играя в карты, ругались, курили, кто-то опрокидывал «маленькую» прямо в горло и удовлетворенно крякал, кто-то
наяривал на баяне. Уголовники! – мир засаленных полосатых гимнастерок, голубых маек и старых кожанок, парни
«что надо» и полуспившиеся мужики, – половина по всей вероятности, вовсе нигде не прописанных. Сундук
оказался занят; правда, в ответ на протест Олега старуха тотчас явилась навести порядок и согнала с него одну из
подозрительных личностей. Подложив под голову свой рюкзак и закрывшись пальто, Олег устроился кое-как на
абонированном участке. Унылые напевы баяниста: «Вот умру я, умру я, похоронят меня, и никто не узнает, где
могилка моя», – наводили тоску. «На дне! – подумал он. – В эту ночь останусь здесь, а завтра придется поискать
нового прибежища. Если эти харканья, плевки и песни не прекратятся, я не засну вовсе». Однако, как только
пробило одиннадцать, на электростанции выключили свет, и вся публика волей-неволей стала устраиваться спать.
Позажигали два-три сальных огарка, от которых по грязному потолку заходили гигантские тени, но вскоре
затушили и их. – Гони, гони – и без нее живого места нет! – услышал вдруг Олег чей-то возглас. – Пошла, пошла,
рыжая бестия! – подходил другой. Олег приподнялся: – Что там, товарищи? – Собака проскочила. Я ее давеча у
двери видел – подкарауливала! И в воздухе свистнул чей-то кнут. Олег чиркнул зажигалкой, глаза его и сеттера
встретились. – Товарищи, не бейте, это мой сеттер, пустите его ко мне. – К тебе? В уме ты? Здесь и людям-то места
нет. К себе на сундук бери, коли так. – Разумеется, возьму к себе. Олег хлопнул ладонью по сундуку, сеттер легким
прыжком оказался около него и стал устраиваться, задевая Олега обледенелыми лапами и дыша ему в лицо. –
Ложись, ложись, мой бедный маркиз. Переспим вместе. Ты меня пожелал иметь своим хозяином? Неудачный выбор!
Я такой же бездомный, как и ты, – шептал Олег, почесывая собаке за ушами. Холодный нос коснулся его уха. Скорбь
этой собаки казалось родной и понятной, эта рыжая голова с мягкими шелковыми ушами выглядела благородней
окружающих человеческих лиц, обнять и прижать к себе собаку показалось естественным, и оба затихли в объятиях
друг друга. «Моя синеокая царевна на своей белоснежной постели и этот чудный ребенок рядом – как они далеки
от меня! Как будто снова вернулись годы бедствий, а два с половиной года жизни с Асей миновали, как сон!» На
следующий день документы Олега поступили на прописку, а сам он с утра отправился разыскивать лесопильный
завод, где ему предложили наведаться через несколько дней. Позвонив с вокзала домой, он узнал от Натальи
Павловны, что ребенку лучше и Ася решилась отлучиться на уроки. Наталья Павловна сообщила также, что
получила письмо от Нины, которая устроилась в доме литфонда; Олег тотчас пожелал разыскать этот литфонд, но
напрасно стучал в калитку: в доме не было ни души. Только на третий день в ответ на его стук наконец открылась
дверь, и он увидел, как Нина спешит к калитке, увязая в сугробах заметенного снегом сада. Валенки и платок, хоть
и не вязались с ее образом, нисколько однако не стирали характерно интеллигентских особенностей ее
наружности. – Как ни переряжайтесь – все равно губернаторша или генеральша! – сказал он, целуя ей руку. –
Посмотрите мою резиденцию: я одна в пяти комнатах, – ответила она, смеясь. – Это дом отдыха для писателей, он в
зимнее время закрыт. Меня устроила сюда военчасть: я пела у них в клубе и договорилась вести частным образом
кружок художественной самодеятельности с женами комсостава и хоровое пение с их детьми. Командиры и их
жены рады были заполучить меня, и, узнав, что мне негде жить, заведующий клубом – командир с тремя шпалами
сам ходил к коменданту литфонда и просил его разрешить мне тут пожить, а прописку мне устроили в соседнем
доме у сторожихи. Здесь было бы очень хорошо, если бы не лютая стужа в комнатах; я хозяйничаю на керосинке и
отапливаюсь только ею же, а ведь дом нежилой, стены сырые. У меня зуб на зуб не попадает, я все время в
валенках и в пальто. Нина оказалась в обществе Марины, которая приехала, как только выяснилось точное
местопребывание Нины. Обе сидели за чаем в литфондовской гостиной и тотчас пригласили Олега к столу. – Я тебе
еще месяц назад сказала, что кончится именно так! – говорила, продолжая прерванный разговор, Марина. – Я не
умею защищаться: меня может обидеть кролик, а не то что целый кагал. – А что, в самом деле судил-рядил тот
Соломон? – спросила Нина. – Он. Только, несмотря на самые веские основания прозываться именно так, имя его
оказалось Яков Маркович. Огромная голова, маленькие кривые ножки, борода как у Карла Маркса, а глаза – лисьи,
облачен в допотопный лапсердак. В середине допроса что-то ему в наших ответах не понравилось – вдруг как
двинет от себя стол, а один из уважаемых членов рода сидел на шаткой скамеечке и, когда стол ушел у него из-под
локтей, грохнулся на пол. Сарочка как взвизгнет… Разве воспитанная женщина позволит себе закричать? А они все
затараторили, завизжали, загалдели. – Какие же вопросы задавал этот Яков Маркович? – спросила Нина. –
Прирожденный крючкотворец! Пожелал выяснить, кто ухаживал, а мне по части бойкости в ответах – где уж с
Сарочкой равняться! Я мямлю, а она тараторит по-своему; я не понимала, так и возражать не могла. Ну, присудил
ей большую комнату, а мне проходную маленькую на том будто бы основании, что она дежурила у постели по
ночам… в действительности, конечно, потому, что единоплеменница! Я могу оспаривать через суд, да не хочу: в
успехе я вовсе не уверена, а с ними в этом случае рассорюсь окончательно. – А вещи? – спросила Нина. – Вещи все
мне отдали. Сарочка заявила было претензию на мою чернобурку, но Соломон решительным жестом осадил ее. Она
поревела, но покорилась. Кстати, это Соломон заявил, что «нажмет» на зава какой-то поликлиники, очевидно, тоже
еврея, чтобы меня приняли туда работать кастеляншей. Все бы ничего, если б не комната! Олег слушал,
отделываясь сочувственно-безразличными репликами. Разговор затянулся так же, как чаепитие, которое
разнообразилось привезенной Мариной кулинарией собственного изготовления. Олег, которого общество Марины
несколько тяготило, вызвался принести дров из лесу, чтобы Нина могла протопить, и ушел, сопровождаемый
верным Маркизом. Когда он вернулся с вязанкой за спиной, было уже совсем темно, и Марина поднялась, чтобы
поспеть к вечернему поезду. Поправляя креп на шляпке, она осведомилась, не опасно ли идти одной; Олег
почувствовал, что ожидал подобного вопроса, апеллирующего к нему как к безупречному джентльмену, он не мог
изменить этой марке и тотчас предложил свои услуги доставить Марину на вокзал, уныло предчувствуя, что
разговор тем или иным путем непременно нырнет в прошлое. Очень скоро они подошли к огромной луже талого
снега, образованной снеготопилкой, и Марина беспомощно остановилась. Он протянул ей руку, говоря: «Прыгайте!»
– и на минуту она оказалась в его объятиях. Почувствовав, как быстро разомкнулись его руки, она не решилась
продлить сладкую минуту, но голос ее дрогнул, когда она сказала: – Вы вправе считать меня эгоистической и
ничтожной женщиной, Олег Андреевич, если вы иногда вспоминаете… те дни… то, наверно, с упреком. Секунду он
помедлил с ответом. – С огромной благодарностью! – сказал он вслед за этим очень проникновенно. – Как? – и она
остановилась. Сердце ее заколотилось, охваченное отдаленной надеждой, точно теплым ветром повеяло на нее. –
Очень просто: вы лучше меня поняли, что счастливы мы быть не можем, что нам не по пути, благодаря вашей
проницательности я оказался еще свободен в тот благословенный день, когда снова встретил девушку, которая
стала моей женой. Благодаря пережитой с вами… тяжелой минуте… я смог вполне оценить ее героическую
решимость стать матерью. Повторяю: я чрезвычайно благодарен вам. Не могу не видеть, что сам я вел себя, как
двадцатилетний мальчик. Она закусила губы, слушая эту исповедь: холодное дуновение разом остановило трепет,
поднявшийся в ее груди. – Вы можете переночевать в одной из этих комнат, – сказала ему Нина, когда он вернулся с
тайной надеждой услышать именно эти слова. – Здесь отдохнете, наверно, лучше, чем на своем сундуке, и мне не
так страшно будет, а то я дрожу при каждом шорохе: вокруг так пусто, а Луга полна бандитов, которых выселяют
из Ленинграда, как и нас с вами. Чувствуя, что глаза его слипаются после трех бессонных ночей, Олег решил
воспользоваться предложением Нины и начал устраиваться на ночь в гостиной. Мимо садовой ограды по пустому
обледенелому шоссе промелькнула женская фигура, прямая как стрелка, с рюкзаком за спиной, она попала на
минуту в полосу света, падавшего из окна, и Олег увидел, как, перескочив с легкостью козы через канаву, она
скрылась в темноте. Движением этим она напомнила ему Асю, и тоскливое ощущение словно невидимой рукой
тотчас притронулось к его сердцу. Нелепая мысль: ее никогда бы не отпустили на ночь в незнакомый город. Кто-то
из сосланных, наверное; на коренную лужскую обитательницу непохожа: покрой пальто нездешний и без валенок, в
одних башмачках! Почти тотчас Нина его окликнула: – Олег, войдите, если не легли: кто-то стучит, мне страшно!…
Он вернулся в ее комнату, из которой был выход на крыльцо, в эту минуту выключили освещение. – Не открывайте,
спросите сначала! Здесь полно уголовников! – шептала Нина, следуя за ним со свечкой. Но он быстро распахнул
дверь, охваченный страстной уверенностью, от которой затрепетала каждая жилка. – Дорогая, дорогая, любимая!
Ты здесь! А ведь мне уже стало казаться, что я больше тебя не увижу, что ты так же внезапно исчезнешь из моей
жизни, как появилась в ней! – схватив жену на руки, он перенес ее в комнаты и, упав на колени, прижался головой к
ее ногам, обнимая их. – Какой тебе неудачный достался муж! Он ничем тебя не может обеспечить, и ты еще
вынуждена таскаться за ним по этим медвежьим окраинам! – глубокая горечь прозвучала в его восклицании. –
Такой достался, которого я люблю! – ответила она, лохматя его волосы. – Я очень забеспокоилась и загрустила!
Ведь уже четыре дня. Бабушка и мадам, увидев, что я подревываю втихомолку, сжалились надо мной и отпустили к
Нине. А что это за собака? – и коснулась рукой Маркиза, который очень тактично помахивал хвостом, как будто
выжидая, пока его представят. Нина в первую минуту несколько растерялась, встревоженная мыслью, как бы у Аси
не возникло несправедливых подозрений по поводу ее отношений с Олегом, который оказался у нее в такой
поздний час, причем оба были уже полураздеты; но эта чистая душа органически была неспособна приписывать
кому бы то ни было дурные чувства. – Я была уверена, что найду тебя у Нины, – говорила Ася, – мы предполагали,
что я дойду засветло, бабушка припомнила, что прежде в Лугу ходил экспресс, но этот поезд тащился целых
четыре часа, а после я еще два часа скиталась по городу в поисках литфонда. Я вам привезла целый рюкзак
провизии: у бабушки купили, наконец, кофейный сервиз. Ну, а теперь поите же меня чаем! Ему показалось, что с ее
появлением лучистое тепло заполнило холодный трафарет этих комнат. «Я все еще выигрываю у жизни прекрасные
минуты, – думал он, слушая, как Ася наигрывает своего любимого Шуберта на разбитом пианино в пустом салоне. –
Когда-нибудь я страшно проиграю, и этот проигрыш будет означать смерть… Пусть даже так! Чудесные верхи, до
которых мы иногда долетаем, я предпочитаю безопасному, но бесцветному благополучию!» Он хранил в своей душе
запас слов и мыслей, скопившихся за дни разлуки, но лишь когда они устроились наконец на ночь на одном из
огромных диванов литфонда и уже лежали, любуясь разукрашенными морозом окнами, в которые ярко светила
полная луна, он заговорил о том, что его переполняло. – Я не могу забыть твоих слов о «горе России», дорогая! У
меня с собой томик Блока, и я зачитывался «Куликовым полем». В этой вещи есть тонкости, которые могут понять
очень немногие. Для этого надо быть русским и любить Россию и, наконец, быть человеком с развитым
воображением. Мы с тобой более или менее этим требованиям удовлетворяем. Я не претендую на особую эрудицию
или особую мудрость, быть может, от меня ускользнут тысячи тонкостей во всяком другом произведении, но это
написано как будто для меня! В нем для меня оживают значения, которые недосказаны, но будят целые гаммы
настроений, целый строй мыслей! Они не конкретны, но могучи и идут одно за другим вереницами… «О, Русь моя!
Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!» или: «Я – не первый воин, не последний, долго будет Родина больна». Я
здесь понимаю нечто такое, что не сумею передать словами… Эти таинственные пароли – все в моей душе!
Нерукотворный лик в щите у воина – для меня твой лик, это ты касаешься моей души, когда нужны благословение
или утешение. Твой прелюд со звоном подготовил почву для более глубокого восприятия блоковских строк, это ты
заронила в меня мысль о прошлых страданиях России, и я как будто почувствовал себя ответственным за них!
Россия больна от горя! И ты, конечно, поверишь, что я готов был бы с радостью умереть, если бы смерть моя могла
принести исцеление Родине. Это не фраза с моей стороны: мне с юности казалось убогим, жалким, недостойным
трястись над собой, цепляться за собственное существование. На фронте я не жалел себя: хотелось подняться над
инстинктом самосохранения, мне доставляло спортивный интерес тренировать себя в этом отношении. У меня была
репутация храбреца – два Георгия и Владимир с мечами, кажется, заслуженные. Я за храбрость даже был
представлен к золотому оружию. Но к чему это привело? Война с немцами? Ее конец был извращен, поруган и
опоганен большевиками. Бои с красной армией привели к поражениям и мукам, которым нет конца… А как были
счастливы в Куликовской битве русские витязи, наши предки! Не существовало сомнений – все было ясно, все
светло! А теперь правый путь потерян: «…не слышно грома битвы чудной, не видно молньи боевой». С какой тоской
я иногда думаю, что умру прежде, чем придет битва за освобождение, умру в подвале или на тюремном дворе…
Мне иногда снится этот двор. В последнюю минуту не будет светлой уверенности, что Родина восстала, спасена,
расцветает… Вот в чем моя трагедия, Ася. Не в этих бытовых трудностях и даже не в опасении быть узнанным – в
судьбе России и в невозможности ей помочь! Ты понимаешь меня, дорогая? Когда придет… час расплаты… помяни
«…за раннею обедней мила друга, верная жена!» Она слушала молча, не спуская с него печального и серьезного
взгляда; не стала возражать, не сказала: «Ты не погибнешь», не сказала: «Если ты умрешь, и я умру», – только
взяла его руку и поцеловала. – Помяну, – тихо шепнула она. …Завод отказался принять Олега, ссылаясь на то, что
не получил обещанных ему дополнительных штатов. Через несколько дней, однако, Олегу посчастливилось
устроиться чернорабочим по починке мостов и шоссейных дорог. Зарплата была очень невелика, но он был уже и
этим доволен. В первый же канун своего выходного дня он поехал домой, чтобы пробыть там ночь, день и
следующую ночь и уехать на рассвете. Обстановка в квартире не благоприятствовала нелегальным наездам: в
первый же вечер был опять налет милиции, продолжавшей охотиться за Эдуардом. Олег не вышел на звонок, и
милиция почти тотчас удалилась, но жена красного курсанта заявила в кухне: «Жизнь в этой квартире становится
невыносимой из-за проживающих нелегально двух лиц». Это могло относиться помимо Эдуарда только к Олегу.
Клавдия, слышавшая эту реплику, тотчас набросилась на язвительную особу: – Змея подколодная! Устроилась как
нельзя лучше и жалит! Не все такие довольные и сытые как ты. От звонков просыпается, подумаешь! А когда мой
муж с «ночной» придет и спать ляжет, ты его, что ли, не будишь своими патефонами? В жакт заявишь? А я вот
заявлю, только не в жакт, а твоему мужу, что как только он в командировку отбыл, к тебе тотчас командир с двумя
шпалами зачастил… Ася и мадам поспешили уйти из кухни, чтобы не солидаризироваться с такими угрозами.
Неизвестно на что рассчитывали Хрычко, покрывая сына: развязка должна была наступить так или иначе. Эдуарду,
еще не достигшему 18-летнего возраста, грозить могла только исправительная колония. Этим, очевидно, и
объяснялась та нерасторопность, с которой на него охотилась милиция. Очень скоро его все-таки забрали. Это
произошло утром: Ася стояла в передней перед зеркалом, надевая берет, когда раздался звонок; она открыла,
уверенная, что звонит молочница; милиция вошла и прямо направилась к знакомой уже двери. Ася замерла, зная,
что Эдуард в комнате; рабочий был на заводе, Клавдия – в бане. Через минуту милиционеры вышли, а между ними
юный бандит в развязанной ушанке и старой куртке; как всегда он угрюмо смотрел в пол. Сердце Аси не
выдержало: – Как? Уже уводите? А мать? Подождите, чтобы простилась! – растерянно пролепетала она. – Закройте
за нами, гражданочка! – было лаконичным ответом. Клавдия, узнав, что сына взяли, сначала сказала: «А ну его!
Замучил он нас! Может, в колонии одумается». Однако несколько раз среди дня принималась плакать. Через две
недели предприимчивый Эдуард ускользнул из колонии, и нелегальные появления на квартире и звонки дворников
и милиции начались сначала. В связи с этим Олегу приходилось быть особенно осторожным, тем более что
следовало опасаться жены курсанта. Олег старался не показываться ей на глаза, особенно с наступлением вечера.
– Выдры этой нет в коридоре? Могу я выйти в ванную? -спрашивал он. – Подожди, я пройду посмотрю, свободна ли
дорога, – отвечала Ася. Славчик, однако, постоянно выдавал присутствие Олега звонкими восклицаниями «папа».
Выдра зажала в кулак все женское население квартиры и, появляясь в кухне, держала в постоянном страхе и Асю, и
мадам, и Клавдию. Добродушная круглая физиономия последней казалась теперь симпатичной по сравнению с
надменно сжатыми губами и вздернутым носом накрашенной дамы новой формации. – В ванной пол забрызган: ваш
муж, наверное, под душем мылся, – говорила она Асе, и та, не смея возразить, бросалась с тряпкой в ванную, хоть и
знала исключительную аккуратность Олега. – В передней опять натоптано: ваш сын, как пройдет, так наставит, –
говорила она Клавдии, и та в свою очередь хваталась за тряпку, даже если Эдуард не появлялся. Несколько раз
Олег доказывал себе, что ехать не следует, чтобы не нарваться на неприятность. Милиция брала штраф в
пятьдесят рублей за незаконное пребывание в квартире в ночное время и столько же с человека, предоставлявшего
убежище, – сто рублей могли весьма ощутимо подорвать их месячный бюджет, но когда Олег мысленно клал на
весы эту сумму и радость видеть семью, последняя перетягивала. – Авось обойдется! – говорил он себе и мчался на
вокзал, охваченный радостным ожиданием. Дворянская непрактичность, которая внушала взгляд на деньги как на
нечто, не заслуживающее большого внимания, приходила на помощь: с деньгами обойдется! Неужели из-за денег
лишаться свидания с семьей? Наталья Павловна и Ася первые доказывали ему несостоятельность такого
положения! Вот если бы наказанием было заключение – тогда другое дело! До тех пор, пока имели дело с
милицией, положение было еще терпимо и последствия не столь трагичны. В одно утро, покидая дом, Олег
столкнулся в передней с Эдуардом. Было только пять утра, Олег торопился на поезд, и Ася в одном халатике совала
ему по карманам бутерброды и сахар, когда Клавдия осторожно выглянула в переднюю: «Не порадуешься вовсе на
такую-то жисть!» – сочувственно пробормотала она и бесшумно открыла входную дверь, чтобы выпустить Эдуарда,
а затем, не закрывая ее, посторонилась, чтобы пропустить торопившегося Олега: «Ну, счастливо!» – опять
пробормотала она, и это напутствие относилось, казалось, к обоим. Внизу лестницы, Олег обогнал мальчишку,
который пошел следом за ним. Не желая лишний раз показываться дворникам на глаза, Олег облюбовал себе
лазейку через соседний двор и теперь быстро проскользнул в закоулок к невысокой каменной стене, отделявшей их
двор от соседнего. С ловкостью гимнаста он подтянулся на руках и сел на хребет стены. Эдуард стоял внизу и с
завистью смотрел на него, так как был слишком мал ростом, чтобы подняться таким же образом. Олегу вдруг стало
жаль мальчишку: ему в первый раз бросились в глаза бледность, худоба и рваное пальто этого подростка. – Ну,
становись на тот камень да давай руку, я подтяну тебя, – сказал он. Но когда соскочил, с отвращением обтер руки
снегом и ушел, не оборачиваясь. «Хорош у меня товарищ по несчастью! Нечего сказать!» – подумал он. В Луге
одиночество Олега разделяли только Нина и Маркиз. В первый же раз, когда Олег, возвращаясь в Лугу, вышел из
вагона, он увидел собачью морду с длинными висячими ушами: собака: безнадежным взглядом озирала поезд и,
может быть, уже несколько часов торчала здесь, около облупившейся грязной стены, вся, продрогшая и голодная.
Неизвестно, сколько еще часов готова она была простоять тут. Близорукие глаза сеттера еще не разглядели
хозяина, который увидел его, еще вися на подножке. – Маркиз! – крикнул Олег; тот дрогнул, бросился вперед и
прыгнул ему на грудь. В следующий раз Олег, уезжая, просил свою хозяйку кормить без него Маркиза и оставил ей
на это трехрублевку, но далеко не был уверен, что деньги истрачены по назначению. Преданность собаки согревала
Олегу сердце и скрашивала одинокие прогулки по лесам. Этим прогулкам он отдавал все свободное время, делая
иногда по пятнадцать-двадцать верст за день в любую погоду, лишь бы не сидеть в комнате у старухи. Выходя из
поезда, Олег всякий раз тревожно искал глазами мохнатого друга, боясь, чтобы тот не затерялся. Это упорно «не
распространявшееся» сердце было очень постоянно в своих немногих привязанностях, и Маркиз, по-видимому, был
таким же! К Нине Олег заходил раза два в неделю – провести с нею вечер и принести ей дров из лесу. Она пела ему
его любимые романсы, поила его чаем, и в печальных разговорах они засиживались иногда до утра. Жизнь опять
налаживалась тем или иным способом. Иногда Олегу казалось, что он снова попал во власть неблагоприятного
течения, а иногда ему удавалось убедить себя, что благодаря этой высылке он вышел из поля зрения Нага, который
забудет наконец о нем. Приближавшаяся весна сулила ему радость заполучить к себе семью. Окрестности Луги
славятся прекрасными хвойными лесами, и, блуждая там по сугробам, он уже воображал, как понравятся эти леса
Асе и как они будут гулять здесь со Славчиком, если… Без этого «если» не обходилось ни одно предположение, ни
одна мечта.
Глава тридцатая
Величественная фигура швейцара уже несколько дней не красовалась около лифта больницы; посланная
администрацией санитарка принесла известие, что Арефий Михайлович заболел; одновременно поползли слухи, что
у него большие неприятности и арестована старуха-жена. Едва лишь слух этот коснулся ушей Елочки, тотчас она
побежала к старику и нашла его в одиночестве в неприбранной комнате на кровати. Старый богатырь поведал
Елочке свое несчастье: зять его работал «на плотах» и, возвращаясь из очередных рейсов, всегда выпивал
«маленькую»; в этот раз он хватил через край, распетушился, побил где-то стекла и попал в милицию; супруга
Арефия Михайловича понесла зятю передачу, которую дежурный милиционер не пожелал принять; слово за слово,
завязалась перебранка; милиционер толкнул почтенную швейцариху, которая упала в лужу и испортила новый
салоп; тут она раскричалась: «Ах ты, слюнявый пентюх! Зазнались, заелись вы тут! Расплодила вас, паразитов,
советская власть, будь она проклята! Которые люди честно работают, смотришь, гроши получают, а вы вон как
заелись! Рожи-то салом заплыли!» Кричала, а там, недолго думая, схватила со стены портрет Сталина и запустила
им в милиционера. Подскочили товарищи и, остановив разбушевавшуюся старушку, заявили, что не спустят
оскорбления; совместными усилиями пустили в ход весь блат, которым только располагали, и старушка очень скоро
была присуждена к трем месяцам заключения за хулиганство. Арефий Михайлович в свою очередь возмутился:
ходил в районный суд и к юристам и добился пересмотра дела, но во вторичной инстанции обратили внимание на ту
сторону, которая до сих пор оставалась в тени, а именно на разбитый портрет вождя и друга народов и на
непозволительные выкрики по адресу советской власти. Несчастная швейцариха получила нежданно-негаданно
пятьдесят восьмую статью и пять лет лагеря. – Сам, своими руками погубил старуху, Елизавета Георгиевна, сам! Ну,
отсидела бы три месяца – и вся недолга, а у меня, вишь ты, ретивое закипело, дохлопотался! Теперь ей оттоль и не
выйти: стара ведь она у меня! На другой день Елочка стояла на площадке лестницы в больнице и рассказывала всю
историю санитарке Пелагее Петровне, когда мимо проходил новый фельдшер приемного покоя, партиец, и спросил,
останавливаясь: – Вы были у Арефия Михайловича? Ну, как он? Елочка тотчас же приняла надменный вид и злобно
отчеканила: – Плохо: жену засадили по пятьдесят восьмой, а у старика был сердечный приступ, лежит один,
ухаживать некому, плачет. Лицо фельдшера приняло озабоченное выражение: – Надо что-нибудь для него сделать!
Наш коллектив должен товарища поддержать, ну, хоть снести ему продуктов на дом или выделить человека
прибрать ему комнату… Давайте организуем хоть мы с вами. Елочка с удивлением вскинула на молодого человека
глаза: партийцы обычно шарахались в сторону, как только издали мелькнет призрак пятьдесят восьмой статьи, а
этот! – Организовать отказываюсь! Я раз попробовала, но предместком устроил мне скандал. Я, конечно, к Арефию
Михайловичу пойду, но сама по себе. Организуйте вы, – и отошла все с тем надменным видом. Вслед за этим
небольшой грипп уложил ее в постель; в первый же день, когда она вышла на воздух, чтобы отметить бюллетень в
поликлинике, и уже шла домой, вниманием ее завладел Преображенский собор, с которым она поравнялась.
«Ставить свечи, прикладываться к иконам – все это я уже оставила, все это уже не для меня, но постоять в этой
торжественной тишине, сосредоточившись на своих думах, и обратиться с мольбой к Высшей Милосердию иногда
хочется!» – сказала она себе, переступая порог храма, и вспомнила институтскую церковь и детские отчаянные
молитвы за спасение России. – Мир вам! – послышался голос из алтаря, и невольно склонилась голова Елочки как
прежде, когда, бывало, словно рожь от ветра, склонялись ряды золотистых и темных головок… День был будний, и
в соборе никого не было, кроме обычных завсегдатаев – древних старушек, ковылявших от иконы к иконе и
целовавшихся при встрече, как будто все они были между собой знакомы. Ни тишина, ни торжественность не
водворялись в сердце Елочки. Она была расстроена письмом, которое получила в это утро из Свердловска от самой
молодой из своих теток – единственной, оставшейся в Союзе. Письмо это принесло неожиданное открытие. «На
днях уезжаю к мужу, который в Комсомольске на партийной работе. Город растет со сказочной быстротой. Мне
хочется и самой включиться в работу. Что, если тебе сделать то же? Приезжай к нам! Медсестра найдет везде
заработок. Когда ты воочию увидишь коллективный созидательный труд, ты, может быть, на многое взглянешь
иначе. Вспомни, что отец твой отдал жизнь народу, а мать работала как простая сельская учительница. Наша семья
всегда была передовой. Теперь весь народ устремился к будущему, неужели же мы будем плестись в хвосте?»
Письмо это возмутило Елочку. «Партиец в нашей семье – какой позор! Мне подрядиться в Комсомольск на работу?!
А что же я здесь делаю, хотела бы я знать! Разве я не работаю? Разве я не нужна? Коллективный созидающий труд!
Да ведь там добрая половина – лагерники. Как раз недавно по делу «золотой молодежи» всех направили в
Комсомольск, и молодых моряков, которые подняли бокалы за Андреевский флаг, – туда же. Революционеры и
земские деятели болели за недостатки монархического режима, они добивались гражданских свобод, а мы теперь
разве граждане? Мы – государственные рабы! Вера рехнулась». Зазвучало «Отче наш», Елочка продвинулась еще
немного вперед и вдруг увидела знакомую головку на вытянутой шейке, бархатный потертый берет gris perle [101]
и две длинные каштановые косы; порт-мюзик и картошка в сетке говорили о том, что обладательница их забежала