кажется, хорошо справляюсь. – Желаете что-нибудь сообщить нам? Она чувствовала, что дрожит. «Вот оно,
начинается!» – думала она. – Нет, сообщить ничего не имею. Опять ничего! Я бы и рада была, но мне как-то совсем
не везет с этим делом. Очевидно, я себя уже зарекомендовала, как вполне советская женщина, и при мне никто
ничего себе не позволяет, ничего! – говорила она, спотыкаясь под пристальным, холодным взглядом. – Так ли, Елена
Львовна? Неужели я должен поверить, что ваша мамаша или старая генеральша Бологовская остерегаются при вас
высказываться? – Нет, нет! Конечно, нет, но… я за родными не буду… к тому же мама и Наталья Павловна
политикой не интересуются… Мама Целый хлопочет по хозяйству, стряпает, стирает и перешивает наши тряпки, а
когда мы у Натальи Павловны, старшие садятся играть в винт с графиней Коковцовой, и тут уже не до разговоров.
Притом мне скучно сидеть с ними… – А что же делаете вы? – Обычно вожусь с ребенком моей кузины. Приходится
ее выручать, иначе она не успевает играть на рояле, а ведь она учится в музыкальном техникуме. – Вы имеете в
виду молодую Дашкову – Ксению? – спросил следователь. Но Леля была настороже и не попалась в ловушку. –
Дашкову? Я не знаю никакой Дашковой! Моя кузина – урожденная Бологовская, по мужу – Казаринова, – сказала она
немного поспешно. – Ах, простите! Я спутался несколько в родстве. Впрочем, как же так вы не знаете Дашкову?
Одну-то во всяком случае знаете – Нину Александровну. – Нина Александровна уже два года Бологовская. – Так, так,
товарищ Гвоздика, вы правы! Вы совершенно правы! – повторял следователь, пристально всматриваясь в девушку. –
Кстати, о Нине Александровне: вы были у нее на днях в день именин ее тетки? – Была… – ответила удивленно Леля.
|
|
«Отчего он весь извивается перед тем, как задать вопрос?» – думала она при этом. – Скажите, а там, на именинах, в
течение всего вечера вы же не слышали никаких предосудительных разговоров: порицания правительства,
анекдотов, насмешек над Советской властью? – Ничего. – Вы совершенно в этом уверены? – Совершенно уверена. Ни
одного слова. В нашем кругу таки разговоры не приняты. – Так-таки ничего? – Ничего. – Позвольте вам не поверить!
Я уже имею некоторые сведения от людей, которые исполняют свои обязанности честнее, чем вы. Мне, например,
известен во всех подробностях ваш разговор с гражданкой Екатериной Фоминичной Бычковой. Она очень резко
отзывалась о происходящей повсеместно партийной чистке, а также возмущалась тем, как обошлись с вами год
назад. Вы согласились с ней! «Со мной поступили несправедливо», вот ваши подлинные слова. Казаринов прервал
ваш разговор. Разве неправда? Леля, растерянная и сбитая с толку, испуганно смотрела своего мучителя. «Откуда
ему известно? Кроме этой самой Екатерины Фоминичны все были свои. Кто же мог на меня донести?» думала она,
мысленно перебирая всех присутствующих. – Что вы на это скажете, Елена Львовна? – нажимал следователь. –
Такой разговор в самом деле был, я о нем забыла, потому что он шел не за именинным столом, а в кухне, при
выходе. Я эту Екатерину Фоминичну совсем не знаю и очень удивилась, когда она со мной заговорила на такую
тему… – А отчего же вы не захотели мне сообщить? Ведь я наводил вас! Если вы покрываете незнакомых, мне уже
|
|
ясно, что тем более вы умолчите о своих. – Я совсем не собиралась покрывать, этот разговор у меня просто из
памяти вылетел. Но я не отрицаю: он был, в самом деле был, только говорила одна Екатерина Фоминична. – После
того, как я вас уличил, дешево стоят ваши показания, Елена Львовна! Собственно говоря, этого умалчивания уже
довольно, чтобы применить к вам статью пятьдесят восьмую, параграф двенадцать. И следовало бы это сделать.
Как я могу теперь вам верить, скажите на милость? Вот вы только что заявили мне, что фамилия вашей кузины
Казаринова, а не Дашкова. Могу ли я быть уверен, что вы ее не покрываете? А ну, довольно комедий! Извольте-ка
говорить правду, или засажу! Отвечайте! – Что отвечать? – дрожащими губами прошептала Леля. – Кто этот
Казаринов, супруг вашей кузины? Гвардеец он? Как его подлинная фамилия? Или тоже из памяти вылетела? «Надо
держаться!» – сказала сама себе Леля. – Я всегда слышала только Казаринов, никакой другой фамилии я не знаю, –
отвечала она. – Не лгите! Я очень хорошо вижу, что вы лжете. Я долго вам мироволил – хватит. Выкладывайте мне
фамилию, или я сейчас арестую вас. Домой не вернетесь. Леля закрыла рукой глаза. Она мысленно видела перед
собой Славчика, накануне вечером она была у Аси и как только вошла, малыш затопал к ней, повторяя: «Ле-ля! Ле-
ля!» Она схватила его на руки, и он прижался бархатной щечкой к ее щеке. А после чаю она прокралась тихонько в
спальню и подошла к кроватке: он уже спал, длинные загнутые ресницы доходили почти до наздрюшек, а щечки
стали розовые, как грудка снегиря; она поцеловала осторожно маленькие ручки в перетяжках. Ася тоже стояла тут
|
|
и созерцала спящего сына… – Ну? Говорите! Я жду. Фамилия? – Я другой фамилии не знаю. – Врете, знаете. – Нет, не
знаю. Я знакома с ним всего три года. Если он что-нибудь о себе скрывает – откуда мне знать? В поверенные такой
человек молодую девушку не выберет, сами понимаете. – Так. А Дашкова, Нина Александровна, никогда не
говорила вамо нем ничего? – Ничего. – Родственник он ее? – Сколько мне известно, нет. – С каких пор они знакомы?
Что их связывает? – Не знаю. Он, кажется, был у белых вместе с ее мужем, ординарец или денщик… Он не
аристократ. Дашков не такой был бы – по-французски говорит плохо, кланяется и того хуже… Это мне подметить
нетрудно. – И вы ни разу ни от кого не слышали никакой другой фамилии? – Ни разу. Следователь встал и начал
ходить по комнате. – Ну, смотрите, Нелидова! Я этого Казаринова выведу на чистую воду, и если подтвердится, что
он Дашков, вы мне за это ответите. Предупреждаю. А теперь благоволите объяснить вот что: мне сообщено, что
тридцатого сентября хозяйка квартиры, ну именинница, Надежда Спиридоновна, делала намеки, упоминала, что
намерена взорвать Охтинский мост. Можете ли вы подтвердить такое обвинение? Слышали ли это? – Мост?
Надежда Спиридоновна? Что за чепуха! Кто это мог наплести? Ведь ей за семьдесят! Чем взорвать? Как? Каким
образом? – Вам все шутки, Нелидова. Может быть, старуха и не запаслась взрывчаткой, почти наверное – нет, но
такие слова, как «лучше бы этого моста не было», уже кое-что доказывают. Наш комиссариат полагает, что в таких
случаях удалить вовремя человека благоразумней, чем расстреливать виновного после того, как он выполнит свое
злое дело, которое повлечет за собой к тому же не одну человечески жертву. Мне важно установить сейчас одно:
слышали ли вы слова «лучше бы этого моста не было». Они были произнесены при вас, уже установлено. Служебная
этика запрещает называть имена, ведь вы же не захотели бы, чтобы я называл ваше! Итак, готовы вы подтвердить,
и притом письменно, что слышали эти слова? Если нет, вы меня окончательно убедите в пособничестве классовым
врагам и применяю к вам статью 58-ую, 12 параграф. Мне совершенно точно известно, что эти слова были
произнесены при вас. Итак?… «Все уже было установлено, и если бы я продолжала отрицать, я ничего бы не
изменила этим, только себя погубила. Для Олега и Аси так вышло тоже лучше: следователь убедился, что я не все
огульно отрицаю, и отрицание мое через это приобретает значение. А разве может быть для меня выбор между
Асей и Надеждой Спиридоновной?» – повторяла себе Леля, стараясь усыпить свою совесть. Она предупредила
Олега, что его подлинная фамилия уже спрягается и передала ему разговор, умолчав только о том, что
подтвердила обвинение против Надежды Спиридоновны. Во время разговора с Олегом для нее выяснилась
подробность, которая расширила и вместе с тем омрачила ее горизонт: Катюша безусловно сама известила о
разговоре в кухне; мало того, разговор этот был по всей вероятности специальным заданием с целью проверить
Лелю и вернее зажать в кулаке. Олег был в этом абсолютно уверен и убеждал Лелю не тревожиться за судьбу
пухленькой девицы: она опасный провокатор. – Вы должны быть сугубо осторожны теперь, Леля. Немедленно
прекращайте разговоры, когда их заводят чужие, – и спросил: – а каков собой этот следователь? – Невысокий,
белобрысый, а глаза злые-злые, пристальные. – Он извивается и ерзает на месте, прежде чем задать вопрос? –
опять спросил Олег. – Да, он иногда раскачивается, как змея на хвосте. Но самое ужасное – его глаза: у него
необычайно расширяются зрачки. В этом что-то хищное и страшное! Как вышло, что мы попали к одному и тому же?
– Это не случайно, Леля, это хитрый ход, которым он готовит мат целой группе лиц. Не говорите пока ничего Асе,
пусть будет счастлива еще хоть месяц или два. – Олег Андреевич, а я? Что же будет со мной? Я ведь совсем не
успела быть счастливой! – надтреснутый звук ее голоса и наивность вопроса укололи сердце Олега. – Вы говорите:
месяц или два – это звучит как «мэне, тэкел, фарес» в Библии. Почему вы отмерили срок? Я и впредь буду говорить
то же самое. Не сомневайтесь во мне, – и голос Лели опять дрогнул. Он взял ее маленькую руку и, отогнув перчатку,
поцеловал сгиб кисти, отступив от этикета, в котором был тонкий знаток. – Спасибо за меня и за Асю, но если даже
у вас хватит мужества и хитрости втирать следствию очки еще в течение некоторого времени, это не значит, что
они не найдут иного способа накрыть меня или попросту приклеить мне новое обвинение, чтобы упрятать в
надежное место. Дай только Бог, чтобы это коснулось одного меня. Они разговаривали, прогуливаясь вдоль
решетки Летнего сада, и, когда простились, Леля медленно пошла вдоль Лебяжьей канавки. В последнее время
было много тяжелых впечатлений. Несколько Дней назад скончалась Татьяна Ивановна Фроловская. Слабая
надежда, что Валентин Платонович сумеет хоть на пару дней вырваться на похороны матери, не осуществилась: он
не приехал и только обменялся телеграммами со своим другом Шурой, который великодушно взял на себя все
хлопоты по погребению. Она не пошла ни на панихиду, ни на похороны, и мать в этот раз не принуждала ее.
Пожалуй, даже лучше, что Валентин Платонович не приехал: от него ей ждать нечего! В отставке уже двое, но что
толку, если дни идут за днями, а счастья нет? Погруженная в эти печальные мысли, она неожиданного увидела
себя на Гангутской перед домом Фроловских, куда ее машинально вынесли ноги. Охваченная внезапно чувством
необъяснимой вины перед одинокой женщиной, которая с такой нежностью обнимала ее, она остановилась перед
подъездом. Сейчас там хозяйничают эти подлые девчонки: фотографии, конечно, выброшены в мусор, а за дорогие
вещи идут ссоры и брань. Едва она это подумала, как увидела на скамеечке у подъезда старую Агашу – опять в той
же кацавейке и сером платке. На сей раз старушка не бросилась к ней, а только закивала с полными слез глазами.
Леля приблизилась сама. – Здравствуйте, Агаша! Ну как, оставил жэк за вами комнату Татьяны Ивановны? –
спросила она. – Комнату отписали за девочками, а мне никакой комнаты не нужно, барышня. Я в Караганду
собираюсь. Работу я потеряла и внучкам моим теперь в тягость, а Валентин Платонович письмо прислал. Пишет:
«Няня Агаша, я совсем одинок теперь». Может, я и пригожусь ему малость. Здесь-то мне делать уже нечего,
дурочкой я стала: сижу этак да плачу, все барышню мою вспоминаю да сынишек ейных – кадетики маленькие с
пуговичками начищенными, с погончиками и в башлычках, – вот они передо мной, ровно как живые. Я особенно
Андрюшу любила, который молодым офицером от тифа помер… Леля молча стояла перед старухой, не зная, что
говорить… Поехать, что ли, и ей? Написать ему: «Я знаю, что ты любил меня. Я не боюсь бедствий. Бери меня». Этой
добровольной ссылкой она прекратит домогательства следователя, а человек, к которому она поедет, любит ее, и,
конечно, только из гордости и великодушия он не объяснился с ней, уезжая. Он оценит эту жертву, он ее стоит.
Поехать? «Нет, не могу! Караганда! Кибитка! Нет, не могу – не выдержу!» Сырая мгла окутывала улицы; зажгли
фонари, и свет их тускло желтел сквозь изморозь. Вокруг бесконечно сновали прохожие, и каждый казался
придавленным своим неразделенным горем… «Ночь как ночь, и улица пустынна… Так всегда! Для кого же ты была
невинна и горда?» «Для кого?»