передней без звонка хлопнула дверь. Она вскочила и схватилась за голову: – Бабушка! Не сейчас… только не
сейчас! Скажи, что у меня голова болит, и я легла. Я не могу показаться сейчас бабушке. Три дня подряд длилась
эта агония: Ася собиралась с духом и не могла решиться заговорить. – С Богом, дорогая! – шептал ей Олег перед
дверьми бабушкиной комнаты. – Courage! [90] – повторяла свое любимое напутственное слово француженка,
которой все уже было известно. Ася входила и садилась на край бабушкиной кровати, но заговорить не решалась. –
Подожду! Бабушка сказала, что сегодня у нее хуже сердце. Завтра скажу, – говорила она Олегу и мадам. –
Подожду. Сегодня бабушка мне показалась такая усталая и бледная. Завтра, – говорила она на другой день. Не
любовь и рождение ребенка опустили занавес над беззаботностью юности, – это сделала потеря, первая в ее
сознательной жизни. Свинцовая тяжесть непоправимого пришла одновременно с первыми материнскими
тревогами, когда надо было подстерегать и понимать плач, ауканье и барахтанье маленького существа, вставать к
нему ночью, пеленать, кормить и замирать от тревоги: все ли идет как надо? Почему кричит? Почему хуже сосал?
Почему плохо спал сегодня? И смех ее затих в эти дни; тревожная морщинка залегла между бровей, а взгляд стал
испуганный и печальный. К тому же донимала усталость: сказывалась ли в этом послеродовая слабость, или
кормление, или необходимость вставать по ночам, но за несколько дней Ася потеряла цветущий вид. Она всегда
была худенькой, но теперь стали исчезать румянец, округлость щек, блеск глаз… «Ее во чтобы то ни стало нужно
вывести снова в деревню, когда мы начнем гулять в этих лесах, румянец, сон, аппетит и бодрость вернутся к ней
сами собой, – думал Олег, тревожно приглядываясь к жене. – Зинаида Глебовна и Леля ждут, но как же уехать
теперь?» Через несколько дней во время обеда Наталья Павловна вдруг положила вилку и нож и, обращаясь ко
всем сразу, сказала: – Отчего мне все время кажется, что вы от меня что-то скрываете? Уж не получили ли вы каких-
либо тревожных известий от Сергея? Все замерли, и это молчание яснее слов говорило: что-то произошло! – Может
быть, его перебросили в концентрационный лагерь или с рукой что-нибудь? Пожалуйста, не скрывайте ничего! Ася
выскочила из-за стола и бросилась комочком в кресло, как будто хотела спрятаться. Француженка поднесла руку ко
лбу и прошептала: «Oh, mon Dieu! [91]» Наталья Павловна медленно обвела всех глазами и поднялась с места. – Вы
мне сейчас же скажете все! Я категорически требую! – властно прозвучал ее голос. – Дядя Сережа… он… они его…
он… он… – лепетала Ася. – Погиб, – тихо и раздельно докончил за нее Олег. Наталья Павловна не упала, даже не
пошатнулась. Она осталась стоять так же прямо, как стояла. У нее изменилось лишь выражение лица, на которое
вместо тревоги легла глубокая скорбь, особенно в поднявшихся кверху глазах. Несколько минут она простояла в
оцепенении, потом спросила почти спокойно: – Что случилось? – Не вернулся из тайги, – шепнула Ася. – Заблудился,
– сказал Олег. – Его искали? – Нашли уже мертвым. Тело не отдали. Место погребения неизвестно. И опять
наступило молчание. Олег подал ей стул; она села; они остались стоять около ее стула в почтительной
неподвижности. Может быть, она думала сейчас о том, что в отрочестве и юности любила его меньше старшего
сына только потому, что он музыку предпочел гвардейским эполетам, а между тем как раз ему выпало на долю
ценою постоянных жертв беречь ее старость; может быть, она вспомнила его рождение… – Не плачь, детка! –
сказала она, наконец, услышав тихое всхлипывание Аси. Красивая тонкая рука погладила волосы внучки. –
Успокойся, побереги себя, твое волнение отзовется на молоке, а стало быть, и на малютке, – и спросила: – Когда это
случилось? – Восемнадцатого февраля, мы узнали в апреле. – Так давно! А эти письма? Олег объяснил
происхождение писем. – Нина знает? – Знает. – Так вот почему она почти перестала у нас бывать! Ей тяжело было
притворяться… бедное дитя! А я уже начала опасаться… – и она снова погрузилась в задумчивость. – Нина служила
отпевание? – спросила она через несколько минут, подымая голову. Ася вопросительно взглянула на мужа. – Нет, –
виновато проговорил он. – Да как же так! Прошло уже три месяца… Олег Андреевич, неужели и на вас с Ниной
повлияло советское безбожие? – Виноват, за последнее время и в самом деле отвык от церковных обрядов. Я до сих
пор не отслужил панихиды по матери: сначала госпиталь, потом лагерь… – Очень жаль, – сухо сказала Наталья
Павловна. – Вы человек определенного круга и с вашим воспитанием этого не должны были бы допускать. Что
касается меня, я в ближайшие же дни закажу заочное отпевание. Она встала и пошла в свою комнату. Ася
нерешительно двинулась вслед. – Не иди за мной, – сказала ей с порога Наталья Павловна. В течение последующих
дней Наталья Павловна поражала всех своей выдержкой; она заказала заупокойную обедню и отпевание и
разослала приглашения своим ближайшим друзьям; во время пения «Со святыми упокой», когда Ася и обе
Нелидовны плакали, она стояла как изваяние, в черном крепе, который не снимала еще со смерти мужа. Олег и
Нина несколько раз высказывали друг другу мысль, что религиозность Натальи Павловны носит несколько внешний,
обрядовый характер, непохожий на безотчетные, смутно-поэтические, но глубоко искренние порывы Аси; даже
Леля заявляла не раз: «У Натальи Павловны вера государственная, регламентированная, которая держит в страхе
Божием нас, меньшую братию». Тем не менее, вера эта, по-видимому, оказалась могучим источником
самообладания и утешения. Вечером этого же дня, когда все сидели за вечерним чаем, Наталья Павловна сказала: –
Теперь я буду настаивать, чтобы Ася с ребенком завтра же ехала в деревню. Дача стоит пустая, Леля без Аси
уезжать не хочет, а мы все не так богаты, чтобы бросить деньги на ветер. Я остаюсь с Терезой Леоновной, на днях
возвращается Нина, да и Олег Андреевич пока еще здесь. Нет причин сидеть в городе. Ася попробовала слабо
сопротивляться, но потерпела фиаско и на другой же день послушно уехала. Она самой себе не решалась
признаться, до какой степени ей хотелось обегать с Лелей и с мужем эти леса, поляны и просеки теперь, когда она
могла не остерегаться быстрых движений и всевозможных запретов окружающих. В первое же утро, как только она
вывезла сына в колясочке на знакомый дворик, и взглянула на лес как chevre de monsieur Segain [92], прикидывая в
уме, можно ли попросить тетю Зину приглядеть за Славчиком, как уже услышала ее голос: «Беги гулять, Ася. Я
присмотрю за Славчиком. Только к кормлению не опоздай!» И «Леась», забрав корзинки, умчался. В первую субботу
Олег нашел Асю еще несколько грустной и бледной, и личико ее тревожно вытянулось, когда она спрашивала о
бабушке; в следующий раз она выглядела лучше; а в третью субботу, бросившись ему на шею на пустом
полустанке, она радостно лепетала: – Здесь так чудесно! Славчик все время на воздухе. Знаешь, у него появляются
на ручках перетяжки, это потому, что у меня теперь молока больше. У нас пошли грибы после дождичков. Мы их
находим десятками. Маленькие боровички похожи на Славчика -такие же забавные и очаровательные. Знаешь,
вчера Славчик в первый раз улыбнулся! Грибная эпопея скоро развернулась во всем блеске, и Олег, как только
получил в последних числах августа отпуск, принял в ней самое горячее участие. Грибы лезли из-под каждого
листика, из-под каждого пенька. Их довольные и хитрые рожицы взвинчивали до экстаза. На сыроежки и
березовики уже никто не обращал внимания: охотились только за белыми и за груздями. Последние гнездились
преимущественно в отдаленной березовой роще, под опавшими листьями, тогда как белые грибы облюбовали бор.
Это были очаровательные боровички с темными шапочками и толстыми корешками, жившие семьями по десять –
пятнадцать штук. В поход за ними выступали с самого утра независимо от погоды. Случалось, небо было затянуто
тучами и сеял мелкий и частый холодный дождь, осень в этом году была далеко не так хороша, как предыдущая; но
ничто не могло остановить отважных грибоборов. Ася надевала старую шерстяную кацавейку и русские сапоги,
Олег – тоже старую кожаную куртку Сергея Петровича и солдатские сапоги, Леля – перешитый из дедовского
камергерского мундира, весь перештопанный trois care [93] и войлочные туфли, сшитые Зинаидой Глебовной; обе
девочки повязывались по-бабьему платками, и все выступали чуть свет из дому, вооруженные корзинами и
перочинными ножами. В лесу начиналась оживленная перекличка: – Я уже нашла парочку! Чудные – крупные и
совсем чистые! – вопила в азарте Леля. – А что же я-то? Опять ничего! Хожу, хожу, и все без толку! – отзывалась Ася
с нотой отчаяния в голосе. – Олег! ау! Почему ты не откликаешься? Нашел что-нибудь? – Для начала – четыре! Я
решил, что не уйду, пока на моем счету не будет ста штук как вчера. Штурмуйте этих бездельников! – откликался
бывший кавалергард. Возвращались усталые и страшно голодные. Зинаида Глебовна, на которую оставались и дом,
и младенец, встречала с обедом и вытаскивала ухватом из русской печи горшок с кашей и топленое молоко словно
заправская крестьянка, хозяйка избы. После обеда Ася и Леля садились чистить грибы, а Олег уходил снова в лес
собирать валежник. Потом топили русскую печь и сушили в ней грибы. В промежутках между подбрасыванием дров
и выниманием грибов в полутемной кухоньке около печи затягивали песни или рассказывали страшные истории;
Зинаида Глебовна тем временем пекла в этой же печи картошку к ужину. Ужинать садились, как только поспевало
вечернее молоко. В этой жизни было своеобразное очарование; суровая простота быта и беготня по лесам закаляли
здоровье и успокаивали нервы. Олег замечал, что, отдаваясь этому нехитрому укладу, стал лучше спать и лучше
есть, и ужасы действительности опять отошли дальше и почти не напоминали о себе. Ася была так мила в платочке
с горошинками и в больших сапогах! В ней было столько душевного здоровья и детской беспричинной радости,
которая может быть только у человека с кристально-чистой совестью! Когда она прикладывала к груди ребенка и,
улыбаясь ему, называла его «агунюшкой» и «птенчиком», а затем, опуская ресницы, смотрела на него сверху вниз,
он находил в ней еще одно, новое, очень тонкое очарование, которого не было прежде. «Моя Ася – драгоценный
бриллиант со множеством граней, и каждая из них играет особенным неповторимым и неподдельным блеском, -
думал он. – Если судьба мне отмерит еще некоторое время счастья, я открою в Асе еще новые грани, сияющие
всеми цветами радуги». Может быть, эта жизнь казалась ему прекрасной потому, что была насыщена любовью к
ней и к маленькому существу, а это вместе с добротой Зинаиды Глебовны создавало особую атмосферу взаимной
самой бережной нежности. Может быть, эта жизнь казалась прекрасной еще потому, что она не могла быть
продолжительной. Никто из этих обнищавших аристократов не захотел бы надолго отказаться от книг, от музыки,
от комфорта; но выхваченные на время в этот медвежий уголок, они упивались впечатлениями деревенской и
лесной жизни со всею впечатлительностью утонченных натур. Может быть и сознание своей обреченности
усиливало остроту короткого блаженства, но, так или иначе, Олег и Ася опять переживали всю яркость своего
счастья. Олег чувствовал себя в неоплатном долгу перед Зинаидой Глебовной: она взяла на себя львиную долю
забот, чтобы скрасить им лето; без нее невозможна была бы эта беготня по лесам; доброта ее, казалось, не знала
предела. Даже ночью, когда Славчик начинал пищать, и Ася тихонько выскальзывала из под одеяла, Зинаида
Глебовна тотчас подымала голову: «Ложись; я перепеленаю, ты устала от прогулки», – говорила она. Олег с трудом
отвоевал у нее обязанность ходить за водой к колодцу и растапливать печь. Подымалась утром Зинаида Глебовна
всегда первая, и, когда просыпались остальные, завтрак оказывался уже готов; вопроса о том, успела ли отдохнуть
она, как будто не существовало: осведомлялся об этом один Олег. Каждый вечер, когда на полу в единственной
комнатушке раскладывались матрацы, Ася, приготавливая рядом с Лелей свою постель, считала неудобным убегать
к Олегу на сеновал, и почти каждый вечер тетя Зина находила тот или иной предлог, чтобы отослать ее к мужу:
«Ася, снеси Олегу Андреевичу плащ, сегодня ночь холодная, он озябнет в сарае», или «Ася, сбегай, пожалуйста, к
мужу, узнай сколько времени – у меня часы остановились!» – говорила она. Ценить свои заботы и свой такт Зинаида
Глебовна вовсе не была склонна: она их не замечала! Олег попытался однажды убедить ее не переутомляться до
такой степени и поберечь себя, но она отвечала: «Наталья Павловна постоянно твердит мне то же самое, но я, пока
я в силах, предпочитаю все делать сама, чтобы моя девочка не уставала и не портила своих ручек. Мне всегда жаль
загружать домашней работой и ее, и Асю: у них и так мало радостей». Отхватить хоть час отдыха или удовольствия
для себя самой Зинаида Глебовна по-видимому считала ненужным и лишним… А между тем Ася по впечатлениям
детства и по рассказам старших помнила, как любила танцевать, играть в теннис и кататься верхом ее тетя Зина и
какой она была нарядной и резвой хохотушкой. Теперь Зинаида Глебовна, казалось, уже раз навсегда махнула
рукой на свою жизнь: отчаянная борьба за существование поглощала все ее силы; она уже не имела возможности
думать о себе, боялась думать – боялась ощутить всю глубину своей надорванности и усталости. Из последних сил
вертелась она в мясорубке своих забот, поглощенная только тем, чтобы скрасить жизнь дочери. Были ли она умна?
Однажды разговор зашел о февральской революции, и Зинаида Глебовна проговорила с меланхолической улыбкой:
– Я так расстроилась тогда при мысли, что никогда больше не увижу скачек и парфорсных охот и что пришел конец
нашим веселым вечерам у его высочества. Помню, я несколько дней проплакала в моем будуаре, а мой фокс Жужу
понимал, что я переживаю какое-то горе, и целыми часами просиживал около меня. Олег невольно подумал, что так
мог говорить только очень ограниченный человек. Нечто похожее по-видимому промелькнуло и в белокурой головке
Лели, она сказала: «А ты не подумала, мудрая мамочка, что конец пришел и самому его высочеству и вместе с ним
твоему мужу?» Надежда Спиридоновна продолжала держаться особняком и даже в грибные походы отправлялась
одна. Этому делу, к всеобщему удивлению, она отдавалась с не меньшей страстностью, чем они сами, и даже с
профессиональной пунктуальностью. Несколько раз случалось, что, приготавливаясь к походу, все видели в серой
дымке моросящего дождя фигуру старой девы в допотопной тальме, с бурачком и знаменитой палкой: она
выходила за частокол и скрывалась между соснами всегда прежде них. Несколько раз они имели с ней
«вооруженное столкновение», по выражению Олега, причем «атаковала» всякий раз Надежда Спиридоновна, а они
лишь отбивались весьма нерешительно. Так, однажды они завернули в небольшой соснячок, один из участков
огромного бора, раскинувшегося на много верст. Соснячок оказался очень плодовитым, и за полчаса они собрали
втроем сто двадцать маленьких чистых боровичков. Они только что расположились отдохнуть на сломанном дереве
и съесть по куску хлеба, как увидели фигуру Надежды Спиридоновны, которая появилась из-за песчаной горы и
затрусила к ним. – Вы здесь зачем? – не слишком дружелюбно спросила она, окидывая взглядом молодежь. – За
боровиками, – глазом не сморгнув, ответила Леля и показала коробок. Надежда Спиридоновна вдруг вспыхнула: –
Это мое место! Я здесь собираю уже в течение семи лет! Это известно всем, а вы могли бы пойти и подальше! – Мы
не знали, что вы помещица! Нас вот уже давно повыгоняли с наших угодий. Может быть, и весь этот бор ваш? –
спросила Леля. Но Олег поспешил перебить ее, не желая обострять отношений: – Если мы неожиданно попали в
положение браконьеров, то разрешите нам, Надежда Спиридоновна, исправить нашу вину и с величайшей
готовностью преподнести вам наш сбор, – сказал он. Но старая дева, вместо того чтобы смягчиться, неожиданно
пришла в ярость. – Зачем это мне? Я люблю сама находить грибы, а когда они сорваны, они мне неинтересны!
Берите их, но больше сюда не ходите, если хоть немного уважаете старших. – Так точно. Больше ходить не будем, –
и Олег увел «Леась». Пройдя шагов двадцать, все трое остановились, взглянули друг на друга и неудержимо
расхохотались. Вечера становились все темней и темней. Надежда Спиридоновна заранее запасалась хорошими
свечами, и в комнате у нее было светло, в то время как ее соседи толкались в темноте, как кроты, и переносили за
собой из кухни в комнату маленький огарок, воткнутый в бутылку. Олег отправился за свечами в далекий поход на
ближайшую станцию, но в советской лавчонке не оказалось ничего, кроме водки и консервированных компотов, а
ехать в город значило истратить лишнюю сумму, в то время как денег систематически не хватало. Так и остались в
потемках еще на несколько дней. Надежду Спиридоновну это, по-видимому, не беспокоило: она ни разу не
пригласила их к своему столу и предпочитала коротать вечера одна за раскладыванием пасьянса. В последнюю
неделю своего пребывания на даче Надежда Спиридоновна простудилась: у нее сделался «прострел», и она слегла
с острыми болями в пояснице. Пришлось выручать неприветливую соседку: Олег носил ей воду и топил печь,
Зинаида Глебовна стряпала, а Леля посылалась в качестве горничной (так как Леля была свободней Аси).
Возвращаясь после того, как устроила Надежде Спиридоновне грелку или перемыла посуду, Леля всякий раз
жаловалась матери на «ведьминские» причуды: – Я такой невыносимой старухи еще не видела: аккуратна до скуки,
у нее в ходу всегда восемь полотенец и все развешаны по гвоздикам, и спутать не приведи Бог! Охает, скрипит, а
глаза рысьи – сейчас приметит! «Это надо вытирать наружно-кастрюльным, а вы взяли внутри-кастрюльное,
миленькая моя»! Клеенку на столе нельзя просто вытереть, а сперва тряпочкой номер один, а потом тряпочкой
номер два, а тряпочек тоже восемь! Видели вы что-нибудь подобное? Злая: всякий раз спросит, сколько боровиков
мы нашли, а я нарочно прибавлю, чтоб подразнить. Проскрипит: «Я, случалось, находила еще больше», – а саму так
и передернет от зависти. Оценила Надежда Спиридоновна хоть под конец людей, с которыми прожила стена в
стену все лето – неизвестно. Накануне отъезда она наконец пригласила всех к себе на чашку чая и довольно мило
побеседовала о характерах различных грибов и способах солений, но и тут показала зубы: не разрешила впустить
пуделя, который весь этот час поскулил около ее порога. Уезжая, она милостиво поцеловала «Леась» в лоб и
пригласила обеих к себе на свои именины. Глубокую обиду в тайниках своего сердца затаила против Надежды
Спиридоновны как раз самая незлобивая из ее соседок – Ася: Надежда Спиридоновна ни разу за все время не
умилилась на ее ребенка и даже не пожелала на него взглянуть! Проходя через дворик мимо колясочки, где под
белым тюлем спал ангельским сном маленький Славчик, она всегда смотрела в сторону и ускоряла шаг, как будто
вид этого очаровательного существа мог вызвать у нее тошноту. Ася легко прощала обиду себе, но обида этому
крошечному созданию легла, как царапина, на тончайшую ткань ее души.
Глава восемнадцатая
– Явилась! Вот послушай-ка, что я намерен сообщить: коли единый раз еще найду свое письмо вскрытым – получишь
на орехи. Поняла? – Этими словами Вячеслав приветствовал Катюшу, вернувшуюся со службы. – Взбесился ты, что
ли? Лается без толку! – равнодушно огрызнулась та, присаживаясь на табурет. – Нет, не без толку! Сделаю, как
сказал. Ишь как разохотилась! Уже второй конверт вскрытым вынимаю из ящика. – Ну, а я тут при чем? Иди и
объясняйся на почте: коли наша цензура ленится запечатывать, там и раздавай на орехи, я тут при чем? – Не ври.
Аннушка сама раз видела, как ты держала конверт над паром. Наша цензура справится без твоей помощи, и нечего
тебе в чужие дела нос совать. – Много видела твоя Аннушка! Врет она. А тебе как комсомольцу не к лицу такие
разговоры. Товарищ Сталин то и дело напоминает, что каждый советский гражданин, а тем более комсомолец,
должен по мере сил помогать органам гепеу. А ты сам не помогаешь и другим мешаешь. У нас в квартире есть за
кем последить, сам знаешь, какой тут круг! – Любопытничаешь ты больше, чем следишь. За мной, что ли, тебе
поручили приглядывать? Я такой же комсомолец, как и ты. – Больно уж несознательный комсомолец! – Да уж
посознательней тебя. Губки красит, пейсики завивает, то с одним пошла, то с другим. Кабы тот же Казаринов
твоими ужимками прельстился, был бы хахалем, а не классовым врагом. Где ж тут сознательность? – Плевать мне
на твоего Казаринова. Я про него и думать забыла. – Да я к примеру. – Лучше бы за собой последил. Снюхался с
классовыми врагами… – Ты смотри – словами не швыряйся! – и в голосе Вячеслава прозвучала угрожающая нота. – С
кем я снюхался? Найди на мне хоть пятнышко! Утром – работа, вечером – учеба, да комсомольские собрания. Даже в
кино забежать часа не выберу. Мне деньги в карман не лезут, как тебе. Знаю ведь, что зарабатываешь на доносах.
На твоей службе кассиршей при банях много не получишь. Небось в крепдешинах бы не щеголяла и сладкие
булочки не уплетала. Эх, не все пока ладно у нас в системе! Донос… За него не должно полагаться награды,
платные осведомители никуда не годятся! Коли я вижу, что человек опасен, я сигнализирую и делаю это потому,
что так мне велит гражданский долг, а для себя от этого ничего не жду. Ну, а за деньги чего не наплетут! Кому
крепдешинчик купить охота, кому велосипед, кому девушке подарок, – ну и наговариваете с три короба. Со
временем обязательно подыму этот вопрос в райкоме. – Как же! Послушают тебя! Гляди, чтоб самому рот не
заткнули! Недолго! – А это уж не твоя беда! – и, круто повернувшись, Вячеслав вышел из кухни. Он пережевывал
хлеб с колбасой, уткнувшись носом в книгу, когда кто-то стукнул в дверь. – Да-да! – сказал он, продолжая жевать и
даже не оборачиваясь. На пороге показалась Катюша. – Ладно, я не злая, надо мальчишке-комсомольцу пособить:
иди, сторожи в коридоре, я твоей девушке сейчас дверь открыла, прошла к Нине Александровне. Он недовольно
сдвинул брови. – Какая такая «моя» девушка? На что намекаешь? – Будто не понимаешь? Что у меня – глаз нет, или
уж я вовсе дура? Не видела я, что ли, как прошлый раз ты в коридоре дежурил, чтобы только поглядеть, как
пройдет мимо. Ступай, говорю, сидит у Нины Александровны, – и дверь закрылась. Он не шевельнулся и снова
уткнул нос в книгу, однако через несколько минут отложил ее в сторону. Смущенная и как будто виноватая улыбка
скользнула по его губам; он подошел к велосипеду и вывел его в коридор, с плоскогубцами в руках стал возиться с
гайками по самой середине коридора. Дверь из комнаты Нины вскоре открылась, и на пороге показались хозяйка и
гостья. – Спасибо, Леля, милая, что навестили меня. Жаль, Ася не пришла вместе с вами, ну, да ей теперь некогда.
Как Славчик? – Славчик – чудный бутуз. Я его буду крестить, – ответила Леля. Когда девушка надела старенькое
пальто и шляпу из потертого бархата, имевшую на ней элегантный вид, Нина сказала: – Вячеслав, вы хороший
мальчик, всегда рады всех выручить, проводите до трамвая нашу Лелю. Я не хочу отпускать ее одну. Можете? –
Могу, коли требуется, – неуклюже ответил юноша, – вот только ватник одену. Через несколько минут они вышли на
лестницу и некоторое время шли молча. «Вот бы знать, как это в ихнем кругу принято – можно ли брать ее под руку
или не годится? И как обращаться к ней? А впрочем, чего это я? Неужто буду под их тон подлаживаться? Привык
попросту, так и буду. Отфыркнется – ейное дело». И взял девушку под локоть. – Пошли, товарищ Леля! После
рабочего дня прогуляться приятно. Погода сегодня больно хороша. Вон как подморозило. Может, пройдемся
прежде на Невский, а после я вас провожу? Девушка взглянула на него с удивлением. «Господи! Он совсем
примитивный: с первого разу по имени и под руку, да еще на Невский! И зачем это Нина Александровна навязала
мне его в спутники!» – и на всякий случай слегка отодвинулась. – Я не пойду на Невский, я тороплюсь домой. – Это
вам, небось, мамаша внушила, что по Невскому гулять вечером неприлично? А вы мамашу поменьше слушайте: то
было прежде, а нынче все наши комсомольцы со своими девушками по Невскому прогуливаются, а дамочек дурного
поведения там и в заводе нет. Не бойтесь, товарищ Леля, пошли. – Нет, спасибо. Пойдемте к трамваю. А впрочем, я
отлично могу добежать и одна, – и Леля остановилась, как будто хотела распроститься. – Ну вот, ровно бы и
испугались! Не хочете – не надо. Я не принуждаю. Айда к трамваю, Леля. – Меня зовут Елена Львовна. – Вам все по
старинке охота? Ну, Елена Львовна так Елена Львовна. Вы учитесь или служите, Елена Львовна? – Я работаю
стажеркой в больнице, в рентгеновском кабинете. – Медработник, стало быть. Вот и я скоро медработником
заделаюсь. Я с рабфака пошел в фельдшерский техникум. Мы с вами сослуживцы, значит. У нас на нашем курсе на
днях постановочка будет, а после – кино «Катька – бумажный ранет». Хотите, достану вам билетик, Елена Львовна?
Уж как я рад буду провести с вами вечерок. Ребята у нас хорошие, уважительные. Каждый будет со своею
девушкой. Пришли бы? – Благодарю вас. Я одна нигде не бываю. Я хожу только с Асей и Олегом Андреевичем, да
иногда с моей соседкой. – Мамаша не велит? Эх, Елена Львовна! Этак можно и всю жизнь просидеть около маминой
юбки. Вы все думаете, коли не ваш круг, стало быть, что-нибудь дурно, а ведь это не так. – Я как раз этого не
думаю, но… – она замялась. – Неохота, что ли? А может быть, я больно уж не нравлюсь? Ваше дело! Леле стало
неловко и жаль его. В тоне его было что-то сердечное и простодушное. Во всяком случае, на нахала он совсем не
походил, но слишком уж был весь серый, сермяжный. Желая показать, что она не дуется и не сторонится, она
спросила: – А вы на каком же отделении в техникуме? – У нас еще пока не было разделения, а вот с января начнется
специализация. Должно быть, возьму хирургию, – ответил он. – Наверно, очень тяжело одновременно и учиться, и
служить? – опять сказала Леля, видя, что он умолк. – Я привык. Подошел трамвай и умчал Лелю. На следующий день
за вечерним чаем у Натальи Павловны она, смеясь, стала рассказывать о новом знакомстве. – Посмотрели бы вы на
его угловатость! Он ко мне обращался «товарищ Леля». Все засмеялись, кроме Олега, который сказал: – Я этого
юношу беру под защиту. Он не заслуживает насмешек! Хотите, я сообщу о нем нечто такое, что разом возбудит
уважение у всех здеприсутствующих? Все повернулись к нему, заинтересованные. – Пятнадцати лет он пошел
добровольцем в красную армию и участвовал во взятии Перекопа, где получил ранение в руку… – начал Олег. – Ну,
это еще не говорит в его пользу: распропагандирован был, как весьма многие, – сухо прервала Наталья Павловна. –
Допустим. Слушайте дальше. Он натолкнулся однажды на мой заряженный револьвер и разрядил его, чтобы
предотвратить возможное несчастье; через несколько часов после этого, во время ночного обыска, он не счел
нужным заявить агентам гепеу о наличии у меня оружия. Далее: ему было известно из очень верного источника, от
меня самого, кто я по происхождению, но, вызванный в гепеу, он отвечал на все вопросы по поводу меня, что ему
неизвестно ничего больше того, что стоит в моих документах. Он даже не нашел нужным сообщить о своем
великодушии мне. Я об этом узнал другим путем. – Очевидно, он вам симпатизирует, но ради чего вы были так
откровенны с ним? – сказала Наталья Павловна. – Я нашел, что так будет вернее, и, как видите, не ошибся. – И все-
таки не следовало! Этому сорту людей доверять нельзя. Мало ли какой может быть на него нажим. – Какой бы ни
был нажим, этот человек не предатель, – твердо ответил Олег, – за всей его серостью есть настоящая идейность, а
это теперь так редко! – Мало, что он не предатель, – он, по-видимому, благороден исключительно! – подхватила
Ася. – Нельзя ли зазвать его к нам, приручить и пригреть? – Это уже крайность, которая ни к чему, – строго
одернула ее Наталья Павловна, – я в моем доме партийцев принимать не намерена. «Так: напоминание мне, что