какая! – воскликнула она. – Тише, тише, милая! Не надо, – испуганно зашептала Фроловская. – Потом поговорим.
Войди сюда, Дарочка. Видишь, у меня гостья. Ожерелье я прибрала, потому что на рояле ему, согласись, не место.
Возьми, если хочешь надеть. Вошедшая девушка – не та, которая открывала двери – недоверчиво покосилась на
Лелю, по-видимому не ожидая увидеть ее, и зажав таки ожерелье в хищной ладони, тотчас скрылась. – Как вы
можете терпеть такой тон? – снова возмутилась Леля. – Что делать, дорогая! – зашептала Татьяна Ивановна. – Ведь
я не имею права их выселить, если у них нет жилплощади, а добром они не уедут. Жить же вместе и ссориться уж
очень тяжело! Конечно, они меня стеснили, мне даже пасьянс теперь негде разложить, приходится класть карты на
подушку. Но я мирюсь, одной тоже было бы трудно: лифт стоит, а подняться в третий этаж я не в силах из-за моего
миокардита. Они же покупают все, что я попрошу. Вот и сегодня Дарочка принесла и молоко, и булку. Нет, Тоня и
Дарочка девушки неплохие, а только невоспитанные: культуру видят в шелковых платьях, с бабушкой же грубы.
Добрейшая моя Агаша ради них с утра до ночи гнет спину: в домработницы к моему знакомому академику
поступила, чтобы заработать девочкам на кино и тряпки, а они на нее кричат хуже, чем на меня; стыдиться ее
начали, если при Агаше придут их подруги или кавалеры, они прячут ее ко мне за ширму. Вот это мне в них
симпатично всего менее. Она приподнялась и вынула бархатный футляр. – Вот, дорогая, фамильный жемчуг; еще
мой, девичий. Он был у нас приготовлен тебе как свадебный подарок. Возьми его. Кто знает, может быть, Валентин
еще вернется, не возражай мне, девочка моя. Я не требую у тебя обещаний, я понимаю, как мало надежды… Но я
|
|
уже плоха и не хочу, чтобы этот жемчуг попал в руки пролетариата. Он и уцелел-то только потому, что я повторяю
и в кухне, и в коридоре, будто это простые бусы, не стоят и пяти рублей. Пусть он украсит твою шейку. Но Леля
замотала головой. – Я не вправе принять такую вещь… Вы ее продать можете… Вам так теперь трудно! – Нет,
милая! Я этого не сделаю. Жемчуг этот заветный. Надень, я застегну на тебе замочек. Если бы ты только знала, как
я грущу, но ты этого не поймешь в свои двадцать лет. Как только Татьяна Ивановна усадила Лелю пить чай, с
трудом разместив китайские чашки и чайничек на крошечном отрезке стола, послышался звонок, и в комнате
появилась хорошо знакомая фигура Шуры Краснокутского с его круглыми, добрыми, черными глазами. Следом за
ним, не дожидаясь приглашения, тотчас юркнула Дарочка. Быстрый завистливый взгляд, брошенный ею в сторону
Лели, убедил последнюю, что в ее положении есть свои преимущества, которых она обычно не замечала: Дарочка
могла завидовать ее прирожденному изяществу, ее положению всеобщей любимицы, а может быть и тому, что она
сидит, как равная в объятиях этой дамы, напоминающей портреты Рокотова. Возможно, что зоркие глаза уже
заметили жемчуг на шее Лели, и этого оказалось довольно, чтобы заподозрить, что Леля не замедлит явиться
разрывать сундуки, которые останутся после Татьяны Ивановны… «Я удивительно умею улавливать дурные
чувства, у меня на них нюх!» – сказала себе Леля. Этот же нюх позволил ей заметить женское кокетство, пущенное
полным ходом при первом появлении Шуры. Дарочка ради него мобилизовала все свои чары, и наилучшей из них,
|
|
по-видимому, считала ежеминутный звонкий хохот, не понимая всей банальности этого приема. «Дрянь! Выскочка!
Ишь, куда метит! Я тебя еще срежу!» – подумала Леля и, подымаясь, чтобы уходить, самым невинным голоском
спросила: – Как здоровье вашей бабушки, Дарочка? К кому она нанялась? Помните, Шура, нянюшку Агашу? Такая
добрая и милая старушка, вторая Арина Родионовна, – и покосилась на Дарочку, наслаждаясь плодами своего
ехидства. С этой же тайной мыслью она позволила Татьяне Ивановне обнять себя и, прощаясь, сама повисла на ее
шее. Но как только она и Шура вышли на лестницу, улыбка слетела с ее лица. – Шура, что же это такое? – Да, Леля,
картина самая печальная, а изменить ничего нельзя. Татьяна Ивановна имела право их вписать, а выписать права
не имеет: одна из очередных нелепостей нашей жизни! Я часто бываю здесь: отношу на почту корреспонденцию
Татьяны Ивановны и хожу по комиссионным с ее квитанциями, а потому я в курсе всего, что здесь происходит. Я
очень боюсь, что эти девицы приведут сюда кавалеров; если одна выскочит замуж, чего доброго, и муж въедет
сюда же. Кроме того, они Татьяну Ивановну систематически обкрадывают, а она по непостижимому добродушию
или безразличию допускает это и только просит ничего не сообщать Валентину и даже старой Агаше, чтобы не
огорчать их. Легко может случиться, что, когда Валентину разрешат вернуться (если разрешат!), въехать ему уже
будет некуда! Татьяна Ивановна долго не протянет, а девочки вместе с другими жильцами запрудят квартиру и
|
|
завладеют понемногу всем добром. Эта картина очень характерная для нашей жизни и очень безотрадная. Девушка
молчала. – Валентин сейчас в очень тяжелом положении… – начал опять Шура, но Леля его перебила: – Не говорите,
Шура! Я не хочу слушать. С меня в самом деле довольно трагедий! – а про себя она подумала: «Надеяться на
Валентина Платоновича мне уже нечего. Эту эпопею в моей жизни давно пора забыть!» – Барышня моя, ангел
Божий! – услышала она внезапно на повороте лестницы: старая Агаша, закутанная в платок, перехватила ее руки и
начала покрывать их поцелуями. – Радость-то нам какая выпала! Спасибо, вспомнили мою барыню! Плоха она
больно стала! Чему и дивиться, последнего сына отняли. Я, почитай, кажинный вечер забегаю к Спасо-
Преображенью записочку в алтарь за нее подать, да пока все нет и нет ей облегчения. Навещали бы вы ее, невеста
наша желанная! – Спасибо, Агаша, за ласковые слова, но я невестой не была, - холодно проговорила Леля,
освобождая свои руки из морщинистых пальцев старухи, – если вы так преданы Татьяне Ивановне, обуздайте лучше
своих внучек: они с Татьяной Ивановной непозволительно грубы и присваивают ее вещи, – и быстро сбежала вниз.
Шура, отличавшийся тактичностью, тотчас заговорил на постороннюю тему, и все-таки Леле показалось, что он не
одобряет той легкости, с которой она разрушила укрепления, воздвигнутые Татьяной Ивановной, дабы утаить от
преданной женщины поведение девушек. «Лучше было, может быть, мне не вмешиваться? А впрочем… не все ли
равно? Ведь я сюда не приду больше!» – Передайте Ксении Всеволодовне мой совет быть осторожнее, – сказал
Шура, – биография ее супруга становится известна слишком многим, вчера ее повторяли за именинным столом у
Дидерихс. Все это, конечно, люди самые достойные, но ведь не все одинаково осторожны! – эти слова Шуры
докатились до внимания Лели. – Благодарю вас, Шура! Я передам, – а в мыслях ее пронеслось: «Печется о
благополучии соперника! Не мужчина, а теленок!» – Как теперь ваше служебное положение, Шура? – У меня
маленькая неудача, которая очень огорчает маму. Мне только что посчастливилось устроиться на заводе
«Большевик» переводчиком по приемке оборудования. И вот дня три тому назад я захватил простуду; ночью
температура поднялась до тридцати девяти, мама с утра вызвала врача, а сама тем временем потчевала меня
аспирином и чаем с малиной; тут, как на беду, к нам заходит отец Христофор – протоиерей Творожковского
подворья. Мама его очень уважает. И надо же, что в ту как раз минуту, когда мама поила его чаем – ни раньше, ни
позже – шасть ко мне квартирный врач, еврейка; быстрым подозрительным взглядом окинула служителя культа,
маму в пеньюаре, меня, распростертого на диване и портрет генерала в орденах над диваном, и с самым
непримиримым видом сунула мне градусник. У меня же от маминых забот температура уже спустилась до тридцати
шести. И вот достопочтенная леди заявляет: «Бюллетеня я вам не дам! Нет, нет, гражданин, пора кончить с этим!»
Что подразумевалось под «этим» она уточнить не сочла нужным, очевидно воображаемые ухищрения классово-
чуждого элемента, – так или иначе я уволен за прогул. Леля ахнула и остановилась. – Да как же врач мог не
принять во внимание, что при гриппе такое явление… – Не захотел принять во внимание, Леля! Это все та же,
обычная в наши дни травля интеллигенции. Как-нибудь переживем. Бывает хуже! «И будет!» – прогремел,
щетинясь, грузовик, проносившийся мимо, и повторил за ним заводской гудок. Глаза Шуры, которые Ася называла
«по-собачьи преданными», смотрели уныло.
Глава пятнадцатая
«Полагаю, что Клюквенское гепеу все-таки сочтет себя обязанным прислать семье официальное извещение о
гибели ссыльного, – думал Олег, заглядывая то и дело в почтовый ящик. – Могут прислать жене, а могут и матери!
Наконец, может написать от себя еще кто-либо из ссыльных». Пересиливая отвращение, он все-таки обратился к
Хрычко: – Если вы обнаружите в почтовом ящике какие-либо письма к моей жене или теще, не вручайте им лично, а
передайте сначала мне. Должно прийти извещение о смерти сына Натальи Павловны. Я не хочу сообщать об этом
теперь. Очень прошу посчитаться с моей просьбой. Будьте уверены, что, если бы вы обратились ко мне с подобной
же, я бы ее исполнил. Хрычко в этот раз был трезв и добродушно пробурчал: – Ладно, не передавать – так не
передавать! Нам-то что? Мы зла никому не желаем. За зверей нас напрасно почитаете. Слышишь, Клаша: письма,
какие будут, только вот им передавать, а старухе и молодой – ни под каким видом. Олег ушел несколько
успокоенный. Через несколько дней он решил посвятить в случившееся Зинаиду Глебовну, чтобы получить в ее
лице союзницу. Отчаяние, с которым она приняла это известие, навело его на подозрение: не было ли в свое время
романа между ней и Бологовским; он не стал, однако, задерживаться на этой мысли, ни мало не будучи
любопытным. Зинаида Глебовна согласилась с ним, что необходимо повременить с сообщением; Леле, а также
мадам решено было тоже не сообщать, чтобы не вынуждать их к притворству, котором они вряд ли были искусны.
Со службы Олег по нескольку раз в день звонил домой. – Ласточка моя, ну как ты? Все благополучно дома? Не
выходи без меня на улицу: сегодня скользко. Я провожу тебя в музыкальную школу и к Леле, если захочешь, только
дождись меня. В одно утро Хрычко с равнодушной и угрюмой миной вручил ему приглашение на Шпалерную,
которое принял под расписку в его отсутствие. Стиснув зубы смотрел Олег на эту повестку. Принимая во внимание
вполне реальную возможность не выйти оттуда, следовало сделать множество распоряжений и предупредить
домашних, но он не сделал ни того, ни другого. «Если бы за это время поступили те или иные чрезвычайные
сведения относительно меня, были бы непременно произведены обыск и арест, а это приглашение по всей
вероятности только очередное напоминание, слежка, чтобы, помучив меня, незаметно подразведать: авось, да
проговорится в чем-нибудь. Мне, как Казаринову, ежеминутно грозят осложнения такие, как увольнение и высылка
за черту города, но сколько бы он своим следовательским нюхом не чуял во мне гвардейца Дашкова, на это все-
таки нужны доказательства, а их пока нет». А сердце все же колотилось как «овечий хвост», по его собственному
выражению, когда он приближался к мрачному зданию. Наг исправно погонял его опять по его биографии, по-
видимому, рассчитывая, что Олег в чем-нибудь собьется и сможет быть уличен в противоречии, чего, однако же, не
случилось, и после спросил как бы вскользь по поводу одного очень незначительного события из жизни Валентина
Платоновича. Мобилизовав все свое внимание, чтобы овладеть западней, которую он почуял, Олег, едва услышав
это имя, ответил с небрежным видом: – Я еще не был знаком с Валентином Платоновичем в тот период. Мы
познакомились на моей свадьбе. – А вы разве не вместе учились? – полюбопытствовал с самым невинным видом Наг,
как бы a propos. – Не имею чести знать, какое учебное заведение окончил Валентин Платонович, – отпарировал
Олег. – Не имеете чести? А скажите, если вы так недавно знакомы, отчего вы явились вечером, накануне его
отъезда, к нему на квартиру? Олег опять моментально нашелся. – Мать его – старая приятельница моей тещи, и мне
пришлось проводить ее к Фроловским по просьбе жены. У Натальи Павловны больное сердце, и мы не выпускаем ее
на улицу без провожатых. Глаза у Нага блеснули, точно он сказал: «Ну и молодец! Ловко выворачиваешься! Но это
до поры до времени, друг! Я тебя все-таки накрою!» Они помолчали. – Надеетесь скоро быть отцом? Олег молчал. –
Что же вы не отвечаете? – Что я должен вам отвечать? – Не переменили ли своего решения по вопросу о
сотрудничестве с нами? Уверенность в своем положении и лишний заработок могли бы вам пригодиться теперь. –
Совершенно верно. Тем не менее, решение я не переменил. – Так. Я подожду еще немного. Дайте ваш пропуск,
подпишу. До скорого свидания! – и опять отпустил его. «До скорого свидания! По-видимому визиты эти станут
постоянным украшением моей жизни! – думал Олег, выходя на улицу. -Валентин оказал мне незаменимую услугу!
Каково, однако, наблюдение: я был у него всего раз и это уже известно! По поводу Аси сигнализировала, очевидно,
Катюша, которая всегда суется в кухню, как только услышит наши голоса. Прошлый раз она ее с любопытством
оглядывала». Олег рассказал о своей прогулке в гепеу только Нине, которую навещал почти каждый день. –
Совершенно ясно, что следователь не располагает достаточными данными, чтобы уличить вас. Если бы хоть одна
улика – вы бы оттуда не вышли. Возможно, что в конце концов он бросит это дело, убедившись в его безуспешности.
– Нет, Нина, не бросит: он им увлекся, как спортом. Это не только профессионал – он в своем роде артист. Я,
разумеется, буду в щупальцах этого подвального чудовища; вопрос только в том – когда? – Это убийственно – жить
с такими мыслями, Олег. А теперь, когда в перспективе ребенок… – Не говорите об этом, Нина! Я, конечно,
совершил преступление, когда женился на Асе… Вот Валентин, мой товарищ, нашел же в себе силы отказаться от
Лели, – и тут же, подумал: «Леля не сказала ему: «Я не боюсь безнадежного пути!» А между тем Ася в последнее
время начала немного капризничать: потеряв подвижность и легкость она стала странно чувствительна к обиде и
«сворачивалась» еще легче, чем раньше, хотя в общем уроки, которыми дорожила; а вслед за этим пропустила свой
собственный урок музыки. В этот же день за вечерним чаем она бросила на стол листок бумаги и, проговорив: «Это
вам всем от белой Кисы», – убежала. Олег прочел это послание вслух: «Приходится белой Кисе писать, потому что
знаю, что заплачу, если начну говорить. Я не хочу больше ходить в музыкальную школу и играть на экзаменах, пока
я в таком виде. И на первомайском концерте играть тоже не хочу. Пусть Олег поговорит с Юлией Ивановной, только
поскорей, чтобы я знала мою судьбу. Никто из вас о Белой Кисе не подумал, а могли бы кажется догадаться, как
неудобно вылезать на эстраду с такой фигурой. Бабушка даже упрекнула за пропуск – вот вы какие! Я бы
непременно поняла, случись такая вещь с кем-нибудь из вас». Все трое любовно улыбались. – С кем же из нас
может случиться такая вещь? Уж не со мной ли? – сказала француженка. – Избаловали вы ее! – строго сказала
Олегу Наталья Павловна. – У меня она никогда не смела капризничать. – Когда же и побаловать то, как не теперь? –
ответил он. – В такое время каждая женщина имеет право на внимание. – И все-таки эти капризы некстати! –
ответила Наталья Павловна. – Она должна была держать переходные экзамены на старший курс, она и так отстала
в технике! В этот вечер Олег спросил Асю, когда они остались вдвоем: – Ну скажи, моя драгоценная, как бы хотела
ты провести оставшиеся два месяца? Я сделаю, как ты захочешь. Она ответила, припав головой к его плечу: – Я бы
хотела в лес и в поле! Теперь весна: поют зяблики и жаворонки, цветут анемоны. Я так давно не видела весну в
деревне! Но разве это возможно? В течение всего следующего дня Олег несколько раз возвращался к мысли, как
трудно в условиях большевистского режима исполнить самое невинное и скромное желание обожаемого существа!
В этот день после работы он зашел на несколько минут к Нине, которая уже готовилась к отъезду в турне. И она
сказала ему: – Моя тетушка тоже снимается с места: она едет к своей бывшей горничной, у которой проводит
каждое лето. Вот бы вам отправить туда же Асю! Деревня стоит на песчаной горе среди бора, место сухое,
здоровое; и всего в четырех часах езды от Ленинграда. Светелка, соседняя с той, в которой будет жить тетя,
свободна, и тетя просила меня подыскать спокойных жильцов. Олег ухватился за эту мысль. Комната стоила
недорого, место было глухое, и вместе с тем все соответствовало желаниям Аси; к тому же там ей не угрожало
никакое неожиданное известие. Тем не менее вырастал ряд трудностей: Олег не мог получить в это время отпуск, а
вместе с тем считал немыслимым отправить Асю одну; на Наталью Павловну надежды не было никакой: он слышал
много раз от Аси, что в прошлые годы, когда Сергей Петрович каждое лето снимал комнатушку в деревенской избе,
чтобы вывести на воздух Асю, Наталья Павловна отправляла ее с Нелидовыми и с француженкой, а сама неизменно
оставалась в городе. «Мне слишком тяжело видеть все то, что в воспоминаниях моих связывается с Березовкой. Я
останусь здесь», – говорила она своим домашним. Переубедить ее никто не был властен, Олег это знал. В
настоящее время она настолько уже подалась здоровьем, что оставлять ее на городской квартире одну, без
француженки, казалось ему столь же невозможным, как оставить одну Асю. Он остановился на мысли уговорить
Зинаиду Глебовну выехать в деревню с Лелей и Асей – и в этот же день помчался к ней. Леля, проработав уже год в
качестве бесплатной стажерки и не имея пока официального места, могла с любого дня устроить себе летний
перерыв. Она была очень худа и бледна; Зинаида Глебовна, обожавшая дочь, боялась вредного влияния
рентгеновских лучей на ее здоровье и обрадовалась возможности отправить ее на воздух. Она пожелала взять на
себя половину расходов по даче несмотря на горячие возражения Олега, но предупредила его, что на субботу и
воскресенье принуждена будет возвращаться в Ленинград, чтобы продавать цветы, которые будет заготавливать в
деревне в свободное от хозяйства время. Олег согласился на это условие, так как рассчитывал приезжать сам
каждую субботу к вечеру и оставаться на воскресенье. Ася, узнав эти планы, сначала просияла от радости, потом
расстроилась известием, что Олег будет только наезжать раз в неделю, но выехать все-таки согласилась. В один из
ближайших дней состоялось «великое переселение народов». Место оказалось в самом деле чудесное, лесистое и
глухое, бывший великокняжеский заповедник. Добираться было несколько сложно: около дух часов езды по
Октябрьской железной дороге и еще столько же на рабочей кукушке, которая плелась по одноколейке в сторону.
Проводив всю компанию и вернувшись в тот же вечер обратно, Олег почувствовал себя во власти всевозможных
тревог и опасений: за ужином Наталья Павловна и француженка напрасно уверяли его, что нет никаких причин для
беспокойства и что Зинаида Глебовна очень заботлива – Олег был уверен, что ничей присмотр не может быть таким
неусыпным и нежным, как его собственный, и что тысячи неведомых опасностей подстерегают Асю и в деревне, и в
лесу, и в поле: она может споткнуться о сучок и упасть, она может испугаться коровы, она может подойти слишком
близко к лошади… мало ли что может случиться. Когда он вошел в пустую спальню, тоска охватила его еще с новой
силой. «Все это верно, что деревенский воздух и прогулки помогут ей запастись здоровьем перед родами и
кормлением, но еще неизвестно, долго ли нам доведется жить вместе… Жаль каждого дня, каждой ночи,
проведенной без нее! – думал он, воображая себе ее голос, улыбку и ласку, не столько женскую, сколько детскую…
В первую же субботу он помчался к Асе с тяжелым рюкзаком за спиной, как и подобало «дачному мужу». Пока все
обстояло благополучно: она встретила его на маленьком полустанке сияющая; он заметил, что кожа ее приняла
золотистый оттенок, щеки порозовели – ради этого стоило поскучать неделю! Выяснилось, что Зинаида Глебовна не
только сама уехала с утренним поездом, но увезла с собой и Лелю, очевидно считая слишком неудобным ночевать
всем в одной комнате. Олег тут же решил убедить ее не делать этого больше, так как он всегда может
переночевать на сеновале и ни за что не позволит гонять взад и вперед Лелю из-за своей особы. Ася рассказала, что
Зинаида Глебовна чрезвычайно внимательна: весь день возится с хозяйством, даже воду носит сама, ни в чем не
позволяет себе помогать, и все время гонит ее и Лелю на воздух, в лес. – Мне с тетей Зиной очень уютно, – говорила
Ася. – И было бы совсем хорошо, если бы они не ссорились по каждому незначительному поводу; тетя Зина скажет:
«Леля, сейчас сыро, надень жакетик!» – а Леля сейчас же отвечает: «Вот еще! Стану я кутаться!» Если тетя Зина
скажет: «Я очень боюсь, что фининспектор все-таки обложит меня налогом!» – Леля отвечает: «Ты своими вечными
страхами непременно хочешь испортить нам настроение?» Тетя Зина иногда вовсе не отвечает, точно не слышит, а
иногда начинает плакать. Мне делается ее страшно жаль, один раз я тоже разревелась. Вот поди-ка попробуй
ответить так бабушке! Я пробовала уговаривать Лелю быть мягче, но она говорит: «Ты не знаешь, до чего мама
несносна своими вечными опасениями и заботами». Ну что мне делать, чтобы помочь им жить мирно? Вечер и
следующий день прошли чудесно: гуляли вдвоем по лесу, собирали сморчки и ветреницу, пекли вместе картошку и
пили молоко; Ася лежала в гамаке на солнышке. Олег только вечером спохватился, что привез с собой для перевода
целую кипу бумаг; после ужина пришлось усесться за перевод, Ася вертелась около. – Пойдем погуляем еще
немножко! Белая ночь такая особенная, фантастичная! Здесь есть место, под горой у речки, где в кустах черемухи
поет соловей. Пойдем послушаем? – Не могу, моя Киса, не проси! Эти бумаги должны быть готовы к утру. К тому же
сейчас стало сыро и холодно. – Я одену пальто. Ну, пойдем, ну, пожалуйста! – Я уже сказал, что не могу. Возьми
лучше рукоделье. Мои носки все дырявые. Прошлый раз после ванны я не знал, что одеть. Пока я не был женат,
Аннушка мне охотно штопала, а теперь мне неудобно ее просить. С пристыженным и как будто потухшим личиком
Ася взялась за работу, но не просидела и четверти часа. – Олег, милый… – Что, моя драгоценная? – Я выйду одна,
можно? Я только до речки, послушаю и вернусь. Мне так хочется! – Хорошо: на десять минут отпущу. Осторожно,
пожалуйста! Она накинула пальто и выскользнула, а он углубился в перевод. Окончив страницу, он взглянул на
часы. «Уже полчаса, как ее нет. Я знал, что не вернется вовремя». Он перевел еще страницу – ее по-прежнему не
было. Уже встревоженный, он выбежал на крыльцо. «Не пошла ли она в хлев? Она любит смотреть, как доят
корову». Но в хлеву ее не было. «Может быть, кормит хлебом овец?» Но и у овечьего загона ее не оказалось.
Майский вечер был очень холодный, и когда Олег посмотрел на заросли молодых берез и черемух, спускавшихся к
речке, они оказались подернуты белым туманом; серебристый серп месяца, неясно вырисовываясь на светлом небе,
стоял как раз над ними. Белые стволы берез и зацветающие кисти черемух напоминали картины Нестерова
смутностью своих очертаний и бледностью красок. Соловей щелкнул было и перестал – озяб, наверно. «Да где же
она бродит, непоседа! Еще простудится!» – и он побежал под гору в холодок этих кустов. – Ася! – крикнул он,
углубляясь все дальше и дальше в чащу. Наконец в ответ долетело ее «ау» и лай пуделя, а скоро и сам пудель
подкатился к его ногам шерстяным комком. – Ася! Да где же ты? Выходи ко мне! Я – на тропинке! – кричал он. – Иди
сюда сам, а я не могу! – зазвенел голосок. – Что-нибудь случилось? – воскликнул он и бросился в кусты на ее голос.
Она стояла, прислонясь к березе, в несколько странной позе – на одной ноге. – Я попалась в капкан; вот посмотри:
мне защемило ногу. Не бойся, я не упала, я успела схватиться за этот ствол. Уже около часа я стою на одной ноге,
даже озябла. – Капкан? Что за странность? Почему ты не закричала? – Я боялась тебя взволновать и решила лучше
выждать, пока ты сам прибежишь… Он на коленях старался высвободить ее ножку, орудуя перочинным ножом. –
Готово! Какая глубокая царапина! Бедная лапка. Моя жен в капкане, точно лисичка или горностай! Вот и отпускай
тебя одну! и он стал растирать ее онемевшую стопу. Она сделала два-три шага, встряхнулась и вдруг звонко
расхохоталась. Но Олег рассвирепел: – Тебе все шутки и смех! Я берегу тебя, как зеницу ока, стерегу, хожу следом,
отпустил на десять минут, а она в капкан попалась! Не нашла ничего лучше сделать! Что у тебя, глаз нет? Сколько
раз тебе говорил, что ты должна смотреть себе под ноги! Крах, дзинь! Олег пошатнулся и схватился за дерево: –
Что такое? Не понимаю! Ася снова так же звонко расхохоталась: – Так тебе и надо! Что же вы не смотрите себе под
ноги, милый супруг? Нет глаз у вас, господин Злюка? Раздосадованный Олег напрасно дергал ногу. – Что тут
смешного? Не понимаю! Ты, кажется, рада, что мои единственные приличные брюки порваны? Больше не ходи сюда
в рощу – это может плохо кончиться. Последние брюки!… Не понимаю, чему ты смеешься! Пришлось потрудиться
теперь над собственным освобождениепосле чего оба, прихрамывая, вернулись, наконец, обратно. Пудель бежал за
ними и поднимал заднюю ногу, прихрамывая, очевидно, из солидарности. Ася не соглашалась стричь «под льва»
свою Ладу, и она походила на огромный комок белой шерсти; только три точки – нос и два глаза – чернели среди
белых шелковых завитков.
Глава шестнадцатая
Надежда Спиридоновна еще с юности вынесла любовь к природе, которая у бывших помещиков продержалась в
большинстве случаев до последнего дня их жизни. Каждую весну старую деву начинало властно тянуть в лес и в
поля. Ей хотелось ходить по молодой траве, собирать землянику среди папоротников и пней, поглядеть на
пасущихся коров и овец, вдохнуть запах скошенного сена, а всего больше – поискать грибочков. Последнее было ее
страстью. Как ни тяжело подыматься с места на старости лет, укладываться и тащиться в деревню, где
приходилось ютиться без всяких удобств в деревенской светелке, она не могла устоять перед этой приманкой.
Надежда Спиридоновна пользовалась большой привязанностью и уважением бывшей своей горничной Нюши,
которая провела с ней всю молодость, ездила с ней за границу и до сих пор величала ее «барышней». Каждую весну
в середине апреля Нюша эта появлялась на городской квартире Надежды Спиридоновны с докладом: – Ждем вас,
барышня! Крышу брат перекрыл заново; ступеньки к вашему крылечку поправил; пса того негодного, что обидел
вашего котика, мы со двора согнали. Корова у нас отелившись. Клюква и моченые яблоки вам заготовлены.
Колодезь мы вычистили. Пожалуйте – рады будем! В этот раз обычное сообщение усугублялось новым –
чрезвычайным: – Брат пристроил сбоку вторую светелочку, которую мы охочи тоже сдать. Сообщение это весьма не
понравилось Надежде Спиридоновне: она считала пребывание в этом доме своей монополией. Когда же Нина
успокоила ее известием, что нашла ей спокойных соседей, и объяснила, кого именно, Надежда Спиридоновна со
страхом воскликнула: – Жену Олега Андреевича? Ниночка, да ведь она, кажется… кажется… – Да, тетя, Ася в
положении. А почему это вас беспокоит? Оберегать ее будет пожилая дама, тетка ее по матери. А уж что касается
деликатности и кротости – в Асе всего этого больше, чем нужно. Старая дева промолчала, но осталась чем-то очень
недовольна. Когда же она узнала, что Ася и Леля уже в деревне, она взволновалась еще больше: ей представилось,
что теперь интересы ее уже обязательно будут ущемлены. Она металась по комнате, повторяя: – Зачем они
переехали первыми? Мне там заготовлена клюква, а утреннее молоко с покон веку считается моим. – Успокойтесь,
тетя: никто на ваши права не посягает. Это все очень деликатные люди, – опять урезонивала ее Нина. Надежда
Спиридоновна приехала пятнадцатого мая вечером, когда Ася и Леля, утомленные прогулкой, уже крепко спали.
Проснувшись поутру, она услышала странное повизгивание, которое сразу показалось ей очень подозрительным.