пор не забуду: было зелено, солнечно, тепло-тепло… Он стоял в поле на холме, а рядом с Ним маленький кудрявый
барашек. Этот барашек, наверное, была я сама. За богослужением в храме я всегда, бывало, жду, когда прозвучит
Его имя – в одном только слове «Христос» уже что-то благодатное! Что же значит диктатура, чья бы она ни была,
перед Его любовью? За что же так немилосердно карает он и меня, и Лелю? Небо как будто затворилось!» – Ася,
Ася, – послышался слабый, разбитый голос, – поди сюда, скажи мне: в чем дело? Она не на службе, она у
следователя? Не лги мне! Ася припала к рукам Зинаиды Глебовны. Бьет четыре, бьет пять, бьет шесть часов… Асе
давно надо быть дома: собаки тоскуют и воют, в пять должна прийти покупательница на бабушкин трельяж, в
шесть – мальчики передвигать мебель… Пропадай все! – Посмотри еще раз на лестнице, Ася! – Я только что
выходила – пусто! – Посмотри еще раз, деточка, пожалуйста! – Опять никого! – Стригунчик в тюрьме! Стригунчик! А
я-то ее не перекрестила, не простилась с ней! Ася, ты помнишь картину «Княжна Тараканова»? Ее изведут, ее
изнасилуют, ее – мою девочку, моего ребенка! Это свыше моих сил! Этого я не переживу! Конечно – я ее больше не
увижу! У Аси льются слезы, она целует худые руки и умоляет успокоиться; одновременно что-то бормочет Славчику:
– Мишка сел, Мишка пошел гулять… да, милый, да… Вот построй Мишке дом: сюда положи кирпичик и сюда… Тетя
Зиночка, не волнуйся так… Может быть, еще вернется! Но вот уже вечер, Славчик уже спит, а Стригунчика нет.
Белая ночь раскинулась над городом со своим загадочным белым светом: окно раскрыто, и со стороны Летнего сада
льется запах цветущих лип, но Зинаида Глебовна жалуется на духоту и боль в груди. Испуганная ее тяжелым,
свистящим дыханием, Ася хватается за нитроглицерин. – Ну – все! – проговорила в эту минуту Зинаида Глебовна и
откинулась на подушку. – Что ты, что ты, тетя Зиночка! Нет, нет, не все! Вот лизни пробку – сразу лучше станет, –
обрывающимся голосом лепечет Ася. – Стригунчик, Стригунчик, – едва шепчет Зинаида Глебовна. Ася бросается в
сотый раз на лестницу – лестница пуста. Она бежит обратно и, увидев, что Зинаида Глебовна схватилась за грудь и
ловит воздух посиневшими губами, бросается стучать к соседке. – Ревекка Исааковна! Умоляю – выйдите! Я бегу
вниз вызывать «скорую». Ревекка выходит, запахивая на ходу халат, идет к постели. Ася стремглав мчится вниз. –
Кажется, уже не дышит, – говорит ей Ревекка, когда она прибежала обратно. Схваченная Асей рука была холодна и
неподвижна. Осталась только оболочка тети Зины – кроткая душа отлетела.
Глава пятая
Предъявив главному врачу больницы повестку с вызовом в Большой дом и, разумеется, тотчас получив разрешение
отлучиться во всесильные органы, Леля вернулась в рентгеновский кабинет. Угрюмая и молчаливая, она
машинально выслушивала болтовню молоденькой, курносой и быстроглазой санитарки, которая застегивала на ней
сестринский белый халат. Достаточно было бросить взгляд на это осунувшееся бледное личико с покрасневшими
веками и плотно сжатыми губами, чтобы понять, что над этой головкой только что разразилось очень большое горе.
Изящные ручки ее бессильно повисли. – Больных много? – перебила она болтовню санитарки. – Со стационара –
пятка, плечо и череп, да двенадцать – на просвечивание грудной клетки, а из Большого дома – двое на
просвечивание кишок; опять тот же конвойный привел, ждут за дверьми. – Какой «тот же», Поля? – А тот, которому
я приглянулась в прошлый раз – помните, смеялись мы? Я уже к нему выскакивала: коли, говорю, кишок
просвечивание – это значит, барием кормить, да смотреть по три раза, засидитесь тут. А он смеется: сколько
потребуется, столько и просидим, говорит, время-то казенное! Леля устало вздохнула. – Начать придется с них.
Достаньте барий, Поля, я приготовлю смесь. Опять чего-нибудь наглотались? – Гвоздей, говорит, наглотались, ну и
народец! – усмехнулась санитарка. – Это не с радости делают, Поля! Где сопроводительные бланки? Дайте мне, я
занесу в журнал. А рентгеноскопию легких придется перенести на завтра – сегодня я работаю только до
двенадцати, санкция начальства уже имеется. Поля протянула ей бланки со штампом Большого дома, Леля бросила
на них равнодушный взгляд, но внезапно вздрогнула: Дашков Олег? Что такое? Почудилось или в самом деле он?
Пятьдесят восьмая! Кто ж другой? Боже мой! Я его сейчас увижу! Она оперлась дрожащей рукой на стол. – Эй,
Елена Львовна, никак дурно вам? – окликнула Поля, доставая порошки из аптечного шкафчика. – Не дурно, нет, с
чего вы взяли!- с усилием ответила Леля. «Я его сейчас увижу! Необходимо сообщить ему об Асе. Я должна это
сделать, я перед ним страшно виновата! Если заметят – скандал подымут, засадят. Надо осторожно, очень
осторожно! Хоть бы мне успокоиться немного… Олег проглотил гвозди». Она побежала к двери. Вот конвой, а вот и
заключенные! Все сидели на деревянной скамье у входа в кабинет со стороны лестницы. Когда она выбежала, один
Олег поднялся, остальные остались как были. Он встал, но ни одна черта в его лице не дрогнула – была ли это все
та же свойственная ему во всем выдержка или он догадывался, что увидит ее, и приготовился заранее? Глаза их
встретились на одну секунду и тотчас, как по команде, разошлись. Но ей выдержки все-таки не хватало: губы ее
задрожали так, что она их прикусила, и не могла начать говорить – боялась, что голос сорвется и выдаст ее.
Конвойный – рослый, хамоватый парень – заговорил первый: – Опять к вам меня прислали, товарищ рентгенотехник,
с двумя вот молодчиками. Велено просвечивание кишок сделать. Я бланки сдал вашей санитарочке. Ежели
возможно, так начинайте уж с нас, чтобы задержать недолго: «черный ворон» ведь дожидается. Леля тщательно
старалась овладеть собой и все еще не решалась заговорить. Она перевела глаза на второго заключенного: по типу
уголовник, грубые черты, взлохмаченная голова с низким лбом; он припал к спине скамейки, держась руками за
живот, и тихо подвывал, как больное животное. – Этому плохо, кажется? – сдавленным голосом проговорила,
наконец, Леля. – Народ ведь такой отчаянный, товарищ! Никак за ими не уследишь: и градусники и гвозди – все
глотают! А потом отвечай за их. На лестницу сейчас еле поднялись – этот вот совсем валится. Леля взглянула на
бланк. – Это – Дашков? – умышленно спросила она, указывая на уголовника. – Дашков – это я, – сказал Олег. – Я
ничего не глотал, у меня повреждена рука. Леля только тут увидела, что он держал правую руку в левой и она была
замотана тряпкой. – Что с рукой? – спросила она, глядя мимо него и стараясь принять официальный тон, хотя
продолжала дрожать. – Сломаны пальцы, – ответил он, и в этот раз у него тоже как будто пресекся голос.
Санитарка, вышедшая вслед за Лелей, заахала: – Матушка-голубушка! На какие только выдумки они не горазды!
Слыхано ли, пальцы себе ломают! – Я не ломал, мне их сломали! – сказал Олег. Конвойный стукнул винтовкой: – Не
разговаривать! Отвечать на вопросы только! Леля поняла – Олег сказал эти слова, чтобы дать ей понять о форме
допроса, которому был подвергнут. Белая пелена задернула ей глаза… «Мне, кажется, и в самом деле дурно!» –
промелькнуло в ее голове. Призвав на помощь всю свою волю, она опять взялась за бланки и нашла наконец в себе
силы прочитать и разобраться в написанном. – Дашков назначен на снимок правой кисти, а на просвечивание кишок
– один Никифоров, – сказала она уже более спокойно. – Точно ли, товарищ? Насчет гвоздей, помнится, о двоих
говорили? – возразил конвойный. – Совершенно точно, если я говорю. Ведите обоих в кабинет, – и Леля пошла, не
оборачиваясь. Поля приблизилась к стонавшему уголовнику и взяла его под руку. – Ну, идем. Подымайся, идем! Чего
уж тут! Любишь кататься, люби и саночки возить! Тот поднялся, шатаясь. Они вошли первыми, за ними Олег, за
Олегом конвойные. – Подождите за дверьми, – сказала Леля, останавливая последних. – Нет уж, разрешите и нам,
товарищ. У обоих молодчиков по целой катушке, видать, «вышка» ждет, будущие смертники. Боязно с глаз
спустить, – возразил тот же парень. Леля содрогнулась и быстро взглянула на Олега: он не изменился в лице – или
для него это не было новостью, или он не придавал значения разговору конвоя, а может быть, не вслушался в
своеобразный жаргон. – В нашем кабинете окна решетчатые, а ключ от второго выхода в надежном месте, я
отвечаю за свои слова. Останетесь за дверьми, – настаивала Леля. Но конвойный не отходил. – Нет, товарищ!
Конечно, извиняюсь, но не отойду. Наказывали глаз не спускать. Народ уж больно отчаянный. Разрешите войти хоть
одному мне. Я у самой двери сяду, не помешаю. Ведь я на службе, товарищ. Леля не решилась более настаивать.
Конвойный вошел и опустился у двери на табурет; заключенных провели к топчану в глубину комнаты. Леля
мучительно искала выхода. «Придется довериться санитарке или я ничего не сделаю, а тогда я – последняя дрянь:
семья Аси столько со мной носилась, а я принесла им только зло». Она окликнула санитарку и нырнула в темную
проявительную. Поля пошла за ней; они остановились друг против друга при свете красных фонарей. – Поля, я вас
попрошу об одном одолжении. В свою очередь обещаю выручить вас или услужить вам, чем только смогу. То, о чем
я попрошу, очень важно для меня, Поля. – Да что вы этак волнуетесь, Елена Львовна? Вы, может, без денег – так я
одолжу с радостью. – Нет, нет, Поля, совсем не то. Обещайте только о нашем разговоре никому не сообщать. –
Ладно, промолчу. Да что надо-то? Леля медлила. – Чего бы это такого могло приключиться с вами? Может, встречу с
кем из врачей наладить нужно от мамаши под секретом и комнаты нет? Так моя жилплощадь, хоть и мала, а все
годится: пожалуйста, когда хотите, Елена Львовна. – О, нет, о нет, Поля, совсем не то. Могу ли я вам довериться?
Поля, видели вы этих двух заключенных? Один из них, тот, который моложе, – муж моей сестры. Поля
насторожилась, и улыбка сбежала с ее лица. – Он по пятьдесят восьмой. Он не преступник, Поля. Царский офицер –
только за это. У него семья, ребенок… Она задыхалась, Поля молчала. – Я хочу только… Я ничего плохого не
сделаю… Два-три слова ему о жене и ребенке. Я никого не подведу. Помогите мне! – Елена Львовна, дело-то ведь
такое… Сами знаете… Если вы ему письмо сунуть желаете, так ведь его обыщут при возвращении в камеру: найдут
– загорится сыр-бор. Тогда не сдобровать нам. – Я знаю: письмо нельзя. Нет, нельзя! Несколько слов только… У него
сломаны пальцы, по рентгеновским правилам снимать надо каждый палец в отдельности. Отвлеките тем временем
внимание конвойного. Вы ему понравились – поговорите с ним, выманите покурить… У нас еще полчаса до прихода
врача. Поля, умоляю вас! – Ладно, пособлю, хоть и не дело! Да уж больно вас жаль. То-то я гляжу: совсем вы
извелись за последнее время. Ну, а болтать я и сама не захочу – не враг же я сама себе! – Это можно сделать,
только пока я буду укладывать его пальцы, – продолжала Леля, – человек он в высшей степени выдержанный и
осторожный… Он ничем не обнаружит… Мы обменяемся только несколькими словами… Включите вентилятор, чтоб
заглушить. – Понимаю, понимаю – устроим. Не плачьте только. Заряжайте кассету. Я пошла. Леля зарядила кассету,
приготовили барий и вышла к больным. Уголовник лежал на кушетке и стонал, Олег сидел с опущенной головой,
заложив руки в рукава тюремного серого халата. Минут десять провозились над уголовником, заставляя его есть
бариевую смесь, которая к моменту прихода врача должна была перейти в кишечник. Он ел, упираясь и
отплевываясь, потом опрокинулся навзничь на топчане. – Теперь ваша очередь, – обратилась Леля к Олегу
официальным тоном. Он с готовностью встал. Поля быстро направилась к конвойному и села около него. – Глядишь,
и покалякать с хорошеньким мальчиком минуточка выпала, – засмеялась она, и разговор их живо встал на рельсы. –
Сядьте, а руку протяните сюда, – громко скомандовала Леля, а сама быстро оглядела кабинет, оценивая положение.
Он впился в нее жадным ожидающим взглядом, и она поняла, что он угадал ее маневр. Она взяла его искалеченную
руку и положила ее на кассету. – Ася пока на свободе, здорова; ее только раз вызывали: взяли подписку о невыезде
и отпустили; надеемся, что теперь уже не арестуют. Удалось продать гостиную мебель, так что деньги пока есть. Я
каждый день там бываю. Наталью Павловну выслали в Самарканд, писем пока с места не имеем; с нас тоже взяли
подписку о невыезде, ждем решения; будем хлопотать, чтобы всем вместе. Мама очень больна, Нина
Александровна арестована тогда же, когда вы; мадам выслана во Францию. Он смотрел вперед, на конвойного,
сохраняя бесстрастное выражение лица. Леля вновь удивилась его выдержке. – Ася в положении? – Да. Переносит
хорошо, как и со Славчиком. Ее заставили переменить удостоверение личности и выдали новое, на Дашкову.
Славчику выписали новую метрику. Он вдруг поднес руку к лицу и закрыл глаза. Леля испуганно смолкла; он
опустил руку, и лицо его было непроницаемо по-прежнему. – Несчастный ребенок! С этой фамилией они не дадут
ему жизни, – сказал он. – Что с Зинаидой Глебовной? – У мамы был очень страшный приступ стенокардии; повлияло
все, что случилось. Подождите минутку: я сделаю снимок, чтобы не возбуждать подозрений, – и она отбежала к
столику управления. – Больной, спокойно: я снимаю! – прозвучал через минуту тонкий голосок. Парочка у двери
флиртовала по-прежнему. – Я перед вами виновата… очень виновата… Простите, если можете! – шепнула она, и
голос ее оборвался. – Я не вижу вины с вашей стороны. – Я ввела в дом провокатора… Как же нет вины? –
Спокойней, Леля! Вы слишком волнуетесь, и это видно по вашему лицу. Не вините себя: я уже давно был под
ударом… Меня выслеживали, и я это знал. Надеюсь, с Асей вы друзья по-прежнему? – У Аси золотое сердце, а я, как
только поняла, какую роль сыграл этот человек, тотчас закрыла перед ним дверь. – В этом я был уверен, – сказал
Олег. – Больной! – жестко и повелительно крикнула вдруг Леля, – не двигайте руку! Сколько раз я буду укладывать
ваши пальцы? Олег понял ее игру. – Вы делаете мне больно, сестра, – ответил он в тон ей. Конвойный стукнул
прикладом, очевидно, для поддержания дисциплины, и снова отдался захватывающему разговору. – Леля, скажите
Асе, чтобы непременно обратилась в консультацию по охране материнства и младенчества; эти учреждения имеют
некоторые права, гепеу, конечно, всесильно, но попытаться следует. Меня отсюда живым, разумеется, не выпустят;
к опасности я привык, и за последние минуты пусть Ася особенно меня не жалеет. А о пытках не говорите ей теперь
– потом, позднее… с тем чтобы она могла когда-нибудь рассказать детям… Они должны узнать все. – Неужели
пытают? – Спокойней Леля. Допрашивают сутками… Следователи меняются, а допрашиваемый остается… Не
позволяют ни отойти, ни сесть, пока не упадешь замертво. Очень в ходу пытка бессоницей; в «Шанхае» бьют
бичами по плечам и ломают пальцы… Говорят, есть шкафы, где задыхаются, но сам я не видел их. – Больной,
спокойно, снимаю. – Она опять отошла к столику управления, потом вернулась. – А что, Славчик еще вспоминает
меня? – спросил Олег, и только тут голос его дрогнул, и что-то блеснуло в глубине глаз. У Лели тотчас же полились
ручьем слезы. – У меня такой насморк, Поля, такой насморк… – она выхватила платок. В эту минуту быстрым
деловым шагом, бойко и молодцевато вошел в кабинет врач – молодой, самоуверенный, с партийным значком. –
Здравствуйте, Елена Львовна! Здравствуйте, Поля! Ну, как? Больных много? Желудки или легкие? Поля живо
отпрянула от конвойного, Леля убежала в проявительскую. Врач облачился с помощью Поли в белый халат, после
чего уголовника тотчас поставили за экран; очень скоро удалось обнаружить гвоздь. Один из конвойных объяснялся
после этого по телефону с начальством, требуя инструкций; Леля писала под диктовку врача заключения по поводу
гвоздя и сломанных пальцев (врач диагностировал по мокрому снимку). Ее не было в кабинете, когда конвойные
уводили своих подопечных; выйдя из проявительской, она стремглав выскочила вслед за ними и увидела Олега уже
на повороте лестницы: глаза их встретились в долгом взгляде… «В последний раз!» – сказала себе Леля. –
Интересный мужчина этот пятьдесят восьмой! Как вы находите, Елена Львовна, а? Вы так на него посматривали, –
сказал рентгенолог, когда она вернулась к экрану. Леля дрожала, но принудила себя улыбнуться. Было уже около
двенадцати. Информировав врача, что имеет разрешение уйти, она сняла халат, взяла свой маленький саквояжик и
спустилась в гардероб, потом на улицу. «Последний час свободы! Необходимо теперь же сообщить Асе про Олега.
Забегу на почту. Надо осторожно, иносказательно, чтоб перлюстратор не заподозрил…» В результате долгого
обдумывания получилось следующее послание: «Милая Ася! Пишу тебе перед тем, как уйти к нему. Видела на
службе Олега. Он пока здоров и просил передать тебе, чтобы ты непременно обратилась в охрану материнства и
младенчества. Я, наверное, уеду на курорт. Расстаемся надолго. Постарайся не потерять меня из виду. Мамочку,
родную, бесценную, и тебя, мою кроткую, дорогую, люблю больше самой себя. Будь маме без меня дочкой. Твоя
злая, виноватая, но безмерно любящая Леля». Она два раза перечла это письмо. «Можно подумать, что улепетываю
с любовником! Ну да мама и Ася поймут, а мне только это нужно, – и запечатала конверт. – Пора. Опаздываю. О,
тоска! А тут еще это солнце и эти цветы – шиповник на каждом углу! Я знала, я всегда знала, что не буду
счастлива. Будь ты проклят, мерзавец Геннадий. Никогда не прощу». Прямо перед ней высился белый
Преображенский собор – собор гвардии, где столько раз выстаивали службу ее отец и дед и где венчалась ее мать
двадцать четыре года тому назад. Она постояла в нерешительности и потом переступила порог храма. Милый-
милый, давно знакомый запах свеч и ладана, полусвет, огоньки и печальные родные напевы… Все это напоминало
ей детство; смутное волнение овладело душой. Обедня кончилась, кого-то отпевали. «Когда я теперь увижу храм?
Может быть, никогда! Я грешница без грехов: каяться мне не в чем, а душа не возносится и падает все ниже и
ниже. Я плохо кончу. Избави мя от сети, юже составиша ми… Как странно: эти слова как будто для меня!
Недостреленная перепелка попалась в сеть и уже не избавит никто и ничто! Тени прошлого губят меня. Спасибо
тебе, Господи, что Ты дал мне так мало радости, спасибо, что в 23 года у меня впереди только тюрьма и лагерь.
Услыши меня хоть раз в жизни: спаси от пасти боа-констриктора. Но Ты ведь не сделаешь! О чем же мне с Тобой
говорить? Сохрани мне хоть мою маму… а впрочем, Ты и этого не сделаешь… Тоска!» Стальные, холодные, серые
глаза боа-констриктора остановились на ней, когда она переступила порог кабинета. – Садитесь, товарищ
Гвоздика, садитесь! Потолкуем. Ну, что ж – вы уличены. Вы не только не осведомляли меня, нарушив наше
соглашение. Вы сознательно сбивали и запутывали следственные органы, вы прикрывали врага. Прямая
контрреволюция! Вы сами оказываетесь активным врагом, скрывающимся под маской хорошенькой, кокетливой
девушки. Ваша порция свинца вас дожидается! Можете быть спокойны! Леля молчала. – Ну-с, как же мне с вами
быть, Елена Львовна? А? – Вы можете, конечно, издеваться, сколько захотите, а я повторяю то, что говорила: я не
знала, что Казаринов фамилия вымышленная. – Что? Ты все еще лжешь, мерзавка, отродье белогвардейское! Не
знала! Она не знала! «Я давно хотела вам доверить нашу семейную тайну» – это чьи же слова, по-твоему? – Ах, вот
что, вот что! Он сообщил даже такие подробности? Какой услужливый этот Геннадий. Ну, тогда в самом деле мне
уже нечем защищаться. Да, я знала, кто Казаринов по происхождению, но ведь не все такие подлецы, как
комсомолец Корсунский! Мне была дорога семья сестры. Олег Андреевич контрреволюционер в прошлом – он
честно работал в порту… Внезапно сильным ударом ноги он вышиб из-под нее табурет, и она упала на пол. –
Молчать! Не разводить тут плешей или я тебя сгною в лагере! Леля встала с пола и подняла уроненную сумочку. –
Вы не смеете толкаться и говорить мне «ты», – сказала она. Интонация обиженного ребенка послышалась в ее
голосе. – Что?! Я не смею? Да я могу на расстрел послать, если захочу! Вы арестованы, гражданка. Садитесь на тот
стул, туда, говорю, подальше; подайте вашу сумочку. Порывшись в сумочке и вынув оттуда документы, он отложил
их в сторону и взялся за телефон. – Алло! Вот мне надо девушку оформить. Подошлите в тринадцатый кабинет
ордер на арест. Леля дрожала, хоть и старалась всеми силами сохранить спокойствие. Следователь повесил трубку
и прошелся по комнате. – А что, Дашкова молодая – Ксения, – знала она прошлое мужа? – спросил он. – Из показаний
Геньки вам уже все достаточно известно, – огрызнулась Леля. – Пренеприятная личность эта ваша Ксения! Я видел
ее, когда брал подписку о невыезде, и мне настолько неприятно было иметь с ней дело, что у меня даже начались
непроизвольные сокращения мышц в скулах, как от кислого яблока. И что вы ее жалеете? Себя из-за нее запутали.
«Бес, которого корчит от ладана», – подумала Леля. Вошел один из сотрудников с какими-то бумагами, и начались
мытарства. Помощник следователя повел Лелю по бесконечным коридорам; спускались, подымались, снова
спускались. Главное здание огепеу – шедевр советской архитектуры – соединяется с тюрьмой коридором с окнами;
коридор этот получил прозвище – «мост вздохов». Через него, не выходя на улицу, заключенных проводят в здание
тюрьмы и обратно на допросы. Леля не раз слышала про этот «мост вздохов» и, узнав по описанию, поняла, куда
попала. Теперь переходы пошли длинные, коридоры темные, стены сырые с тусклыми лампочками, двери
железные, сквозные, похожие на ворота. «Бьют в «Шанхае»… что такое «шанхай»? А что если меня ведут туда?» – и
сердце замирало. Наконец вошли в комнату, которая была поделена на секторы; в каждом секторе стоял топчан.
Здесь ей разрешили сесть и заставили заполнить анкету, а также измерили ее рост и записали приметы: фигура
худощавая, аккуратная, волосы кудрявые, стриженые; красивая блондинка, родинка на щеке, маленькие руки. Тут
же сфотографировали, посадив на особый стул с прибором, который обуславливал позу; взяли также отпечатки
пальцев. Потом опять бесконечными коридорами повели к доктору. Пока доктор выслушивал ее сердце, она
смотрела на странное сооружение, похожее на хирургический стол или зубоврачебное кресло, – для чего оно?
Может быть, это орудие пытки? Это и в самом деле оказалось орудием пытки, но пытки моральной: врач приказал
лечь на это кресло и подверг ее гинекологическому осмотру. В соседнем секторе следователь опять звонил кому-то,
говоря: «Приготовьте камеру», – и опять пошли бесконечными коридорами. После бессонной ночи и всех мук этого
дня Леля чувствовала такую усталость, что всякая восприимчивость притупилась понемногу, и она думала уже
только о том, чтобы заснуть скорее, пусть в камере, но заснуть! Прошли еще через одну железную дверь и
оказались в очень большой удлиненной комнате; она имела совершенно особый покрой: по правую сторону были
окна, по левую шел длинный ряд узких камер-одиночек, расположенных в два этажа. На каждой дверце – «глазок»
на уровне человеческого лица, пониже – окошечко, через которое подают еду; подымавшаяся в верхний ряд камер
железная лестница была затянута проволокой; во всю длину комнаты был расстелен красный бобриковый ковер.
Подошла конвойная женщина и приняла Лелю под свою ответственность. – Идите тише, уже был отбой – второй час
ночи, – сказала она Леле. Оказалось, что в допросах, процедурах и бесконечных переходах прошел и кончился день.
Вошли в одиночку: прямо – окно, высокое, скошенное; слева – привинченная к стене металлическая откидная койка;
справа – тоже откидной металлический столик и сиденье, лицом к окну; полочка с алюминиевой миской и кружкой;
под окном – унитаз и раковина. – Отдайте мне пояс с застежками для чулок и ложитесь немедленно спать, головы
одеялом не закрывать, – скомандовала женщина и, получив требуемое, захлопнула дверь одиночки. Юная узница
еще раз растерянно оглядела свое убежище, потом откинула койку, свернула вместо подушки неуютное серое
байковое одеяло и легла на жесткий матрац, закрывшись пальто. «Мост вздохов», «шанхай», сломанные пальцы… а
мама, наверное, уже умерла!» – и в ту же минуту заснула, как в бездну провалилась.
Глава шестая
Аннушка сказала ему сначала так: – Дела у нас тут без тебя такие пошли, что ум за разум заходит! Садись, щей
налью, пока горячие. Но в тарелке у Вячеслава щи остыли от высыпавшихся на него как из решета новостей. – Как?
И Нина Александровна тоже! Да по какой же статье ее обвиняют? Эх, Анна Тимофеевна! Посылать проклятья по
адресу власти, конечно, очень легко, однако же надо вникнуть: Олег Андреевич жил под чужим именем и скрывал
прошлое… Это карается каждой властью. Уж не думаете ли вы, что в Англии или во Франции за это погладят по
головке? Что же касается Нины Александровны – ее могут обвинять в пособничестве. У прокурора Мика был?
Прокурор разговаривать не желает? Уж извините – не поверю! Аннушка всплеснула руками: – Да неужели я лгать
буду? Вот хоть мужа моего спроси. Эти окаянные и старика-то моего вовсе замучили: что ни день, то являйся к ним
да выкладывай всю подноготную. Намедни арестом пригрозили: ты-де такой-сякой, ложными показаниями нас с
толку сбил… Дверь, которая вела в комнату Аннушки, раскрылась, и на пороге показался, опираясь на палку,
дворник. Вячеславу бросились в глаза его провалившиеся скулы, заострившийся нос и поседевшие виски. –
Застрекотала, сорока! – крикнул он жене, стуча палкой. – Мало тебе, что ли, бед? Сама за решетку захотела?
Вячеслав выпрямился. – Вы, Егор Власович, меня знаете: разве я зарекомендовал себя хоть раз как передатчик? –
спросил он. – Ты партиец и безбожник – вот что я знаю! – сердито крикнул дворник. Вячеслав пошел к себе, но на
пороге остановился. – Мика дома? – спросил он. Аннушка объяснила, что Мика еще на рассвете ушел в тюремную
очередь, а оттуда – на завод. Выходить на работу Вячеславу предстояло только на следующий день; он заперся у
себя караулить возвращение Мики и занялся составлением прошения в Кремль, которое подавал от лица своего
дяди – середняка, несправедливо, по его мнению, обвиненного в кулачестве, – одно из наиболее тягостных
впечатлений, вынесенных им из поездки в деревню. Только в конце дня он услышал в кухне «трубу иерихонскую»,
как называла, бывало, Нина зычный голос брата. – Давайте, давайте, Аннушка, голоден так, что нипочем
гиппопотама съем. – Мика, по-видимому, не терял бодрости. Отложив бумаги, Вячеслав поспешила в кухню, где
«юный Огарев» трудился над своей порцией щей за покрытым аккуратной клеенкой столом – форпостом Аннушки. –
Здорово, Мика! Ешь, ешь, поговорить еще успеем, – и Вячеслав пожал ему руку. – Разговоры наши будут невеселые,
друже, так как дела у нас пошли прескверно, однако на аппетите моем это, как видишь, не отражается, –
продолжая уплетать щи, откликнулся Мика. Спустя полчаса в разговоре один на один Мика рассказал Вячеславу
про свою двухминутную аудиенцию у прокурора (аудиенцию, которой пришлось добиваться в течение трех недель).
Антисоветская настроенность, антисоветская пропаганда, пассивное пособничество и прикрывательство – все это
тучей собралось над головой Нины – статья 58, параграфы 10, 11 и 12-й. – Ты бы посмотрел да послушал, что там
делается, – говорил Мика. – Передачу принимают от ограниченного числа лиц, а стоят несметные толпы.
Приходится приходить к пяти утра, чтоб быть в числе первой сотни. Построиться очередью у тюремных ворот не
всегда удается – милиция разгоняет. Ну, прячемся тогда по соседним воротам и подъездам, а как двери откроются,
мчимся сломя голову! Тут уж ноги выручают. Но если тебе и посчастливилось занять одно из первых мест, ты все-
таки не гарантирован, что передачу у тебя примут – высунется вдруг хамская морда и заявит: сегодня, дескать,
принимаем только для уголовных! Вот и убирайся ни с чем. Стояла раз со мной рядом дама – баронесса Остен-Сакен
у нее засадили и мужа и сына; мужа за то, что с английским королем играл в карты, когда в качестве флигель-
адъютанта сопровождал Николая в Лондон; сына за что – не знаю; сына расстреляли, а старый барон, узнав об этом,