не хочется спать. Я лежала, а дверь была не совсем закрыта… оставалась щелочка, и падал свет; бабушка и
мадам сидели в соседней комнате; мадам чинила белье, а бабушка раскладывала пасьянс; они разговаривали… – Ну
и что же? – Сначала говорили обо мне – бабушка опять грустила, что меня не приняли в консерваторию, – а потом о
тебе; и тут бабушка сказала: «Мне жаль моего сына; филармония и халтура отнимают все его время, а все деньги
он отдает в семью; для личной жизни у него не остается ни времени, ни средств; он, конечно, давно бы женился,
если бы…» И мне стало так грустно, дядя, что я зарылась в подушку, чтобы не слушать больше и долго плакала. –
Ну и напрасно, дорогая; при советском строе жизнь у каждого из нас идет не так, как мы бы того хотели. Это не
новость. – Я ни за что не хочу, чтобы ради меня ты отказывался от своего счастья, дядя! – Ася, ты что-то не так
слышала или не так поняла. Женщина, которая мне дорога и о которой я только что рассказывал тебе, не такова,
чтобы ее могли оттолкнуть материальные или семейные затруднения. Ее любовь выше этого. – Она, значит, твоя
невеста? Да? Он поднял за подбородок это просиявшее личико. – Так ты этого хочешь, моя стрекоза? – О, конечно,
конечно хочу! Я бы так ее берегла, я бы так старалась, чтобы она была счастлива! Я научусь аккомпанировать ей и
без конца буду слушать ее пение. А бабушка перестанет тогда за тебя огорчаться! Ты уже сделал предложение,
дядя? – Ты еще слишком наивна, Ася, чтобы понять всю сложность взаимоотношений в некоторых случаях. Она
давно знает, что я люблю ее, – он остановился. – Что это? Кажется, стучат? – Да, у нас звонок попорчен, Шура
обещал починить завтра. Похоже вышло на стук судьбы в пятой симфонии. Кто же это так поздно? – и она побежала
в переднюю, досадуя, что непрошенный стук перебил разговор. На пороге вырос дворник. – Повестка вашему дяде.
Распишитесь. Она расписалась и закрыла дверь. Вприпрыжку она перебежала большую неосвещенную комнату –
бывшую гостиную – и вернулась в кабинет. – Повестка тебе, дядя Сережа. Но он почему-то нахмурился, когда взял
ее в руки; потом быстро вскрыл, пробежал глазами и остался стоять неподвижно. – Что ты, дядя Сережа? –
спросила она, увидев изменившееся выражение его лица. Он не отвечал. – Что-нибудь случилось? Неприятность
какая-нибудь? – тихо спросила она и подошла ближе, испуганными глазами всматриваясь в его лицо. – Предписание
немедленно выехать в Красноярский край. Завтра в два часа я должен быть на вокзале. Ссылка! Только, чтоб слез
не было, Ася! В семь часов утра вся семья была уже на ногах. Сергею Петровичу предстояла тысяча необходимых
дел: увольнение со службы с «обходным листом», сдача продуктовых карточек и тому подобные формальности,
которые неизбежно сваливаются на голову советского гражданина в подобном положении, хотя срок ему дается в
лучшем случае три дня, а иногда лишь несколько часов. Наталья Павловна с удивительным присутствием духа
распоряжалась и складывала вещи сына. Мадам, просидевшая всю ночь над починкой шерстяного свитера, взяла на
себя самое ответственное поручение – раздобыть денег – и с этой целью, захватив с собой два серебряных
подстаканника и старое бальное платье Натальи Павловны, отправилась на Кузнечный рынок, обещая выручить не
менее двухсот рублей и надавать по морде всякому, кто вздумает ей помешать. Асю Наталья Павловна послала
прежде всего к Нелидовым, без которых нельзя было себе представить ни одного важного события у Бологовских.
Близость эта между Натальей Павловной и Зинаидой Глебовной образовалась за последние несколько лет, после
того как обе семьи понесли столько потерь, причем Зинаида Глебовна относилась к Наталье Павловне с
почтительностью невестки. Отправляясь к Нелидовым, Ася после недолгого колебания спросила Сергея Петровича,
с которым вместе выходила из подъезда: – Дядя Сережа, у тебя так много дел… Пошли к Нине Александровне меня,
я сбегаю и сообщу ей, чтобы она пришла проститься. – Бесполезно, дорогая, Нина Александровна вчера уехала в
Кронштадт, где подвернулся шефский концерт. Она вернется только завтра. Я передал бабушке для нее письмо.
Ася остановилась. – Вы даже не проститесь?! Господи! Что же будет с ней? – Что будет с ней? Наши русские
женщины в обмороки не падают. Проплачет ночь, а утром пойдет в Капеллу и будет петь еще лучше, чем обычно.
Вытри глаза, глупышка! У тебя впереди твоя собственная жизнь и еще неизвестно, что принесет она тебе – не
расстраивайся из-за судьбы старших. Беги, вон твой трамвай подходит, – и он повернул в другую сторону. Ася почти
не спала эту ночь и теперь от бессонницы и от нервного возбуждения чувствовала, что вся дрожит, когда стучала в
черную дверь квартиры, где жили Нелидовы. Парадный вход, как и в большинстве квартир в то время, был закрыт
по непонятным соображениям «управдомов», этой хозяйственно-шпионской единицы – самого мелкого
представителя власти на местах. Было только 8 утра и на лестнице темно, входная дверь приоткрыта, и из кухни
слышался визгливый женский голос. Ася для приличия постучала. Никто не открыл, а крик продолжался: – Своими
глазами я свет у тебя из-под двери видела! Ты всю ночь электричество жгла – цветы свои крутила! Умеешь жечь,
умей и платить, вошь старорежимная! – Я не отказываюсь платить, Прасковья Васильевна! Я заплачу, но неужели
же в три раза больше других? Поймите, что мне это очень трудно, – лепетала в ответ Зинаида Глебовна, сохраняя
неизменную корректность. – Плати, говорю! А коли не заплатишь, сейчас сообщу фининспектору. Другие бы давно
донесли, это уж мы с мужем такие люди, что терпим. Так умей за то уважать людей и не спорь, а дочку изволь
приструнить – больно уж зазнается перед нами твоя бездельница! Ася решилась, наконец, войти сама. Зинаида
Глебовна, миниатюрная, почти в лохмотьях, с усталым, худым лицом, еще сохранившим следы былой красоты, и со
свойственным ей теперь постоянным испугом в глазах, стояла около керосинки с чайником, а возле нее огромная
туша разгневанной бабы занимала, казалось, половину тесной кухоньки. – Ася, деточка! Иди сюда, дорогая! –
воскликнула Зинаида Глебовна, увидев племянницу, но визгливый голос перебил ее: – Наследила-то, наследила по
всей кухне! Вытирать за твоими гостями кто будет? Я, что ли? Только в маленькой, почти пустой комнате, где
ютилась теперь семья бывшего камергера, Ася в первый раз расплакалась, бросившись на шею тете Зине и
рассказывая о случившемся. Зинаида Глебовна опустилась на стул и схватилась за голову. Ее крошечные изящные
ручки, покрытые теперь мозолями, сжали виски жестом отчаяния. Но она, как и Наталья Павловна, уже знала
долгим мучительным опытом, что отчаяние ничему не поможет и что необходимо полностью сохранить ясность
мысли, чтобы переделать тысячу совершенно необходимых мелочей. И после первых нескольких минут овладела
собой. – Асенька, сядь и вместе с Лелей выпей чаю. Наверное, ведь ничего не поела сегодня? У меня есть белая
булочка. Леля, не расстраивайся, детка! Мойся, одевайся и садись за стол. А я пороюсь тем временем в вещах. Надо
Сержу подыскать что-нибудь теплое: там ведь морозы лютые. У меня офицерский башлык сохранился и носки
шерстяные; это все пригодится. Сколько у вас денег, Ася? Глотая слезы и булку, Ася информировала о положении
дел, в то время как ее кузиночка, любившая поваляться и почитать в постели, вытирая слезы, выползала из-под
одеяла. – Мама! Ты мне чулки заштопала? – зазвенел капризный голосок. – Да, да, деточка. Там, на стуле повешаны.
– А блузку выгладила? Мне ведь надеть нечего! – продолжал маленький деспот. – Сейчас и блузка готова будет.
Меня Прасковья задержала – опять мне сцену устроила. Будь с ней поосторожней, Леличка, от нее всего ожидать
можно. – Я с твоей Прасковью не ссорюсь. Это она со мной ссорится. Вчера дармоедкой назвала меня и еще какое-то
словечко прибавила; наверно, очень страшное, потому что я не поняла, – ответила, расчесывая косу, Леля. – Ах,
Боже мой! Старайся не выходить вовсе в кухню. Был бы жив твой отец, эта баба не посмела бы нас оскорблять, а
теперь она отлично видит, как мы беззащитны. Говоря это, Зинаида Глебовна рылась в кованом железом сундуке.
Сундук этот с расписной крышкой, на которой были изображены цветы и райские птицы, служил семье Нелидовых
еще со времени Иоанна Грозного, а теперь одновременно играл роль кровати, так как на нем стелили тюфяк для
Лели. Через час все трое вышли из дому. Зинаида Глебовна помчалась к обожаемой Наталье Павловне, а девочки
побежали сначала в комиссионный магазин с квитанциями от вещей, сданных на продажу. Магазины эти в то время
были завалены самой изысканной утварью, и вещи ждали продажи иногда месяцами. Сергей Петрович вернулся
позже всех, только за час до того, как надо было выезжать на вокзал. – Как ты поздно, Сережа! Мы измучились,
ожидая тебя! -воскликнула Наталья Павловна. – Что же делать, – ответил он, – срок – несколько часов, а человек
обязан переделать тысячу формальностей. – Садись завтракать, – сказала Наталья Павловна, – неизвестно еще,
когда ты будешь есть! Он стал отказываться, она настаивала. Садясь, он поймал и поцеловал руку матери; она
прижала на минуту к груди его голову. Нелидова и француженка вытерли невольные слезы. «Она уже стара. Увидит
ли она его когда-нибудь!» – подумала каждая. – Продавайте хрусталь, фарфор, бронзу – все, что найдете нужным,
только книги и ноты сохраните по возможности, – говорил он, глотая наскоро завтрак. – Мои романсы… Они,
конечно, никому не нужны; когда я их писал, я знал, что они никогда не увидят свет. Отдайте их Нине
Александровне, она их любит. Ася, ни в коем случае не бросай занятия музыкой. Скоро ты сможешь давать уроки и
аккомпанировать. Только музыка поставит тебя на ноги. Как только я получу работу, я тотчас вышлю вам денежный
перевод, но я очень боюсь, что для скрипки там работы не найдется, а если они пошлют меня чинить дороги и
разгребать снег – я заработаю гроши. – Пожалуйста, ничего не высылай, Сергей! Ведь мы здесь всегда сможем что-
нибудь продать. Напиши, если не будет заработка, и мы тотчас вышлем и посылку, и деньги, – сказала Наталья
Павловна. – Ну, нет! Этого не будет – на хлеб себе я всегда заработаю, – сказал он, а про себя подумал: «Как знать,
там могут запретить мне работать. С некоторыми они так делали». Семейные разговоры были прерваны появлением
старой графини Коковцевой. Она жила в том же доме, этажом ниже, и приходила иногда к Наталье Павловне
поиграть в вист. Теперь она приплелась, опираясь на палку, поддерживаемая старой горничной, вся в черном, со
старинной наколкой на седых буклях. Все поднялись, Сергей Петрович поцеловал ей руку. – Это… это Бог знает что!
Это такое безобгазие! Я напишу в Пагиж бгату! – грассируя, говорила она, точно желая кого-то припугнуть этими
словами. Через пять минут она удалилась, чтобы не стеснять своим присутствием в момент расставания. Тотчас
вслед за ней состоялось другое появление: в дверь постучала соседка, вселенная недавно по ордеру. – Там пришел
управдом – осведомляется, уехали ли вы? И тут же на пороге выросла фигура непрошеного гостя. – Что вам здесь
угодно, товарищ! – спросил Сергей Петрович и вложил столько иронии в последнее слово, что человек, вошедший в
комнату с фуражкой на затылке, зачуял нелестное для себя в этом обращении. – Я пришел проверить исполнение
приказа. Я при исполнении служебных обязанностей, так что вы, гражданин, не очень-то… – пробурчал он. – Я
должен уехать в два часа, а сейчас двенадцать с минутами. Я нахожусь в своем доме на законном основании, а вас
попрошу немедленно отсюда убраться. Вы здесь лишний, могу вас уверить! – Serge, au nom de Dieu! [17] –
воскликнула Нелидова, хватая его за руку. – Что вас страшит, Зинаида Глебовна? Это только управдом, а не
комиссар чрезвычайки, имеющий власть отправлять на тот свет. Управдом потоптался на месте и вышел. – Они
изведут всю русскую интеллигенцию! Именно это они поставили себе задачей! – воскликнула Нелидова, вытирая
себе глаза. – Вы несправедливы, Зинаида Глебовна! Меня за мое происхождение следовало бы заморить в одиночке,