сюда тоже по пути, на минуту, но глаза с голубыми тенями под ними смотрели прямо в алтарь, и все выражение
этого лица показалось Елочке настолько отрешенным, что она воздержалась от желания сделать шаг к Асе и
тронуть ее за плечо. Прошло, однако, лишь несколько мгновений. Ася быстро поднялась с колен, метнула
беспокойный взгляд на часы в углу собора и немного поспешно приблизилась к аналою посередине церкви, где
лежала икона праздника (как ее называют обычно). В руках у Аси оказались две чудесные розы, которые она
бережно положила к иконе, потом она перекрестилась и быстрой рысцой направилась к выходу. Елочка настигла ее
уже у самой двери, они заговорили шепотом, но, отвечая на вопросы Елочки о здоровье ребенка, положении Олега в
Луге, Ася как-то странно-тревожно поводила глазами вокруг и внезапно прервала сама себя: – Я хотела вас
попросить не говорить бабушке, что вы меня встретили здесь, и о розах тоже… – Хорошо, я не скажу, да вряд ли и
увижу Наталью Павловну в ближайшее время. Что, однако, может она иметь против? Ведь она сама верующая? –
спросила удивленная Елочка. – Видите ли, мне часто попадает, что я слишком надолго отлучаюсь из дому. Я уверяю,
что задерживаюсь в музыкальной школе, а сама по пути все-таки заворачиваю сюда. Мне таким великим кажется
то, что совершается в алтаре! Жертва Сына Божьего за весь человеческий мир! Скорбь Божества! Хочется хоть на
минуту преклонить колени, а дома очень много дела, Славчика ведь ни на минуту нельзя оставить без присмотра,
стирка, очереди… мы вся измотались! Я здесь нелегально, – и она виновато улыбнулась. – Не скажу. Будьте
спокойны, – повторила Елочка. – И еще… раз мы уже встретились… не одолжите ли вы мне: пять рублей тоже по
секрету? – с той же виноватой, но очаровательной улыбкой заговорила снова Ася. – Олег хорошо мастерит и
приладил мне полочку за окном, я кормлю голубей, они меня уже; знают… А теперь нам не хватает и крупы, и
хлеба, и бабушка запрещает: она говорит, что я меры не знаю, а мои птицы голодны и стучат мне в окно клювом! Я
непременно должна иметь свой собственный секретный запас, а денег нет. Бабушка ввела строжайшую отчетность.
Через несколько дней я получу урок, о котором еще никто не знает, и тогда я отдам вам. Кроме того я должна
получить за мой браслет: я его продала, а бабушке сказала, что потеряла. Елочка нахмурилась. – Неразумно, Ася!
Вы создаете себе дополнительные труднос ти, к тому же… Это так некрасиво – лгать домашним! – Что делать! Ведь
я любя… Разве лучше ссориться? Олег и бабушка так настойчивы оба. Когда она убежала, Елочка, глядя ей вслед и
укоряя ее мысленно, чувствовала, что как и всегда попала под ее обаяние: на этот раз все чары, казалось,
затаились в ласковой и виноватой улыбке побледневшего личика. Припоминая слова Аси о том, что сегодня у Олега
выходной день, но они не увидятся, так как поездки друг к другу стоят дорого и они уговорились поэкономить на
этот раз, Елочка внезапно приняла решение съездить к изгнаннику самой, пользуясь свободным днем. Ей
представилась уже прогулка в лесу и один из тех разговоров, которые так заряжали ее внутренне. Спешно
вернувшись домой, она собрала в сетку кое-какой провизии и помчалась на вокзал. Фетровая шляпка с птичьим
крылышком и маленькая муфта, болтавшаяся на старомодной цепочке из черных деревянных четок, придавали ей
несколько архаичный оттенок, неотделимый от нее. В Луге, выходя из поезда, она увидела Олега на перроне;
изящество его осанки, даже в верблюжьем свитере и высоких сапогах, бросалось в глаза тотчас. Присутствие его на
перроне показало Елочке, что он кого-то ждал: может быть, все-таки надеялся, что Ася нарушит договор? «Сейчас
увидит меня и разочаруется!» – мелькнуло в ее мыслях. Он, однако, ничем не обнаружил своего разочарования. –
Очень, очень тронут! Судьба еще продолжает отмерять мне приятные часы, – сказал он, предлагая ей руку.
Проходя городом, Елочка несколько раз замечала людей с интеллигентными лицами, занятых перетаскиванием
бревен и отбиванием льда на тротуарах. Раз она обратила внимание на пожилую даму очень респектабельного
вида, которая ковыряла ломом посередине улицы, тщетно стараясь скалывать лед. Другой раз дорогу им пересекла
ассенизационная повозка; погоняя клячу, тащившую элегантный экипаж, возница напевал арию из «Сильвы», и
Елочка готова была побиться об заклад, что распознала в нем опытным взглядом бывшего офицера. Все это
производило далеко нерадостное впечатление… Улицы маленького городка выглядели уже по-весеннему:
мартовское яркое солнце, талый снег, капель, чирикающие воробьи… Тем не менее, Елочке стало почему-то
холодно и неуютно: то ли от непривычного свежего загородного воздуха, то ли от самолюбивых опасений…
Выяснилось, что идти им, в сущности, некуда: – На мой сундук я приглашать не рискую, – сказал он. Вся надежда
была только на разговор, которому не так легко было завязаться. Перекидываясь фразами о трудностях жизни и о
положении Аси, они вышли к мосту через речку Лугу и тут неожиданно столкнулись лицом к лицу с фельдшером
больницы. – А я как раз вас-то и разыскиваю, – сказал он Олегу. Елочка, не ожидавшая подобных отношений, была
несколько шокирована. Из разговора выяснилось, что Вячеслав приехал еще с утренним поездом по делу, покончив
с которым, решил навестить Олега. Вячеслав не пожелал рассказать, в чем заключалось дело, а заключалось оно в
следующем: накануне этого дня, оставшись дома один, он вышел отворить на звонок и увидел перед собой двух
мальчиков, по-видимому, братьев – оба черноглазые, шустрые, старшему лет десять. – Пустите нас! Пустите,
спрячьте! Скорей, скорей! – и оба вбежали в кухню, причем старший предусмотрительно потянул за собой дверь. –
Что вы боитесь, малыши? От кого вас прятать? – спросил Вячеслав, стоя посередине кухни. – Гепеу! Гепеу!
Нумерной круглосуточный! Спасите, спрячьте! – повторяли оба. – Да говорите вы толком, в чем дело! – прикрикнул
Вячеслав. Тогда старший мальчик, твердо глядя ему в глаза, ответил: – Мы из квартиры на втором этаже. Гепеу
хочет увезти нас и запрятать в нумерной детдом, а мы не хотим туда. За нами обещала приехать тетя. Спрячьте
нас. – А ваши родители? – Мама недавно умерла, а папа – настоятель собора. Борька не реви, дай рассказать. Папа
говорил, что если его возьмут, мы должны ехать к тете. Вчера его взяли, а нам сказали, что придут за нами, и вот
пришли, а мы убежали через черный ход. Товари рабочий, не выдавайте нас, позвольте переночевать, а завтра с утр
мы уедем – тетя в Луге. Сумрачная тень легла на лицо Вячеслава. – Есть у вас ее адрес? – спросил он. – Да, вот
здесь, пришит к крестику, – и старший мальчик расстегнул ворот курточки. – Покажи бумагу. Кто это писал? – Наш
папа. Пронзительный звонок раздался в эту минуту; мальчик взвизгнули и, схватившись за руки, бросились в
коридор. Вячеслав за ними. – Да остановитесь вы, бутузы! Вот идите сюда, сидите тихо: не выдам вас. Он втолкнул
обоих в свою комнату и пошел в кухню, к входной двери. На пороге вырос милиционер с винтовкой! – Извиняюсь,
товарищ! К вам не забегали два мальчика? Велено доставить по назначению, а я уже битых полчаса гоняюсь за
ними, взопрел весь и одышка взяла. – Нет, никого не видел. Все было тихо, – и Вячеслав закрыл дверь. – Они ушли, –
сказал он, возвращаясь к детям. – Но еще неизвестно, лучше ли это: в детском доме вас будут кормить, поить,
одевать и учить. А что сможет вам дать тетка? Еще неизвестно, захочет ли она вас принять! – Захочет, она
обещала. Папа говорил: если мы будем при ней, нас не будут забирать. А в детский дом мы не хотим: та слуги
антихриста нас будут учить безбожию, там мы потеряемся, и папа после нас не найдет. Так было в семье у папиного
прихожанина. Вячеслав нахмурился. – Слушайте, мальчики: я отвезу вас завтра в Лугу, но если мы тетки вашей не
найдем, или она не примет вас – я сам сдам вас людям, которые приходили только что. Поймите, что это делается
ради вашей же пользы. Ну, а на сегодня оставайтесь у меня. Давайте чай пить, а глаза вытереть! На следующее
утро с первым же поездом Вячеслав повез мальчиков в Лугу. Тетка была обнаружена точно по тому адресу, который
был написан рукой протоиерея. Это оказалась худая смуглая женщина, несколько чахоточного типа, тоже с
черными большими глазами, не слишком интеллигентная. – Ах ты, Господи! Микола Милостивый! Ну, идите, идите
сюда! Возьму. Как же не взять-то, возьму, перед Богом обещала! Ведь это мой крестник, – и худая рука из-под
серого платка любовно легла на голову младшего мальчика. Домишко был ветхий, деревянный, комната темная,
заваленная тряпьем… У Вячеслава сжалось сердце. – На что содержать буду? Бог поможет. Я вот портняжничаю
малость, голодать не дам. Пусть Господь вас благословит, что позаботились о детях, – и опять она провела рукой по
голове мальчика. – Войдите чайком согреться. Чем богаты, тем и рады, – прибавила, обращаясь к Вячеславу. –
Идемте, идемте! – и старший мальчик потащил Вячеслава за рукав. – Вы, наверное, прихожанин нашей церкви?
Вячеслав усмехнулся. – Мне в вашей церкви делать нечего! Я – коммунист, партиец. Изумление и оттенок страха
мелькнул в глазах у троих. Он повернулся и пошел от них, шагая через лужи. Старший мальчик его догнал и повис у
него на шее: – Тетя Маня велела сказать: приезжайте нас навестить. Приезжайте и скажите ваше имя: мы за вас
будем молиться. Вячеслав пристально посмотрел в глаза ребенку: – Мне молитв ваших не нужно! Ты вот не думай о
партийцах как о злодеях и доносчиках – это гораздо важнее, понял? – и, спустив мальчика с рук, вышел из сада.
Разыскивая Олега, он не мог отвязаться от мысли, что вовлекается все глубже и глубже в чуждую ему и
враждебную в классовом отношении среду. Какая-то червоточина завелась в последнее время в его мыслях… Олег
и Нина, на его глазах снятые с работы и оторванные от семьи, та женщина на окне, в кухне, старик-швейцар,
убитый горем, и теперь эти перепуганные дети неотступно сопутствовали его думам. Все это были классовые враги,
уже апробированные, клейменые, но он не мог не видеть их человеческой красоты! За фигурой попа – худшего из
классовых врагов – вырастал отец, который дрожащей рукой вешал ладанку на шею маленького сына. А кто такая
эта «тетя Маня»? Богомольная фанатичка, разумеется, тоже ненавистница существующего строя, и притом
портниха, кустарь-одиночка, прячущаяся, конечно, от всевидящих глаз фининспектора… Но сколько любви! Какая
готовность к жертве, граничащей с подвигом! У этих людей были свои незабываемые обиды, и трудно становилось
осудить их за враждебное отношение. «И все-таки откуда это море недоверия и презрения к нам? – думал он. –
Какое огромное внимание уделяем; мы вопросу детского воспитания, какие колоссальные средства затрачиваем на
детдома, школы и ясли – и вот какой панический страх, а репутация коммуниста переплетается с репутацией
предателя, чуть ли не палача! Да что же это?!» И только что решил, что лучше не разыскивать Олега, который
своими разговорами еще больше раскачает его незыблемое, казалось, кредо, как тут же натолкнулся на Олега и
Елочку. Волей-неволей пришлось заговорить и присоединить и свою фигуру к разочарованному трио, причем сеттер
обнюхивал встречного весьма недружелюбно (очевидно тотчас заподозрил «чуждый пролетарский элемент»). Олег
предложил своим гостям отправиться к Нине, которая тоскует в одиночестве, а кстати может попотчевать гостей
горячим и крепким чаем: ведь она располагает целой дачей и таким сокровищем, как керосинка. Нина и в самом
деле встретила гостей очень радушно. У нее уже сидела одна гостья – седая старушка, тоже из высланных, с
которой они уже занимались чаепитием, и, таким образом, мечта Олега о горячем тотчас осуществилась. Зато
обнаружилось, что старушка обладает жалом еще более ядовитым, чем у Олега, и притом удивительным
бесстрашием; нежданно-негаданно она огорошила Нину следующей тирадой: – Что это вы меня подталкиваете, моя
милая? К осторожности, что ли, призываете? Так я, позвольте вам сказать, ничего и никогда не боюсь!… Вы уж не
партиец ли, милый юноша? Ага, так! Я тотчас догадалась! – и пошла, и поехала щелкать по больным местам: – Что
вы нам тут чепуху всякую в голову вбиваете, будто бы Сталин – любимый ученик Ленина? Заладили и в речах, и в
печати! Всем старым революционерам отлично известно, что Ленин не доверял Сталину и говорил о нем: «Он
властолюбив и мстителен», «Не допускайте его встать во главе!» Я была знакома с Крупской и слышала эти слова
от нее самой. И не успел еще Вячеслав переварить упоминание о Крупской, которое подействовало на него, как
удар ножа, как старушка перешла в новую атаку: – Эх, не сумела ваша партия воспитать молодежь! Я вспоминаю
наше племя! Сколько было в нас самой бескорыстной и беззаветной готовности жертвовать собой за народ! Мне
довелось работать на эпидемии чумы. Царское правительство не гнало насильно, под угрозы лишения работы, как
это делается теперь. Публиковали официальные приглашения на строго добровольных началах, и, однако, от
добровольцев отбою не было, гнали обратно, и никто не хотел уходить, – это вам говорит очевидец! А какие смелые
пламенные речи лились, бывало, на наших собраниях и студенческих сходках! Мы не цеплялись за выгодные места
и не повторяли как попугаи газетных лозунгов! Последняя тирада, может быть, не была так убедительно
аргументирована, как первая, но зато согласовалась с собственными наблюдениями Вячеслава. До сих пор выводы
из них были еще неясны ему, но теперь он почувствовал, что нечто в этом роде, пожалуй, замечал и сам и
болезненно всякий раз уязвлялся. Ему делалось все больше и больше не по себе. На его счастье, попали к Нине они
только около пяти, а в семь надо было уже выходить к вечернему поезду, неприятные разговоры поэтому не
слишком затянулись. В вагоне осаждали все те же мысли: медсестра на противоположной скамейке тоже не являла
особого довольства жизнью, и он готов был биться об заклад, что она ярая контра. Об этом, казалось, кричала даже
ее забавная муфточка на черных четках, а еще больше – ее надменное молчание. Только на следующее утро,
собираясь на работу, он несколько встряхнулся, сказав себе, что кое-что тут, несомненно, выдумки классовых
врагов, а кое-что – перегибы у власти на местах; есть и сознательное вредительство пробравшихся в
управленческий аппарат троцкистов и бухаринцев. Не зря партия проводит эту чистку в своих рядах и в аппарате.
Слово «чистка» его успокоило. В самом деле: если бы Советы и великий Сталин находили все в должном порядке,
они не выбросили бы лозунг о чистке, а коли он выброшен, стало быть, там, наверху, тоже видят ошибки, с
которыми уже повели борьбу решительно, по-большевистски! Все сделалось опять ясно, встало на свои места.
«Отпуск мне записан в мае. Надо будет съездить в родную деревню, посмотреть, как там идет жизнь, каково
переустройство. Прежде я, бывало, всякое лето наведывался, а теперь пятый год глаз не кажу. Навещу дядьев да
теток, подышу деревенским воздухом, как раз на посевную кампанию попаду, да своими глазами посмотрю как
нарождаются колхозы. Тогда, небось, тени от сомнений не останется и сил прибудет, иной раз надо и самого себя
почистить. Если такое дело!» Он словно бы накидывал градусную сетку на водоворот своих мыслей, чтобы
безошибочно определить местонахождение болезнетворного очага и безжалостно выскоблить и выскрести всякую
контру в самом себе. «Слабым и сомневающимся – между нами не место! Мы все должны быть одного покроя:
крепкие, стальные, монолитные! Положим, нелегированные, но это нам не нужно!» Непоколебимая целость его
мыслей была восстановлена. «Слуги антихриста! Как бы не так! А славный мальчик этот черноглазый, да ведь
испортит его эта тетя Маня нелепым воспитанием, а я мог бы сделать из него честного гражданина!»
Глава тридцать первая
Для Лели наступило время, когда она вся превратилась в настороженное ожидание: придет или не придет к ней,
наконец, ее; счастье, наступит ли час ее победы. В санатории ее словно ядом опоили: ей дали попробовать свои
силы на поприще женского соревнования в успехе; мужчины были грубее и примитивней, чем ей хотелось бы, зато в
них были более обнажены их инстинкты и ясно сквозило мужское хищничество, которое ей нравилось. Игра с
мужским темпераментом привлекала Лелю. Рыцарство размагниченных представителей уходящего класса давно
стало казаться бесцветным и бледным. В этот год все впечатления в области флирта свелись только к санаторским,
где Леле удалось попробовать себя более длительно, изо дня в день и притом освободившись от всякого присмотра.
Это было очень захватывающе, потому что вокруг был молодежь, веселая и праздная, все интересы которой
сконцентрировались на романах. Сначала Леле казалось странным позволять схватывать себя за локти и плечи,
выслушивать намеки и убегать от поцелуев, но эта игра увлекала все больше и больше. Интерес подогревался еще
тем, что она безусловно имела успех, и притом прослыла такой, которая «не дается». Женская половина
отдыхающих завидовала как ее изяществу, так и этой репутации, – она это чувствовала. Всеобщий интерес как
будто даже сконцентрировался на том, достанется она кому-нибудь или так и не достанется? Это открыто
обсуждалось за обеденными столиками и доставляло ей огромное удовольствие. Некоторые девчонки ее открыто
возненавидели, и это тоже содействовало росту ее успеха. Через весь этот довольно грубый флирт у Лели еще
проходила чистая девственная нитка: страх перед неизведанной еще близостью с мужчиной, нежелание достаться
слишком легко и надежда на что-то лучшее, что еще подойдет к ней может быть… Тем не менее, она отдавала себе
совершенно ясный отчет, что раздразнивать мужчин доставляло ей все большее и большее наслаждение. Когда
появился Геня – «гвоздь сезона», который занял среди мужчин примерно то же положение, что она среди женщин, –
вопрос заострился на том именно, одержит ли теперь над ней победу Геня, если не сумели другие. Все как будто
отступили, давая ему место, но тут-то именно (может быть, потому, что этот человек заинтересовал ее больше
остальных) в ней упорней заговорили привитые воспитанием навыки, и она почувствовала себя не в состоянии
отдаться шутя. Он был интеллигентнее других, и ей захотелось заставить его понять, что она не такая, как все, и
требует особо бережного отношения и внимания исключительного. По-видимому, он это понял, если, признав себя
побежденным, пожелал перенести знакомство в Ленинград. И вот теперь он не шел! Пролетел уже весь январь, а
он не появлялся! Может быть уже забыл о ней? И она увидела себя вновь перед пустотой… Опять довольствоваться
обществом матери, Натальи Павловны и Аси с Олегом? Опять этот сухой постный режим, а впереди -перспектива
превращения в сухую и злую старую деву? Ей было всего двадцать два года, а она думала о себе так, как будто ей
было тридцать! Отчасти это происходило оттого, что Ася на ее глазах вышла замуж и этим словно поставила ее в
положение перестарка. Окружающие считали ее почти девочкой, и только сама она уже готова была махнуть на
себя рукой, замирая от страха, что на ее долю не выпадет радостей. Эта мысль делала ее раздражительной, она
опять стала до колкости суха с матерью и потеряла вкус ко всем уютным милым минутам домашней жизни; глядя в
зеркало на свое хорошенькое личико, со страхом думала, что ей уже недолго быть такой и она упускает время… А
что делать, чтобы не опустить? Где найти поклонников, да еще именно таких, как хочется? Угрожающий бег
времени открылся ей, чтобы мучить ее постоянными опасениями о потере драгоценных минут и невозможности
ничего изменить. В ней стала появляться зависть к Асе, которая так легко и быстро нашла свое счастье в то время,
когда еще нисколько не томилась по любви; зависть, несмотря на то, что Олег никогда не пленял ее воображение.
И вот в одно утро, когда, сжавшись комочком, она сидела на своей постели, раздумывая над неудачами своей
жизни, в ее дверь постучали, и соседка вызвала ее в переднюю, говоря: – К вам пришли. Она выглянула, и внезапно,
словно горячее вино пробежало по всем ее жилам, согревая кровь: перед ней стоял Геня, цветущий, веселый, в
кожаной куртке и меховой круглой шапке. Щеки его были ярко-розовые, а черные глаза сверкали, как уголья. –
Узнаете меня, Леночка? Явился с вашего разрешения, если припоминаете. Думал заявиться к вам тотчас по
приезде, но меня в командировку угнали. Могу я войти? – Да, да! Пожалуйста, Геня! – воскликнула она, чувствуя,
как горячая жизненная струя захлестывает ее через край. Зинаида Глебовна вошла, когда разговор только
завязался. | – Мама, позволь тебе представить: Геннадий Викторович Корсунский – один из отдыхавших вместе со
мной. Геня поднялся, не спеша, и, кланяясь, не поцеловал руку ее - матери. Это слегка покоробило Лелю, но она
тотчас подумала: «Нельзя требовать от него старорежимной изысканности, он по-своему достаточно вежлив, и
этого должно быть довольно». При Зинаиде Глебовне, однако, разговор начал увядать, и Леля смертельно
испугалась, что Геня сбежит от скуки… Но у него, по-видимому, были другие планы: – А что если мы с вами,
Леночка, предпримем сейчас небольшую экскурсию по кино, а? Мой пропуск со мной, погода отличная, собирайтесь-
ка поживее. – Стригунчик, как же так? Ведь тебе к 3 часам на работу, тебе надо обедать через час, – забормотала
было Зинаида Глебовна в ту минуту, как Геня подавал Леле пальто. – Ничего, об этом не беспокойтесь: накормим
где-нибудь вашу Леночку, голодной не оставим и на работу тоже доставим без опоздания, – успокоил
покровительственно Геня и притронулся к шляпе, прощаясь. В темноте кинозала, сидя рядом с Геней плечо к плечу,
Леля почувствовала вдруг, как его рука пробирается к ней в рукав. Это уже вовсе не предусматривалось хорошим
тоном, но вырваться она не решилась, боясь чрезмерной сухостью отпугнуть его. Надо было чем-то пожертвовать в
угоду этому человеку! – Я соскучился по вас, – шепнул он, привлекая ее к себе. – И я, – ответила она еле слышно. –
Леночка-Леночка, милая девочка! – и он продолжал гладить ее руку. Из кино поехали в кафе Квисисана, где Леля
пила кофе со взбитыми сливками и ела пирожное, потом на такси она была доставлена на работу… Как изменилось
все за этот день! С ее груди разом снялась тяжело давившая доска, исчезло ощущение уходящих без радости дней!
Ее наконец оценили, ею любуется красивый веселый юноша с черными южными глазами, он готов баловать ее, он в
нее влюблен! Это сразу сделало ее и веселой, и доброй… Вечером, у Аси, которая была опечалена отъездом Олега,
она с такой готовностью помогала Асе и мадам в их хозяйственных делах, она так весело играла с ребенком, время
от времени заглядывая вглубь своего сознания, чтобы вынуть оттуда радостную уверенность: «Счастье будет и у
меня!» На следующий день у ворот больницы Лелю ждала машина: Геня повез ее опять в кино, а оттуда в ресторан
ужинать. Но когда они выходили из ресторана, он, беря ее под руку, вдруг сказал ей на ухо: – Ну а теперь поедемте
ко мне. Согласны, Леночка? Она остановилась, точно ее хлестнули бичом: в ее мыслях отношения интимные
обязательно принимали законную форму – и опять она оказалась невинней, чем то, что приближалось в
действительности. – К вам? Нет, Геня, я не поеду, – и она вырвала у него руку. – Почему же, Леночка? Мне казалось,
мы друг друга любим. Разве нет? Она молчала. – Леночка, надо брать от жизни все, что может нас сделать
счастливыми. Вы ведь отлично видите, что я от вас без ума. Фраза эта приятно щекотала ей слух, но она все-таки
молчала. – Вы меня не любите, Леночка? – допытывался он. – Геня, я к вам не поеду. А сказать «люблю» для меня не
так просто. Они стояли выжидательно, глядя друг на друга, пауза была очень напряженная. – Леночка, вы… еще не
любили? Вы… простите… девушка? Ей осталось только спрятать запылавшие щеки в старый куний воротник. «А все-
таки он безмерно дерзок!» – мелькнуло в ее мыслях. Геня хмурился, что-то взвешивая. – Леночка-Леночка, милая
девочка! Да вы у нас Лисонька Патрикеевна! Уж по всему вижу, что придется мне около вас повертеться. Ну да
ладно, поехали к вам. Она облегченно и радостно вздохнула и в награду разрешила ему целовать себя в темноте
машины. «Теперь он понял, что со мной нельзя шутить, и теперь, если заговорит о любви, то это будет уже
предложение! Какой он все-таки милый!» – думала она, закрывая глаза под его поцелуями. Последующая неделя
была вся полна встреч и веселого оживления. Геня, по-видимому, не стеснялся в средствах: кино, театры, такси,
конфеты, ужины в ресторане сыпались на Лелю, как из рога изобилия. Она так привыкла видеть вокруг себя нужду
и озабоченность, что ей даже странно было наблюдать ту беспечность, с которой он тратил деньги. В один вечер,
сидя рядом с Геней перед началом спектакля в партере Алексадринского театра, с коробкой конфет на коленях,
Леля обводила глазами ряды кресел и внезапно вздрогнула: на нее пристально смотрели холодные и злые
зеленовато-серые глаза, взгляд которых неизменно внушал ей ужас. Сердце ее тотчас забило дробь. «Он здесь!
Зачем он здесь? Впрочем, как так зачем? Пришел, как и мы, слушать пьесу. Господи, куда бы мне только уйти от
этого взгляда?» Она постаралась принять равнодушный вид и предложила Гене выйти в фойе. Но звонок заставил
их почти тотчас вернуться в зрительный зал. – Вы знакомы с этим товарищем, Леночка? – спросил Геня, едва они
успели усесться. – С кем? – спросила она, хотя уже заранее была уверена в ответе. – Вот с тем, что стоит у прохода
в пятом ряду. Взгляните, как он смотрит на нас. Леля, однако, обернуться не захотела. – Я его не знаю, – шепотом
сказала она. – А мне его лицо как будто знакомо, – сказал Геня. – Но я не могу вспомнить, где я видел его. Кажется,
он раздумывает над тем же, если так изучает меня и вас. Может быть я его встречал на службе… – Геня, скажите,
где вы служите? Я у вас давно хотела спросить. – В цензурном комитете. Поэтому-то у меня пропуска во все театры.
– Как? Вы – цензор, Геня? – Это вам не нравится, Леночка? – Цензура так уродует произведения. Всякий цензор мне
сейчас же напоминает Бенкендорфа, – смущенно пробормотала Леля. – И тем не менее ваш самый преданный слуга
и друг – новый Бенкендорф! – засмеялся Геня. – В нашей работе есть очень большие преимущества, Леночка: мы в
курсе всех новинок кино, театра, литературы. И вхожи повсюду. Цензор видит все первым. Вот погодите, будем
вместе ходить на просмотры фильмов и пьес, так вы сами войдете во вкус моей работы. Конечно, приходится
иногда перечеркивать, руководствуясь инструкциями… Цензор – человек подначальный, как и всякий другой… С
этим уж ничего не поделаешь! Сколько могу, стараюсь быть мягче, даже попадает иногда! – и он добродушно
засмеялся. В антракте Геня ушел в курительную комнату, покинув Лелю в коридоре бенуара. Она подошла к одному
из больших стенных зеркал взглянуть, хорошо ли лежат ее кудри, и вдруг увидела позади себя отражение все того
же холодного злого лица, которое проплыло мимо. Видны были только голова и шея, и это заостряло впечатление.
Леля опять вздрогнула, но не обернулась. Только когда отражение исчезло, она взглянула ему вслед и увидела, что
он входит в курительную за Геней. Одновременно ноздрей ее коснулся запах, который напомнил минуты в кабинете
№ 13: духи, которыми душился следователь, и примешивающийся к ним запах, напоминающий серу. «Он весь – как
нечистый дух! – сказала она себе. – «Элладой» он хочет заглушить свой естественный запах, чтобы не выдать свое
родство с нечистым. Ах, как испортила мне вечер эта встреча!» Геня только что докурил папиросу и хотел выйти,
когда услышал позади себя голос: – Товарищ Корсунский, привет! – к нему подходил человек, о котором он говорил
с Лелей. – Простите, товарищ! Я не узнаю вас, – сказал Геня. – Лицо ваше мне как будто знакомо, напомните, где мы
встречались? – Встречались не один, а два или три раза: в клубе гепеу и на партсобраниях, посвященных вопросам
цензуры; даже поспорили один раз по вопросу о переиздании «Золотого теленка». – Совершенно верно! Да, да! Вы
высказывались против, и ваше мнение оказалось мнением большинства. Но фамилию вашу я все-таки не
припоминаю! – Ефимов, следователь политчасти. Товарищ Корсунский, вы мне очень нужны. Я вас попрошу завтра