Глава двадцать четвертая 9 глава. Должен был возмутиться! Это будет наш маленький секрет – только и всего




оскорбленной в том именно случае, если б мой муж разрешал мне такие вещи! Каждый благородный человек

должен был возмутиться! Это будет наш маленький секрет – только и всего! – твердила она по-французски, целуя

свою любимицу. После обеда Олег засел за письма Пешковой и Карпинскому, которые он составлял от лица Натальи

Павловны, с просьбой заступиться перед органами политуправления за семидесятилетнюю больную вдову; Наталья

Павловна должна была их переписать собственной рукой. Желая поднять присутствие духа у окружающих, Олег

разработал план действий на случай, если повестка все-таки придет: Наталья Павловна поедет сначала с мадам,

Ася останется кончать учебу и распродавать вещи и приедет позднее, обменяв ленинградские комнаты на комнаты

в том городе, где будет Наталья Павловна. – У меня только «минус»: к Луге я не прикреплен и надеюсь, что мы

сможем поселиться все вместе, – говорил он, великолепно сознавая всю шаткость этих позиций. Тем не менее, ему

все-таки удалось несколько восстановить равновесие, и он с радостью заметил, что Ася приободрилась. Часов около

восьми вечера Олег, сидя на диване рядом с женой, доказывал ей, что великолепно может без всякого ущерба для

собственного здоровья еще и еще ограничить расходы на собственную персону в Луге. – Ни в коем случае не

присылай мне больше таких роскошей, как сыр и ветчину и лучший сорт чаю, – говорил он. Ася подняла головку: – Я

этого не посылала: у тебя воображение разыгрывается. – Как нее не посылала? А помнишь, через Елизавету

Георгиевну, когда она навещала меня в Луге? – Через Елочку я не передавала ничего! Они с удивлением

переглянулись. – Елочка, стало быть, захотела нам помочь! – сказал Ася.- Это так на нее похоже: подсунуть

незаметно от чужого имени. Ты видишь теперь, что напрасно называл ее сухой. Как жаль, что у нее нет своей

семьи, своего счастья! – и, положив голову на плечо мужа, продолжала, понизив голос: – Знаешь, она ведь любила в

юности, еще когда была сестрой милосердия в Крыму. Это был раненый офицер, он погиб от репрессии красных, а

она не из тех, чтобы забыть и полюбить другого, она до сих пор полна им одним и плачет каждый раз, когда

заговорят о нем; он подарил ей раз духи «Пармскую фиалку», и она до сих пор бережет как самую большую

драгоценность этот флакон и ту косынку, которую он залил, пытаясь ее надушить. Олег вдруг взял ее руку: – Не

рассказывай. Не будем касаться чужих тайн, – он быстро встал. – Пойду выкурю папиросу. – Он никогда не курил в

комнатах, а всегда выходил в кухню или в переднюю. Итак, она любила его! Любила и, кажется, любит, эта

замкнутая молчаливая девушка! Сколько выдержки, сколько такта! За что она меня полюбила? Я был достаточно

безобразен, лежа пластом, весь в бинтах. Хорош герой романа! Жалела, вероятно! А жалость в чистой женской

душе, по-видимому, большое творческое начало – семена, приносящие прекрасные цветы! Перед ним вереницами

закружились образы… Вот она – юная, девятнадцатилетняя, в переднике с красным крестом, в длинной сестринской

косынке. Он вспомнил ее застенчивую заботливость, тихий голос, осторожные руки, гордую головку… Но эта

крымская трагедия, на фоне которой выступала она и ее незамеченная, неоцененная любовь, была залита кровью…

Воспоминания были так болезненны, что лучше было их не касаться агония белогвардейского движения, за которой

тянулся призрак расстрела на тюремном дворе… Он нахмурился и, отбросив папиросу, вернулся в спальню. Ася

стояла на подоконнике, заглядывая в форточку. – Дождь моросит, тихий, теплый, весенний. Теперь все зазеленеет,

– сказала она ему с улыбкой, как будто дождь этот обещал благодатную перемену не цветам и листьям, а

измученным людям. – Тучка проходящая… вот уже радуга! Если бы на этом причудливом облаке с янтарным

оттенком вдруг показался Светлый Дух, но не грозный Архангел с трубой, призывающий на Суд – я не хочу

возмездия, – другой, весь исполненный любви! И пусть бы его увидели одинаков и праведные и неправедные, и

верующие, и атеисты; может быть, тогда люди бы покаялись и кануло в вечность все зло… Как ты думаешь? Но он

думал совсем о другом и сказал: – Не хочешь ли пройтись со мной к Елизавете Георгиевне Мы, право же, слишком

мало внимательны к ней. Принесем е хоть букет цветов. Ася соскочила с окна и с готовностью схватилась за

шляпку. Тонкий профиль ее лица под широкими полями соломенной шляпки всегда напоминал ему лучшие

портреты эпохи ампир, но модуляции этого лица при всей их искренности, были иногда так неуловимы и тонки, что

не поддавались расшифровке, сколько бы он не вглядывался в поднявшиеся на него глаза… На улицах пахло

распускающимися тополями, душисты липкие ветки которых продавали на каждом углу, запах их навсегда связался

в памяти обоих с этим незабываемым последним счастливым вечером. К одиннадцати они уже вернулись домой, но

Ася настолько устала, что отказалась от чая, желая скорее лечь. Олег поднял ее с дивана и на руках перенес на

постель. – Когда ты с нами, я ничего не боюсь, я опять счастлива! – лепетала она, опускаясь на подушку. – Только

бы не разлучаться с тобой и со Славчиком. – А дочка? О дочке-то ты и забыла? Смотри, чтобы непременно была

дочь. Славчик похож на меня, а твои тончайшие черты остались неповторенными. Я хотел бы назвать дочку Софьей

в памяти моей матери. Будем водить ее в коротких платьицах, а на головку ей завязывать огромный бант – так

одевали когда-то мою сестренку. Она блаженно улыбалась: – Спасибо, милый! – и глубокая нежность зазвенела в ее

голосе. – Я виновата, я сама вижу, что стала слишком легко расстраиваться. Не знаю, что со мной теперь: я везде

вижу только боль и горе! Вот голуби прилетают клевать пшено, которое я сыплю им на карниз; среди них есть один

с выцарапанным глазом, он такой несчастный! А окружающие здоровые птицы его толкают и щиплют вместо того,

чтобы пожалеть. Голуби могут быть так жестоки – как это грустно! Мне все время грустно теперь! – и он устало

закрыла глаза. Он сидел около нее и гладил ее руку и перламутровые пальчики, не решаясь тревожить ее

поцелуями: она казалось ему такой утомленной и бледной… Куда девались розы на этих щеках? Лоб был совсем

прозрачный, на висках сквозили голубые жилки… Изо дня в день капельными гомеопатическими дозами

разъедающая тревога западала в эту недавно еще детски-жизнерадостную душу! – Святая Цецилия, – сказал он, –

если даже существует вечная жизнь, мы с тобой и тогда не встретимся: я – нераскаянный грешник, а ты… Ася

открыла глаза. – Молчи! Не смей так говорить. Ты придешь туда же, где буду я, иначе я счастлива не буду. Почему-

то я уверена, что умирая, услышу колокольный звон и увижу белые тени, которые поют «Осанна» и «Свят, Свят,

Свят»! Мне иногда уже мерещится… Наверное, очень большая дерзость думать так! И опять закрыла глаза… «Это

мерещится тебе, – подумал он, – а мне только узкоглазый киргиз, который метится в мое сердце», – и опять

взглянул на нее: «Засыпает моя весталочка. Ей до сих пор непонятны те желания, которые треплют меня грешного.

Не буду спугивать ее сон. Она, конечно, считает меня лучше, чем я есть. Конечно, воображает, что до нее я не знал

женщин и был целомудрен до 30 лет… А что, если б она узнала, что по моему приказу расстреляно 8 человек? Она

готова плакать над котенком и птицей… Разлюбила бы она меня? Нет, не разлюбила бы, огорчилась только…

Рассказать? Покаяться? Зарыдать у ее ног?» Это желание уже несколько раз подымалось со дна его души. Он

чувствовал, что нежность к Асе в нем разрастается до чудовищных размеров. Может быть это происходило потому,

что в первый раз он со всей ясностью увидел то душевное напряжение, в котором она пребывала за эти три года

союза с ним. Жалела обычно она его – так уже повелось, хотя он никогда не взывал к ее жалости; жалела за

прошлое и как бы уже заранее за будущее. Сострадание ко всему живому было ей органически свойственно; сама

же она всегда была оживленной, щебечущей, улыбающейся и казалась счастливой; ее усталость и ее растерянность

только в этот вечер вдруг обнаружились, и сострадание к ней с небывалой силой вошло к нему в грудь как новый

аспект – такой же полноправный, как мужская страсть и рыцарские благоговение и преданность. Сострадание это

отчасти было подготовлено мыслями о «горе России» а отчасти событием, разыгравшимся в Луге накануне этого

дня. Олег задумал извлечь пользу из своих ежедневных скитаний по лужским лесам и привезти с собой к обеду

дичь, пользуясь дружескими услугами Маркиза. Лесник, мимо избушки которого он час проходил, одолжил ему

ружье, и он отправился на охоту. У Маркиза были свои планы, и очень скоро он выгнал на поляну зайца. «Давно не

стрелял… Эх, маху дам!» – подумал Олег, прицеливаясь. Но заяц бежал странно медленно и почти не увертывался.

Выстрел Олега повалил его. Приблизившись, Олег увидел издыхающую зайчиху, около которой копошились с

жалобным писком только что родившиеся крошечные зайчатки, мелькали их длинные ушки и еле заметные

хвостики. Олег невольно остановился; Маркиз остановился тоже и взглянул на хозяина значительным понимающим

взглядом. «Что мы с тобой наделали! Ну, и изверги же мы после этого!» – сказал, казалось, взгляд собаки.

Умирающая мать оперлась о лапку и стала облизывать ближайшего детеныша. Олег отвернулся и пошел прочь.

«Вот почему она так тихо бежала, бедная! У нее уже начинались роды, а мы ее так немилосердно загоняли!» – он

вспомнил Асю беременной и тот беспомощный взгляд, который она бросила на разлившийся ручей; вспомнил ее

письма о новорожденном сыне и слишком маленьких сосочках… потом вспомнил свою рану – ему тоже довелось

убегать от опасности в те как раз минуты, когда было мучительно каждое движение! Денщик помогал ему встать,

повторяя: «Пропали, коли не дойдем». И он с отчаянным усилием подымался, делал, шатаясь, несколько шагов и

снова опускался на землю… Бывают минуты, когда живое существо, пораженное болью или слабостью, зависит

полностью от великодушия и внимания окружающих. Кто хоть раз оказался в таком положении – болезнь ли, рана

ли, беременность ли, – тот не может забыть отношения к себе. В такие минуты равнодушие, небрежность или

любопытство не легче жестокости. Он такую минуту пережил, но не научился милосердию! Зайчата эти

переплетались теперь в его мыслях с будущими щенятами Лады, которых он заранее осудил на смерть, и этим так

опечалил свою молодую жену!… Вечер этот принес целый ряд открытий: обострившаяся, угрожающая трудность

положения, усталость Аси, новый ребенок, любовь Елочки… Пробило час, потом два – он не мог уснуть под

давлением этих болезненных впечатлений и лежал на спине, заложив руки за голову и напряженно глядя в

темноту… Внезапно из передней донесся пронзительный резкий звук, который он мог бы сравнить только с трубой

Архангела в Судный День! Уж не стоял ли в самом деле на том оранжевом облаке невидимый для них Архангел? Тот

только, кто жил под эгидой Сталина, – тот только понимает, что такое звонок среди ночи. От одного ожидания его

устают, замучиваются и раньше времени гибнут человеческие сердца! Такой звонок – вестник несчастья, разлуки,

крушения всех надежд… Такой звонок… Счастлив тот, кто его никогда не слышал и не ожидал из ночи в ночь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Тихими, тяжелыми шагами В дом вступает Командор… А. Блок. Торопливо одеваясь, он говорил себе, что это, по

всей вероятности, милиция, высчитав, что он и Эдуард явятся на праздники к родным, решила сделать налет и

оштрафовать нарушителей. Кто-то стукнул два раза в дверь, и он услышал голос Натальи Павловны: – Олег!

Встаньте, пожалуйста! Звонят, – и когда он появился на пороге уже одетый, она прибавила: – Кто это может быть?

Мне страшно! – Не волнуйтесь, Наталья Павловна! У меня есть основания полагать, что это милиция. – Дай Бог! Ася

встает? – Нет, я не хочу ее будить, может быть из-за пустяков; она очень устала, – и он поспешно вышел в

переднюю, откуда неслись повторные настойчивые звонки. На его вопрос «Кто там?» ответом было: «Откройте,

дворник!» Один он или не один? Не один! Пятеро в нашивках и с револьверными кобурами выросли позади

бородатой фигуры в старом ватнике. – Вот гражданин Казаринов, – сказал дворник. – Руки вверх! – закричали те и

навели свои револьверы. – Бывший князь Олег Дашков, вы арестованы. Вот она – эта минута! Она все-таки пришла!

Уплывают и жизнь и счастье! Ему послышался легкий вскрик: Наталья Павловна, стоя на пороге гостиной,

схватилась за косяк двери, как будто боясь упасть… Он рванулся было ее поддержать, но был тотчас же схвачен за

плечи. – Стоять на месте! – рявкнул один. – Оружие есть? Отвечайте! – и бесцеремонные руки стали ощупывать его.

– Оружия у меня нет. – Вот ордер на обыск и арест – смотрите. Ведите в свою комнату, а вы, товарищ дворник,

подымайте соседей: нам нужен свидетель при обыске. Там, в спальне, Ася, проснувшись от шума в передней,

стояла в халатике, растерянно оглядываясь, и при виде мужа под револьвером застыла на месте с широко

раскрытыми глазами, полными ужаса. Ни кровинки не осталось в этом лице. Мадам выскочила из диванной с

шумными французскими восклицаниями и тоже остолбенела. Мерцание белой ночи, заливавшее комнату, вытеснил

электрический свет, включенный властной рукой. Всех заставили сесть поодаль друг от друга. – Начнем с этого

угла, – сказал старший и указал на зеркальный шкаф. Среди гепеушников оказалась женщина, она подошла к Асе и

стала ее обшаривать. Послушно стоя с поднятыми руками, Ася не спускала с мужа все тех же остановившихся глаз.

– Товарищ начальник! Я не зря шарила. Записка у этой ехидны! – сказала старуха. – А ну читай, что там, –

откликнулся старший, наблюдая, как двое других перерывают шкаф. – Читай, я очки позабыла, – женщина передала

записку самому молодому из агентов; тот стал читать, спотыкаясь: «Сегодня на рассвете, моя Мимоза, я долго

любовался выражением покоя на твоем лице. Милана твоя очаровательно выглядывала из-под кружев…» Ася

вспыхнула, Олег поднес руку ко лбу; Наталья Павловна и француженка сидели с отсутствующими лицами. – Читай,

чего остановился? – подзуживала женщина, но юноша пробормотал: – Товарищ начальник, дело тут, видать,

молодое… на контрреволюцию больно не похоже… читать-то некстати будет. – Брось, – было ответом. Записка

упала к ногам Аси, и та ее тотчас подхватила. – Что, взяла? Уличили небось! Не заводи в другой раз шашней, –

прошипела опять Мегера над ухом Аси. Большие испуганные глаза с наивным изумлением обернулись на

говорившую. Та приблизилась к Наталье Павловне и начала обшаривать теперь ее, крючковатыми растопыренными

пальцами, что-то злобно бормоча себе под нос, как будто то строгое достоинство, с которым подчинилась Наталья

Павловна, задевало ее лично. – Куда, куда, княгиня сиятельнейшая? Изволь-ка на месте посидеть! – крикнула она

вдруг Асе, которая встала и сделала несколько нерешительных шагов по направлению к двери. Никогда не

слышавшая этого титула в приложении к себе, Ася не обернулась. Это дало Олегу новую мысль. – Моя жена не

знала, что я живу под чужим именем, – сказал он, – вы видели, товарищи, она даже не обернулась ни на

«сиятельство», ни на «княгиню». Не откажитесь подтвердить следствию, я сошлюсь на вас. Ася озадаченно

смотрела на мужа. – Ася, я не Казаринов, я скрывал свое имя, – продолжал Олег; она все так же молчала. – Вроде

как бы и вправду не знала… – сказал один. – С трудом верится, – возразил старший. – Неужто вы, гражданка,

отважитесь уверять, что не знали, за кого выходили? Будто бы уж никогда не слышали, кто он на самом деле?

Гепеушники с любопытством посмотрели на Асю. С полсекунды стояла тишина. – Знала все, – тихо сказала она,

махнув рукой, и губы ее задрожали. – То-то же. Ну да ладно: нам в это дело мешаться нечего. Сядьте и сидите, а вы,

гражданин Дашков, не разводите тут плешей. У следователя еще успеете наговориться: там вас живо разговорят.

«У Нага, – подумал Олег. – Ну, от меня он немного услышит, какие бы не пускал в ход способы». Двое агентов

перешли в комнату Натальи Павловны, остальные продолжали начатый обыск, двигаясь из угла к середине

комнаты. Строгость, с которой обыск начался, была несколько ослаблена: Олега уже не держали под дулом, может

быть, из-за недостатка людей. Мегера приблизилась к кроватке Славчика, который спал непробудным сном с ярко

разгоревшимися щечками. – Возьмите кто-нибудь ребенка, я кровать перетряхну, – сказала она. Олег, который

оказался ближе всех, поспешно подошел. «В последний раз возьму, обниму, стисну!» – подумал он, отгибая

одеяльце и поднимая теплый комочек. Спутанная головка с розовыми щечками упала к нему на грудь, ребенок что-

то прошептал, не открывая глаз. Олег отвел рукой темную прядку с его лба и поцеловал кудрявую головку, пока

женщина с профессиональным азартом перетряхивала простынки и одеяльце. Темные глаза ребенка открылись: –

Па-па… – Мальчик мой! – ответил Олег и сжал обеими руками маленькое тельце. Славчик посмотрел на

гепеушников: – Дяди! Зачем дяди? В эту минуту женщина вытряхнула из-под подушки плюшевого зайца и

отшвырнула его. – Зая упа, – и ручка ребенка протянулась к игрушке. – Ничего, зайка не ушибся, зайка у нас

никогда не плачет, – сказал Олег и прибавил на ухо ребенку: – Покажи, как ты умеешь обнимать папу. Крошечные

ручки в перетяжках обхватили его шею, а губки прижались к щеке. – Oh, mon Dieu! – простонала со своего места

француженка. – Дай мне его, – проговорила Ася и протянула руки к ребенку. И что-то надтреснутое, странное и

больное прозвучало в ее голосе, что Олег разом уяснил ход ее мыслей: она боялась, что ее тоже арестуют, и,

понимая, что он прощается в эту минуту с сыном, протягивала к ребенку руки с той же мыслью, не смея двинуться.

– Сидеть на месте! – предостерегающе крикнул на Олега старший гепеушник. Ася уронила протянутые руки. Где

будет спать следующей ночью этот ребенок? Может быть, в детском доме? Никогда больше любовь семьи, может

быть, не согреет его! Один из младших сотрудников вошел, спрашивая, как быть со шкафами и стеллажами книг в

гостиной и в библиотеке: – Коли кажинную перетряхивать, мы до следующего вечера отсюда не выберемся, – сказал

он. – Трясите на выбор одну из трех, – сказал старший и велел идти на помощь им старухе, трудившейся теперь над

постелями Олега и Аси. Сам же он все время переходил из комнаты в комнату со строгим и важным видом. Хрычко –

свидетель без толку толкался вслед за агентами, переминался с ноги на ногу, теребил свой пояс и угрюмо молчал.

Ни злорадства, ни ехидства в нем не замечалось и тени – скорее плохо скрываемое сочувствие. Только во время

чтения несчастной записки он позволил себе улыбнуться весьма недвусмысленно. Через некоторое время из

соседней комнаты опять вышел агент и сказал: – Мы обнаружили «леди». Сами, что ли, будете ее раскулачивать? –

он необыкновенно твердо выговаривал первый слог слова «леди». – Что? Леди? Леди! – воскликнула в изумлении

Ася. Теперь дело было уже не в документах, которыми был начинен несчастный манекен… Каким образом секрет

этот, так тщательно от всех скрываемый, мог стать известен гепеу? Не сюда ли уходили корнями несчастья этой

ночи? Олег сурово сдвинул брови. – Ты проговорилась кому-нибудь? – спросил он жену. – Нет! Нет! – воскликнула

она с отчаянием. – Только Леля и Нина! Никто больше не знал! Никто! – Et ce jeune home? Ce Gennadi? Il a, done, vu

[114] – сказала француженка. – Геннадий Викторович? Ах, да! Он видел, случайно, я не виновата… случайно!

Неужели же он! Неужели? – Она схватилась за голову. – Ася, спокойней, Ася! – сказал Олег. – Семенов, ты что

смотришь? Это что за разговоры! – сказал, входя, старший агент молодому. Ася приникла головой к спинке стула.

«Последние считанные часы в этом доме, последние! – думал Олег. – Что будет с ребенком? Что будет с Асей?»

Около девяти утра обыск гостиной, спальни и библиотеки был, наконец, закончен. – Ну, теперь сюда, и будем

закругляться, – сказал старший агент, подходя к диванной. Француженка вскочила как ужаленная и загородила

вход. – Ордер на обыск? – спросила она. – Мы предъявляли ордер еще пять часов тому назад. Вы что, с неба, что ли,

свалились? – Вы предъявляли ордер на комнаты Казариновых и Бологовской, а это моя комната. Я – иностранка. –

Иностранка? Латышка, что ли? Или эстонка? Такие вопросы неизменно вызывали бурю патриотического

негодования со стороны мадам. – Я – латышка?! Я – француженка, парижанка! Вы ответите за все ваши грубости! –

и недолго думая ударила по лицу старшего агента. – Хватайте эту ведьму! – крикнул тот. Но Тереза Леоновна уже

вошла в раж. – Только попробуйте! Только прикоснитесь! Вы будете иметь дело с консулом! Сейчас звоню к

консулу, сейчас! – Звоните! Madame подбежала к телефону и схватила трубку, но едва лишь она назвала требуемый

номер, как рука агента легла на ее руку. – Гражданка, успокойтесь. Никто на вашу безопасность не посягает.

Оскорбляете пока только вы. Я настоятельно прошу вас удалиться в свою комнату. Вопрос по поводу вас мы

выясним в ближайшие же дни, – и, обращаясь к своему подчиненному, прибавил: – Принести французской

гражданке воды. Мадам оттолкнула воду и с самым воинственным видом прошла в свою комнату и встала перед

раскрытой дверью. – Гражданка, пройдите к себе и закройте дверь. – Я уже у себя, на свободной территории, и

никто не имеет права мною здесь командовать, – возразила Тереза Леоновна. Она была великолепна. Славчик,

проснувшийся снова от шума голосов, потянулся, заворковал и сел на кроватке; но когда он опять увидел «чужих

дядей», вдруг нахмурился и затянул жалобную ноту. Один из агентов кивнул Асе в ответ на ее вопросительный

взгляд, она подошла к ребенку. – Агунюшка, мальчик мой! Сейчас мама оденет тебя, а потом согреет тебе молочко.

Где наш лифчичек? – Голос вдруг оборвался, и она уткнулась лицом в мягкую шейку ребенка, который топотал по

кроватке голыми ножками. «Это, право, становилось выше человеческих сил, очевидно выдержка моя, в самом

деле, железная, если ее хватает даже на это», – думал Олег, глядя на жену и сына. – Так, – неожиданно громко

сказал старший агент. – Ну-с! Все вздрогнули, сейчас должно было решиться все! Судьба Олега не оставляла

сомнений, но вот Ася – уведут или не уведут? – Гражданин Дашков, приготовьтесь следовать за нами. У него

вырвался вздох облегчения – он один, слава Богу! Агент повернулся к Асе. – Можете собрать в дорогу вашего мужа.

Глядя в ее испуганные огромные глаза, Олег сказал, стараясь как можно спокойнее: – Дай мне, пожалуйста,

шерстяной свитер, два полотенца и перемену белья. Она подошла к нему, она стала надевать на него свитер,

наверно, для того чтобы продлить последние минуты. Застегивавшие ему ворот пальчики двигались все медленней

и медленней, потом совсем остановились, и она прижалась лбом к его груди. Он поцеловал ручку, лежавшую на его

плече. – Спасибо тебе, дорогая, за любовь, за счастье. Будь мужественна. Тебе предстоят непосильные трудности,

моя бедная девочка! Тебя, наверно, вышлют, постарайся всеми силами выхлопотать разрешение, чтобы уехать с

Натальей Павловной и с Нелидовыми – репрессия, наверное, коснется и их. Я верю, что ты сумеешь вырастить

наших детей. Я хочу, чтобы они знали судьбу своего отца и обоих дедов, чтобы не было этого безразличия, которого

я не выношу, чтобы в дальнейшем… ты поняла меня? Ну, поцелуй меня в последний раз. Она подняла свое личико

навстречу ему. Боже мой, как она изменилась за одну ночь! Сколько безнадежности и скорби было в этих глазах с

застывшими невылитыми слезами! В их глубине затаился вопрос – тот, который слишком страшно было

выговаривать вслух! Он понял этот немой вопрос: – Ты не жди меня назад. Путь был безнадежен, ты это знала с

самого начала. Ну, вот он и кончился. Перекрести меня. Опять раздался резкий, сухой голос: – Гражданка, отойдите,

довольно шептаться! Арестованный, берите ваши вещи. Отправляемся. Наталья Павловна и мадам тоже были тут;

Наталья Павловна перекрестила его, мадам опять что-то кричала агентам. Сопровождаемый конвоем, он вышел на

лестницу и стал спускаться, намеренно замедляя шаг. «Она легкая и быстрая как козочка – она увернется и

выбежит: я еще увижу ее!» У подъезда стоял «черный ворон». Он обернулся в последнюю минуту: да, она здесь –

стоит на приступке подъезда и смотрит на него, закусив губы. Вот теперь в самом деле это лицо мученицы, а у ног

ее – белый шерстяной клубок с тремя черными точками - нос и два черных глаза с тем же замирающим, полным

тревоги и мольбы взглядом, что и у нее. – Олег, прощай! Я буду мужественна, буду! Не бойся за сына! – зазвенел

надтреснутый голос. Грубые руки втолкнули его в машину, дверь захлопнулась. Это кончился тот отрывок счастья,

который был отмерен для них! Слишком рано кончился. Горе России, как темное облако, заволокло и их. Помяни за

раннею обедней мила друга, верная жена! Ася стояла и смотрела вслед «черному ворону». – Гражданка, давайте-ка

возвращайтесь. Выходить из квартиры запрещается! – повторял кто-то около нее. Не могли оставить хоть на минуту

в покое! Куда она убежит, когда дома остался оторвавшийся от нее маленький теплый комочек? Она начала

медленно подниматься, держась за перила; войдя в гостиную, опустилась на первый попавшийся стул. Наталья

Павловна подошла к ней и привлекла на свою грудь ее голову. – Дитя мое, ты ради ребенка должна взять себя в

руки, -сказала она. Эти слова «взять себя в руки» Ася с детских лет постоянно слышала от бабушки. Человек,

произносивший их, сам настолько владел собой, что имел полное право требовать того же от других. Ася

почувствовала, что ожидала именно этих слов, но они ничем не могли помочь ей сейчас: она слишком опустошена и

разбита, ничто не доходит… Оставьте ее! Вошел агент – опять тот самый… Он сказал: – Там гражданочка какая-то

прибежала, молоденькая. Только на нас взглянула да и повалилась замертво. Может, вы опознаете, да разрешите

сюда внести? Ася вскочила. – Леля! Она, значит, все знает! Бедная Леля! – и бросилась в переднюю.

Глава вторая

ДНЕВНИК ЕЛОЧКИ 2 мая 1932 г. Это то, чего я страшилась всего больше в течение последних трех лет! Теперь для

меня потерян последний смысл жизни. Лучше мне было умереть, чем пережить то, что я переживаю! Три года

назад, раненная в самое сердце, я оплакивала надежды на собственное счастье; мне стоило очень больших усилий

не пасть духом, трансформироваться и удержаться в жизни. Сейчас к моему отчаянию уже не примешивается

никаких личных чувств: погибает человек, который был способен на подвиг, который жаждал борьбы и выжидал

минуту, чтобы броситься противнику на горло. Он – Пожарский в потенциале, и вот он погибнет в их застенках! Он

погибнет, а эта ничтожная масса, эти жалкие политические кастраты – воспитанники коммунистической партии, в

которых нет ни чести, ни благородства, ни величия, эти распропагандированные морды, наводняющие нашу

действительность, останутся жить? Я вижу впереди полную гибель России – моральное разложение, оскудение… Я

вижу ее конец, как черную бездну, кишащую жалкими выродками вместо людей! Мне страшно смотреть в эту

бездну! Моя вера в великую миссию «последних могикан», которые призваны возглавить великую грядущую борьбу,

терпит поражение: таких людей не остается! Единицы, которые еще скрываются, – обречены! Россия не будет

спасена или спасется совсем другим путем, а для меня смерть моей мечты – моя моральная смерть! Я – убита. Ася,

конечно, попадет в мученицы – таков уже ее поэтический жребий. Это ее горе, а мое – никому не известно! Я в

стороне, как всегда. А между тем силу моего горя даже измерить невозможно… Конец. 3 мая. Что удерживает меня

от самоистребления? Мне хочется до конца искренне ответить себе на это. Прежде всего, еще живет слабая,

правда, надежда иметь о нем известие – проштемпелеванное, сто раз проверенное письмо или свидание с Асей…

Еще принимают передачи – значит, еще можно что-то для него сделать. Второе: мне жаль Асю! Я стараюсь помочь

ей, чем только могу, и это спасает меня от прострации. Мелькает мысль о преступности самоубийства; и

православие и теософия одинаково порицают его. Пресечь курс духовного роста и свести к нулю все очистительные

испытания настоящего существования – такая возможность удерживает. Допускаю, что за всем этим прячется и



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-15 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: