девушка запуталась в разорванном в подкладке рукаве демисезонного пальто. – Благодарю, не беспокойтесь, я
закутаюсь сверху в бывший соболь, – ответила Ася. – То есть как «в бывший»!? Как же это соболь может быть
«бывшим»? – с удивлением спросила учительница. Ася вдруг рассмеялась веселым детским смехом: – Ах, я забыла,
вы ведь не знаете! Это было мое mot [4]в двенадцать лет. Я вокруг себя тогда только и слышала: бывший князь,
бывший офицер, бывший дворянин… Вот и вообразила, что соболь мой тоже бывший – ci-devant [5]. С тех пор мы так
и зовем его. И продолжая смеяться, она накинула на плечи старый мех и убежала. Елочка с удивлением проводила
Асю взглядом: она словно чем-то неожиданным была поражена ее веселостью. Ей казалось, что на
репрессированной аристократке неизбежно должна лежать печать горя, тень от потерь. «Этот глупый смех… Он
мне давно уже опротивел! У всех одно и то же!» – с досадой подумала она. И все-таки в следующий раз ее опять
потянуло прийти пораньше, взглянуть на эту Асю, которая привлекла чем-то ее воображение. Девушка уже
заканчивала игру. Прощаясь с ней, Юлия Ивановна сказала: – Я должна вас огорчить, дитя мое. Я узнала в
канцелярии, что оплату с вас будут брать по самой высшей расценке. Это все решает бухгалтерия согласно каким-
то инструкциям. Девушка слушала ее с испуганным выражением на хорошеньком личике, она даже немного
побледнела. – И вы понимаете, дитя мое, – очень мягко продолжала учительница, – что от меня здесь ничего не
зависит. Надеюсь, это не заставит вас бросить уроки? – Ах, вот что! – сказала Ася. – А я было испугалась, что меня
постановили выгнать отсюда. Нет, сама я, конечно, занятий не брошу. Надо же мне хоть чему-нибудь выучиться.
Видите ли, нас четверо: бабушка, дядя, я и мадам, моя француженка, – она у нас уже как член семьи, да еще борзая
– любимица папы покойного, бабушка ее бережет в память папы. А зарабатывает на всех один дядя: он пристроился
в оркестр, а раньше был безработный. Поэтому нам никак еще не свести концы с концами. Я бы могла поступить на
службу, но бабушка не позволяет, она говорит: «Увидеть тебя на советской службе для меня настоящее горе!» Я
владею французским, но давать уроки бабушка тоже запретила. – Позвольте, почему же? – Я с уроками
несчастливая! В прошлом году я занималась с внуком нашего бывшего швейцара, дала уроков пять-шесть; пришла
раз, а они сидят, пьют чай с пирожными, и бабушка – швейцариха приглашает меня сесть с ними. Я сначала
отказывалась, а потом думаю: они еще вообразят, что я из гордости за дедушку – я этого как огня боюсь! Я села и
взяла одно пирожное, самое маленькое. А на следующий день мой умный ученик мне же рассказывает: «У нас, –
говорит, – вчерась мамка на бабушку кричала. Чего, мол, ты учительниц всяких пирожными кормишь? Ну да теперь
мы в расчете – ни копейки она с меня не получит!» Я не поверила сначала и еще целый месяц занималась – не
платят! А я боюсь говорить с мамашей ученика. Она крикливая такая, как начнет наступать… Уж лучше я еще
несколько лет отзанимаюсь за пирожное. Я так и сказала бабушке, а она говорит дяде: «Сережа, поговори ты». А
дядя: «Нет уж, увольте! Я на пролетарские банды в атаку с одним штыком ходил, но пролетарских мегер пуще огня
боюсь!» Что тут делать? К счастью наша мадам говорит: «Я француженка, парижанка. Наш народ дал Jeanne D’arc и
Charlotte Corde. Я никого не боюсь! Monsieur Серж ходил в атаку со штыком, а я пойду с мокрой тряпкой!» И в самом
деле, она взяла тряпку и выгнала и мальчика, и мать. Крик поднялся такой, что я и кузиночка Леля заперлись в
бабушкиной комнате. Другой урок – новая неудача! Папаша ученицы, заведующий кооперативом, проворовался и
сел. Мамаша пришла, так и так, мол, заплатить не можем, тут же в долг у меня взяла и больше не показывалась. С
тех пор бабушка постановила, чтобы у Аси уроков больше не было! – Ну а к занятиям вашим музыкой бабушка как
относится? – спросила Юлия Ивановна, улыбаясь. – Бабушка говорит, что это единственный вид труда, который она
разрешила бы мне в будущем. Но вся беда в том, что играю я еще очень плохо. – Учиться вам еще много надо, но
способности у вас очень большие, Ася! – Право уж не знаю… Мне почему-то кажется, что толку из меня никогда не
выйдет. Вот недавно тетя Зина хотела меня поучить делать бумажные цветы. Мадам живо смастерила розу, а я
такая неловкая, и терпения у меня совсем нет – я и десяти минут не просидела и взялась развлекать мадам. Пока
она вертела цветы, я сыграла ей «Марсельезу» и вариации придумала, а потом прочла ей вслух Беранже. Вот так
все у нас и кончается! Тетя Зина машет руками и на меня, и на свою Лелю: «Пропадете обе, потому что
неприспособленные, а средств никаких! Хорошо, если найдутся молодые люди из прежних!» Но всегда тут же
вздохнет, что в наших условиях надежды на это почти нет. Видно, и в самом деле пропадать! Я ведь к тому же еще
дурнушка! И не замечая удивления, с которым взглянула на нее учительница, она схватила свой порт-мюзик и с
сияющей улыбкой пошла к двери. – Она очаровательна! – воскликнула Юлия Ивановна, как только дверь за Асей
закрылась. – Эта живость, это изящество, эти ресницы! Вы слышали, как она сыграла мне шумановское Warum? Я
назначила ее играть на ближайшем ученическом концерте – хочу показать педагогам. Елочка сохраняла несколько
угрюмый вид. «Растаяла, как воск от свечки!» – думала она и вместе с тем чувствовала, что не устоит и сама перед
обаянием этой девушки. «А тетка-то неумная», – подумала она при этом. Собираясь на ученический концерт, Елочка
говорила себе, что необходимо хорошенько поаплодировать Асе, чтобы создать свой успех. «Быть может, ей, как
аристократке, будет оказан холодный прием, а потом скажут, что сыграла неудачно, и исключат. С такими, как она,
все можно сделать. Она почти вне закона в нашей благословенной стране», – говорила она себе. Все
контрреволюционные силы страны уже давно сложили оружие, а Елочка с воинственностью Валкирии продолжала
сопротивление! Но в этот раз Валкирия эта собиралась воевать с ветряными мельницами, так как анкеты и
происхождение оставались вопросами первой важности лишь в бухгалтерии и дирекции, а в среде учащихся и
педагогов не играли никакой роли, в отличие от среды заводской молодежи, где слова «А я рабочий! Я рабочая!»
произносились с непередаваемым задором. Когда Елочка пришла в шумевшее учениками, родителями и педагогами
большое зало музыкальной школы, она пробралась между этой публикой совсем как чужая, так как за три года
учения еще ни с кем не завязала знакомства. Скоро она увидела Асю. Та стояла У стенки зала со своим порт-мюзик в
черном закрытом платье с полоской брюссельских кружев у горла. На затылке у Аси был большой черный же бант, а
хвостик косы распущен. Десять лет назад сама Елочка так носила по воскресеньям, и эта манера причесываться
очень расположила ее к Асе. Увидев, что девушка смотрит на нее, она кивнула ей и указала на место возле себя.
Ася пробралась к ней и села. – Ну, как у вас дома? Все благополучно? – ласково спросила Елочка после первого
приветствия. – Мерси, не совсем. Борзая наша заболела, у нее паралич задних лапок, она ведь старенькая. Это
замечательная собака: она помнит моего папу, хотя уже восемь лет, как папа… как папы нет. Если бабушка скажет:
«Диана, где Всеволод Петрович? Хочешь пойти с ним на охоту?» – она оглядывается и повизгивает, ищет папу.
Каждое утро, когда бабушка пьет кофе, Диана подходит и кладет морду к бабушке на колени и смотрит так кротко,
грустно и задумчиво. У нее глаза такие же красивые, как у вас. – Как у меня? – воскликнула удивленно Елочка. –
Разве у меня глаза красивые? Вот я так в самом деле дурнушка! – О, нет! Не говорите! У вас в лице есть что-то
исключительно-интеллигентное! Теперь не часто можно встретить такие лица. И так как Елочка смущенно молчала,
она заговорила снова: – Так жаль Диану! Мы вызвали к ней ветеринара, но это оказался какой-то коновал. Он
сказал: «Собаку надо усыпить!» А ведь Диана все решительно понимает! Она вся съежилась, прижала ушки и
задрожала. Я потом сказала ей: «Не бойся, мы тебя не отдадим ему! Ты до последнего твоего дня будешь такая же
любимая!» Она тотчас успокоилась и стала лизать мне руки. Она теперь только ползает и озирается виноватыми
глазами. Бабушка очень огорчается! У бедной бабушки на память о папе только Диана… Ах, да, а я-то! Себя я и
забыла. Елочка погладила руку Аси, все более и более располагаясь к ней. – Вы что играете сегодня? – Две вещицы
Шумана и Шуберта. Я играю во втором отделении. – А кто-нибудь из ваших пришел вас послушать? – спросила
Елочка и оглядела зал. Ей хотелось увидеть человека, который ходил в атаку со штыком: он мог отдаленно
походить на ее героя, но Ася ответила: – Пришла мадам, она здесь. Кузина Леля хотела прийти, но заболела, лежит
с горчичником. А дядя не придет: он рассердился на меня. – Рассердился? За что же? – Очередная неудача, и
виновата, конечно, опять я. Бабушка отправила меня в комиссионный магазин отнести свой sortie-de-balle [6]. А там
посмотрели, оценили в полторы тысячи, но сказали, что сейчас не возьмут, а только через месяц. Я хотела уйти,
вдруг подходит мужчина и говорит: «Я как раз ищу такой мех. Если вы согласны ко мне заехать, я тотчас выложу
вам деньги». И представился: Рудин Дмитрий Николаевич. Ну, разумеется, я согласилась, деньги-то нам нужны! Он
взял такси и усадил меня, а шоферу сказал: «В Лесной». И тут мне вдруг стало страшно! Уже смеркается, а в
Лесном глухо – что, если он завезет меня и отнимет мех? Мне странно показалось, что он меня взял под руку, точно
знакомую, а мех сразу же положил себе на колени. Вот я и говорю: «Знаете, я передумала, я лучше выйду». А он
отговаривает, и чем больше отговаривает, тем мне страшнее. Чувствую, что сделала глупость! Я схватилась за
дверцу, шофер затормозил, повернулся ко мне и открыл. Я выскочила и в сторону – я ведь быстрая! Только бы,
думаю, он за мной не выскочил. Такси в ту же минуту умчалось, и только тут я вспомнила, что мех-то остался в
машине! Вернулась я к бабушке вся зареванная. Бабушка, видя, в каком я отчаянии, даже не побранила, она только
сказала: «Слава Богу, что кончилось только так». Но дядя… Господи, как он на меня кричал: «Безумная! О чем ты
только думала! Я тебя одну на улицу выпускать не буду, сиди дома весь день. Ничего не понимаешь, так потрудись
запомнить, что садиться в машину с незнакомыми людьми я запрещаю!» Ну, а чем я уж так виновата, скажите?
Откуда я могла знать, что это не Рудин, а вор? – Здесь дело не в том, что он вор, Ася. Надо очень остерегаться
чужих мужчин. Ваш дядя совершенно прав: вы были в самом деле очень неосторожны. В эту минуту объявили
начало концерта, и разговор уже прекратился. В антракте Ася убежала в ученическую-артистическую, и Елочка
увидела ее, только уже выходящей на эстраду. Елочка чувствовала, что волнуется. «Господи, да что же это я! Не
все ли равно мне-то?» Но ей было не все равно и уже не могло стать все равно. – Вот это да! Это называется
музыкальностью! – сказал кто-то шепотом позади Елочки, когда Ася начала Шумана. Елочка обернулась; говорил
юнец лет шестнадцати, весьма демократического облика – без галстука, в рыжем свитере до самых ушей. –
Переливы подает очень тонко, – подхватил его товарищ-еврей в роговых очках, выступавший перед тем со
скрипкой. – А Шуберта-то, Шуберта как начала! – сказал опять первый мальчик. – Молодец девчонка! Откуда
взялась такая? Я ее раньше не слышал. Аплодисменты были дружные и бурные. Мальчики позади Елочки завопили
«бис», многие подхватили – Елочка могла быть довольна. Ася выбежала раскланиваться (и это у нее получалось
очень изящно) и вопросительно посмотрела при этом на учительницу. Та кивнула, и Ася снова села к роялю. Она
взяла несколько печальных аккордов… – Прелюд Шопена, – прошептал тотчас все тот же юнец в свитере. Он в
течение всего концерта безошибочно называл исполняемые вещи к немалому удивлению Елочки. – Шабаш…
Путается! – услышала она вдруг его шепот. – Эх, жаль! Хорошо начала! Сердце Елочки тревожно забилось… Ася
взяла еще два-три аккорда, прозвучавших неуверенно, и вдруг вскочила и галопом убежала с эстрады. – Задала
стрекача с перепугу! – добродушно засмеялся еврей. – Похлопаем ей еще, Сашка. Елочка испуганно взглянула в
первый ряд, где сидели педагоги: они оживленно переговаривались между собой, и Юлия Ивановна что-то,
казалось, им объясняла. Объявили следующий номер. Когда концерт кончился, Елочка увидела Асю уже в зале. Она
стояла около пожилой дамы с седыми буклями и симпатичным лицом. – Что случилось, Ася? Вы сбились? – спросила,
подходя, Елочка. – Да, неудача! У меня всегда так. Видите ли, на бис был у нас приготовлен этюд Мошковского En
automne, но мне что-то не захотелось его играть. Вчера я слышала вот этот прелюд, а за сегодняшний день он у
меня переплелся с глазами Дианы и памятью папы. Вот мне и взбрело на ум – дай-ка сыграю этот прелюд. Начала
удачно, а потом… Дома бы я попуталась да и подобрала, ну а на эстраде – остановилась. Это мне хороший урок: не
выходи впредь на эстраду, не прорепетировав хотя бы раз. Елочка с изумлением посмотрела на нее. – Как? Вы не
играли ни разу эту вещь? – Ни разу. – И вы, прослушав музыкально произведение один раз, можете его повторить? –
Вот и не смогла, как видите. Елочка не верила своим ушам. Сама не обладая музыкальной памятью, она не могла
вообразить себе ничего подобного. – А педагоги будут знать, что вы играли без подготовки? – спросила она. – Юлия
Ивановна знает, а другие… Не все ли равно? – А вы с Юлией Ивановной уже разговаривали? – Да. Она поймала меня
в артистической и строго сказала, что программа должна быть согласована с педагогом, и никакие вольности не
допускаются. А я почему-то думала, что бисом вольна распоряжаться, как хочу. Я просила Юлию Ивановну меня
извинить. Она поцеловала меня в лоб и, кажется, простила. «Еще бы не простить!» – подумала Елочка. – Жаль, что
опять неудача! – продолжала печально Ася. -Бабушка и дядя Сережа будут спрашивать… Хоть бы мне их чем-
нибудь порадовать. Ну да надо быть храбрым оловянным солдатиком, как у Андерсена. – Courage, mon enfant,
courage! – подхватила неунывающая француженка. – Vene donc. Il fait tard, Son excelance – madame, votre grand-mere
– nous attend. [7] На следующий день в канцелярии школы Елочка увидела Юлию Ивановну, которая разговаривала с
директором. Произнесли фамилию Аси, и Елочка насторожилась. – На прошлом уроке эта девушка подбирала на
рояле отрывки из очаровавшей ее «Снегурочки», которую накануне слышала в первый раз, – говорила Юлия
Ивановна.- У нее огромные данные, но нет школы, нет постановки руки и слабая техника. Последнее время она
занималась только со своим дядей – бывший офицер, скрипач-дилетант… Какую школу мог он преподать ей, а тем
более по фортепиано? Притом она, по-видимому, не сознает степени своего дарования. – А это бывает чрезвычайно
редко, – вставил директор очень выразительно. – О, да! Еще бы! Ее в этом отношении нельзя даже сравнивать с
нашими «вундеркиндами». Полагаю, что когда вы ее услышите, вы согласитесь со мной, что талант ее станет в
недалеком будущем украшением нашей школы, и не откажитесь способствовать… Бухгалтерша окликнула Елочку,
протягивая ей квитанцию очередного взноса, и помешала услышать конец беседы. Отрывки из «Снегурочки» крепко
засели в воображении Елочки. Лежа в этот вечер в постели, она глубоко задумалась над тем чувством, которое
внушила ей Ася. С детства в воображении Елочки сложился образ женского существа – сначала девочки, а позднее
девушки, в котором было как раз все то, чего не хватало ей. Это было как бы противоположное ей начало и вместе с
тем то, чем она сама хотела бы быть, если бы могла изменить свою натуру. В этом образе доведена была до
максимума способность быть милой и обаятельной – все то женское очарование, которого она была лишена, хотя
обладала вполне женской душой. В этом образе должна была быть непосредственность, в то время как она сама
всегда ограничивала себя всевозможными условностями и запретами, и непременно – талантливость, по которой
она тосковала, и без которой человек представлялся ей незавершенным, недоделанным, не имеющим цены. Та
интенсивная интеллектуальная жизнь, та внутренняя настороженность, способность к самоанализу и чувство
долга, которые составляли квинтэссенцию ее собственной природы – им она не оставляла места в этом образе. Эти
свойства были слишком кровно с ней связаны, чтобы иметь интерес или прелесть в ее глазах. Всякий раз, когда она
в ком-либо ловила отдельные рассеянные черты этого манящего образа, она говорила себе: «Похоже». И понемногу
слово «похоже» стало у нее именем существительным, независимым понятием, определяющим собой всю
совокупность признаков того, чем она хотела бы стать, если б могла отказаться от себя. Но не было еще девушки
или женщины, которая соединила бы в себе достаточно цельно и тонко все свойства этого «похоже». И вот теперь
Ася как будто разом воплотила их в себе все! Прибавилось еще обаяние аристократического происхождения, к чему
не была равнодушна Елочка, и то, что Ася до некоторой степени являлась существом гонимым. Чувство, которое
внушила Елочке Ася, отдаленно напомнило ей то глубокое невысказанное обожание, которое в дни ее юности
зажглось в ней к раненому офицеру, набросив траурную тень на ее молодость. Тот же захватывающий интерес к
личности человека, та же болезненная нежность и обостренная впечатлительность к всему, что хоть отдаленно
касалось любимого предмета. Чувство к офицеру было глубже, сильнее, фатальнее, к нему примешивалось
сострадание и отдаленные, неясные надежды на то, что может принести счастье… Этот человек тоже являлся
сосредоточием свойств, которые ей хотелось найти уже не в себе, а в любимом мужчине. Отсюда и шло родство в
ответных вибрациях ее души на очаровавшие ее образы. Недавно она окончательно разошлась с институтской
подругой Марочкой: зашел разговор о музыке, и та небрежно бросила Елочке: – Ах, оставь, пожалуйста, музыку ты
любить не можешь, потому что у тебя вовсе нет слуха. В оперу ты ходишь, чтобы смотреть, как умирает jeune
premier [8]. Слова эти показались Елочке крайне неделикатными. Она не могла не признаться самой себе, что
подруга ее проявила неожиданную проницательность – герой, и особенно герой трагически погибающий, пусть
даже оперный, продолжал сохранять особое обаяние над ее воображением. И то, что это было понято и выражено
словами, было всего болезненней. Думая теперь о себе и об Асе, Елочка спрашивала себя: к чему приведет попытка
созидать отношения, когда это приносит с некоторых пор только царапины ее болезненно-чувствительному
душевному организму? «Подругами мы стать не можем: мы слишком разные и по характеру и по возрасту, –
рассуждала она. – Ася эта моложе меня лет на восемь и она – «похоже»! Она скоро выйдет замуж, как все они,
хорошенькие. Я все равно буду ей не нужна и не интересна. Мне лучше ни к кому не привязываться или
повториться опять то же: я вложу себя всю и пусть в ином виде, а все равно получу удар. Я – неудачница. Мне, как
улитке, спокойней и лучше в моей раковине, и я из нее не выйду». Решение было принято, и на следующий раз она
пришла на урок не раньше, а напротив, позднее, чтобы больше не встречать Асю.
Глава третья
Нашу Родину буря сожгла, Узнаешь ли гнездо свое, птенчик? Б. Пастернак. В комнате, которая представляла собой
одновременно и столовую и гостиную и где предметы самого изысканного убранства перемешивались с
предметами первой необходимости, садились обедать. В сервировке стола были старое серебро и дорогой фарфор,
но вместо тонких яств на тарелки прямо из кастрюли клали вареную картошку. Старая дама с седыми волосами,
зачесанными в высокую прическу, сидела на хозяйском месте, черты ее лица были как будто вылеплены из
севрского фарфора, как те изящные чашки, которые стояли перед ней на серебряном подносе с вензелем под
дворянской короной. Черты эти повторялись, несколько измененные, в лице мужчины лет тридцати пяти,
сидевшего по правую руку старой дамы, и в лице молодой девушки, которая собирала тарелки со стола; горничные
уже отошли в область преданий в этом доме. – Обед для мадам придется подогревать. Я посылала Асю ее сменить,
но мадам отослала Асю обедать и уверила, что достоит очередь сама, – сказала старая дама – Наталья Павловна. –
Мадам – мужественная гражданка, ее героический дух не сломит ни одно из бесчисленных удовольствий
социалистического режима, а двухчасовая очередь за яйцами – это пустяки; к этому мы уже привыкли, – усмехнулся
Сергей Петрович. – Ты принес мне контрамарку на концерт, дядя Сережа? – спросила Ася. – Нет, стрекоза. Но не
бойся, мы пройдем с артистического подъезда. Завтра концерт у нас в филармонии, мама, – Девятая симфония.
Нина Александровна солирует. Может быть, наконец, соберешься и ты? У Нины Александровны сопрано совершенно
божественное, не хуже, чем у твоей любимицы Забеллы. – Ты отлично знаешь, Сергей, что я выезжать не хочу.
Воображаю себе вид зала Дворянского собрания теперь и эту публику… Дома я, по крайней мере, не вижу этих
физиономий. Не вздумай меня опять уверять, что там публика интеллигентная – интеллигенции теперь не осталось.
– Но Девятая симфония во всяком случае осталась Девятой симфонией, мама. А солисты и оркестр… – Мне дома
лучше, – сухо перебила сына Наталья Павловна. – Ася ничего прежнего не видела и не помнит, вот и веди ее. –
Обязательно постараюсь устроить обеих девочек и Шуру Краснокутского. Я уже обещал. Посмотри скорей, мама, на
Асю – она краснеет и уходит к буфету. Знаешь почему? Наша Ася приобрела себе в лице Шуры поклонника: я уже с
месяц замечаю, что юноша неравнодушен к ней. Улыбка неожиданно проскользнула по мраморному лицу Натальи
Павловны и смягчила строгие черты. Полуобернув голову, она взглянула на внучку. – Зачем ты меня дразнишь, дядя
Сережа? – отозвалась эта последняя, перебирая ложки и вилки на самоварном столике. – Ты ведь очень хорошо
знаешь, что Шура мне не нравится. Ну вот! Бабушка уже вздыхает! – прибавила она с оттенком нетерпения. –
Вздыхаю, дитя мое, когда подумаю о твоем будущем. Я не представляю себе, кто может обратить на себя твое
внимание? Теперь нет молодых людей нашего круга, достойных тебя. – Найдутся, мама, – сказал Сергей Петрович, –
traine [9]жизни теперь не тот; все по углам попрятались, как мыши; beau monde [10]в ссылках и концентрационных
лагерях. – Вот об этом я и говорю, Сергей, мы почти никого не видим и не знаем. Не за выдвиженцев же и
комсомольцев выходить Асе? А Шура Краснокутский из хорошей семьи, он вполне порядочный и прекрасно
воспитанный молодой человек. Я не хочу ни в чем принуждать Асю, но боюсь, со временем она пожалеет, если
откажет ему теперь. – Полно, мама. Она еще очень молода, еще может выбирать… – Между кем выбирать, Сергей? –
Ах, бабушка! – вмешалась Ася, – да разве уж замужество так необходимо? Разве нельзя быть счастливой и без него?
– В жизни женщины это все-таки главное, Ася. Как бы ни были тяжелы условия существования, любовь к мужу и
детям всегда украсит жизнь. Ты этого теперь еще понять не можешь. Ася молчала, не поднимая ресниц, но
улыбалась исподтишка Сергею Петровичу. У нее были свои мысли на этот счет. – Посмотри на эту плутовку, мама.
Она отлично знает себе цену и, конечно, пребывает в уверенности, что получит не одно предложение. И она права –
как-никак ей всего восемнадцать лет. Сейчас мы живем очень замкнуто, но это может измениться. Почем знать?
Может быть, наша Ася закажет себе приданое в Париже и поедет в свадебное путешествие в Венецию. – О, не
думаю, не думаю! Большевики слишком прочно засели в Кремле, – печально сказала старая дама. – А как дела у
Лели на бирже труда? Приняли ее, наконец, на учет? – спросил Сергей Петрович. – Еще не знаем, – ответила Ася. –
Леля обещала прибежать сегодня, чтобы рассказать. Там, на бирже, заведует списками безработных некто товарищ
Васильев. Леля говорит, что он ее враг такой же страшный, как в детстве рыбий жир, а у меня – басовый ключ.
Товарищ Васильев уже четыре раза отказывался принять ее на учет, а добиться переговоров с ним тоже очень
трудно. – Вот где бюрократизм-то! – воскликнул Сергей Петрович. – Для того чтоб только записаться в число
безработных, нужно получить с десяток аудиенций у этой высокопоставленной личности. Сидит, наверно, в
фуражке, курит и отплевывается на гобелен – лорд-канцлер новой формации! С наслаждением бы отдал приказ
приставить к стенке этого товарища Васильева. – Это не бюрократизм, Сережа. Это их система, – возразила ему
Наталья Павловна, – их классовый подход. Они не хотят ставить Лелю на учет, потому что она внучка сенатора и
дочь гвардейского офицера, бедное дитя. Последний раз этот товарищ Васильев сказал ей совершенно прямо:
«Мать ваша нетрудовой элемент, а отец и дед были классовыми врагами». При диктатуре пролетариата этих
оснований, очевидно, достаточно, чтобы закрыть перед восемнадцатилетней девушкой все двери. – Вчера Леля,
уезжая на биржу, забежала сначала к нам, – вмешалась Ася, – мы все вместе ее одевали, чтобы придать ей
пролетарский вид… Знаешь, дядя, мы закутали ее поверх шапочки старым платком, а потом раздобыли у
швейцарихи валенки и деревенские варежки, и получилась самая настоящая матрешка. Мы стоим и любуемся, а в
это время входит Шура и очень мило заявляет: «В этом шарфике вы очаровательны, Елена Львовна, но вид у вас в
нем сугубо контрреволюционный!» – это любимое выражение Шуры. У него все «сугубое» и «контро». Нам осталось
только сказать: «Вот тебе и на!» – Ну, сам Шура выглядит не менее «сугубым», и если бы отправился к товарищу
Васильеву он, то потерпел бы точно такое же поражение, – сказал Сергей Петрович. – Шура на биржу не пойдет, у
него нет острой нужды в работе. Он сам мне сказал: «Пока Бог дает здоровье моей тетушке в Голландии, я могу не
встречаться с товарищем Васильевым». Почему он так говорит, дядя? – Мадам Краснокутской, кажется, ее сестра
высылает из Амстердама гульдены. Шуре можно извинить эти слова только потому, что он почти мальчик и притом
все-таки подрабатывает переводами, – сказал Сергей Петрович. – Да, он переводит сейчас письма Ромена Роллана.
Он очень хорошо знает литературу и рассказывает мне много интересного, но… слишком он весь изнеженный,
избалованный – я таких не люблю! Его мамаша всегда боится, что он простудится, и заботится о нем, как о
маленьком – это смешно! Мне в нем нравится только то, что он добрый; вчера, когда он провожал меня с урока
музыки, к нам подошел человек весь в лохмотьях, но с университетским значком, и вдруг этот человек говорит:
«Помогите бедствующему интеллигенту!» Шура выхватил тотчас бумажник и вынул все, что там было, потом он
обшарил свои карманы и даже вытащил рубль, завалившийся за подкладку; при этом у него дрожали руки. Меня
его доброта так тронула, что я разревелась самым глупым образом. Но для того чтобы влюбиться, мне доброты
мало. Вот если бы он хоть немного походил на Говена у Гюго или если бы дрался за Россию, как папа… тогда бы я
его полюбила! – Тогда бы он давно был в концентрационном лагере, Ася. Те, кто любили Родину, – все там. – А ты,
дядя? – Не был, так буду, – ответил он. Наталья Павловна положила вилку и нож. – Зачем ты так говоришь, Сергей?
Я хочу верить, что тебя хранит Сам Бог ради этой малютки. Что было бы с ней без тебя? Наступило молчание.
Каждый угадывал мысли другого. Первой заговорила Ася: – Вот шекспировский Кориолан мне тоже нравится, когда
он говорит: «Я, я – изменник?» Так мог бы сказать белый офицер! – А кто тебе позволил читать Шекспира, Ася? –
«Кориолана» сам дядя прочел мне вслух. – А! Ну, это другое дело! Однако, Ася, мы успеем кончить картофель
прежде, чем ты принесешь нам соус. – Прости, бабушка! – Ася убежала в кухню. Через минуту она уже уселась на
свое место, но едва сделала глоток, как положила вилку и снова защебетала: – Какое для нас счастье, что ты попал
в оркестр, дядя. Ведь иначе у нас не было бы лазейки с артистического подъезда, и мы не могли бы слушать так
много музыки! Я страшно хочу услышать Девятую симфонию и хор «К радости». Я очень-очень счастливая! Ты,
бабушка, часто смотришь на меня с грустью и совсем напрасно. В жизни столько интересного, и каждый день