отменял его распоряжения. Надо все-таки учесть, что тогда шла борьба, и этой жестокости можно найти те или
иные обоснования, а вот то, что делается теперь, не имеет уже никакого оправдания! Для Лели в свою очередь
было новостью, что в партии большевиков, представлявшейся ей сборищем всякого сброда, могли быть такие
интеллигентные и симпатичные люди, и что в воспоминаниях их о Ленине последний, в противоположность
Сталину, рисовался человеком глубоко идейным и скромным в личной жизни. Заподозрить правдивость этих
рассказов она не могла, пришлось произвести некоторую переоценку ценностей. Шурочку и Зябличиху не удалось
ни разу вовлечь в общее собеседование: они чувствовали себя, по-видимому, неловко в этой интеллектуально
развитой среде, хотя отношение к ним было удвоенно внимательным. Эта дорога, как ни была мучительна в
бытовом и санитарном отношении, в силу товарищеской спаянности и самого чуткого и предупредительного
отношения друг к другу, пробудила в Леле надежду на дружескую помощь и моральную поддержку, но эта
надежда рухнула еще в Свердловске. До этого города добирались три недели, а при приближении долго стояли на
запасных путях, затем после команды «выходи» двинулись пешим строем. Говорили, будто бы впереди ведут
арестантов – мужчин, которые заполняли передние 35 вагонов этого же поезда. Никто, однако, точно ничего не
знал и не мог проверить неизвестно откуда возникших слухов. На одной из городских площадей перед зданием
модерн, освещенном огнями, наконец остановились. Это здание оказалось пересыльной тюрьмой. Ввели в одни
ворота, потом в другие, потом оставили стоять за высокой стеной, делившей двор на секторы. За соседним
|
|
сектором послышались мужские голоса… завязалась тотчас оживленная перекличка: называли имена, спрашивали
о мужьях и женах. Вдруг один голос крикнул: – Нет ли здесь Нелидовой Елены? Леля едва не задохнулась от
неожиданности. – Здесь, здесь! Кто спрашивает? Кто? – но сама уже безошибочно знала – кто! – Это я – Вячеслав.
Кукушечка родненькая, так ты здесь же! Здорова ты, Аленушка? – Вячеслав! Спасибо за сапожки, за все! Неужели
увидимся? Почему вы… За что же вас-то?! Но ответа она не получила: послышались ругань и угрозы надзирателей.
Мужчины смолкли. Около Лели мгновенно образовался кружок – сколько рук протянулись к ней! – Кого вы
встретили? Кто это? Жених? Брат? – спрашивали ее. – Он любил меня, а я отказала! – отвечала она, вытирая слезы.
Она даже не удивилась его «ты» – он показался ей совсем родным сейчас! Какие большие сдвиги совершаются в
глубинах сердца и какие переоценки в сознании, как только великое страдание входит в человеческую жизнь! Еще
недавно хотелось счастья необычно яркого, особенного, и ни тот, ни другой, ни третий не удовлетворяли
требованиям: один недостаточно интеллигентен, другой недостаточно эксцентричен, третий недостаточно изящен!
А вот теперь каким блаженством показалась бы ссылка на вольное поселение с этим самым Вячеславом! Ведь он бы
любил ее, оберегал, холил, делил с ней все трудности, а по ночам обнимал и нашептывал, что лучше ее нет
девушки на свете и что за ее локоны отдаст жизнь! И опять все мысли ее и чувства попали на знакомое острие. В
Свердловске их дружному сплоченному коллективу был положен конец – всех разбросали по разным камерам,
|
|
перемешав с уголовниками и бытовиками. Это было новым ударом для Лели. Здание тюрьмы оказалось импозантно
только снаружи – в камерах не было даже нар, лежать пришлось вповалку на деревянном полу. На следующий день
Леля впервые познакомилась с баней (на Шпалерной ее, как сидевшую в одиночке, водили под душ, очевидно, с
целью не нарушать изоляции). Порядки советской этапной бани были весьма странные: заключенным вменялось в
обязанность сдавать свои вещи в дезинфекцию (так называемую прожарку) и, стоя обнаженными, передавать их с
рук на руки мужчине – дежурному по бане; несколько других мужчин ходили взад и вперед по всей территории
бани в качестве надсмотрщиков… Леле, которая не привыкла обнажаться даже при посторонних женщинах, было
очень нелегко подчиниться порядку, который как будто целью своей ставил добить всякую щепетильность и
стыдливость. В пути были еще несколько дней; поезд шел теперь гораздо скорее и на запасных путях не стоял
вовсе. Догадывались, что попали в Сибирь. Тысячи и тысячи километров от дому… а впрочем, у нее теперь нет
дома! Наконец прозвучала команда: «Выходи с вещами! Стройся!» Окруженные конвойными и собаками, двинулись
в тайгу пешим строем по широкому тракту при позднем зимнем рассвете. Вокруг высились обледенелые ели и
сугробы снега; новые сапожки очень выручали, нос прятался в оренбургский платок; шли по четыре в ряд. С рук
соседки выглянуло из-под шерстяных косынок младенческое личико, а потом вывернулась и крошечная ручка с
|
|
перетяжкой. Леля несколько раз озиралась на эти сияющие глазки и растянувшийся до ушей ротик. – Сколько ему?
– спросила она и встретила взгляд молодой женщины, кутавшейся в старый офицерский башлык, такой же, в какой,
бывало, куталась сама Леля. – Полгодика ему, а второй на обозе едет – тому уже три. – Вы по пятьдесят восьмой? –
спросила Леля. – По какой же еще? Сестра мужа вышла за английского посла, бывала с ним у нас… Вот и вся моя
вина! – горько усмехнулась женщина. – Не знаю, что с детьми будет… Уверяли меня, что определят их в ясли при
лагере и будто бы позволят мне их навещать, но… боюсь подумать, что впереди… – А может быть, и в самом деле
позволят? – сказала Леля. – Вот бы нянями устроиться туда и вам и мне! – Руки затекли, – шепнула молодая мать,
перекладывая живой пакетик. – Дайте его мне, вы устали. Он мне крестника моего напоминает, – и Леля приняла на
руки этот маленький живой пакет. До сих пор она еще никогда не делала первой попыток к сближению и попала в
струю теплой симпатии неожиданно для себя; симпатии, вызванной, может быть, только тем, что рядом женщина
ее круга и ее лет. – Агунюшка, маленький! Люли-люленьки, прилетели гуленьки! Молочка-то тебе хватает? А мой
крестник вырастет без меня, и когда я вернусь (если вернусь!), я для него буду чужой, не нужной, лишней!… – и
проглотила внезапные слезы. Рука молодой женщины сжала ее руку. Шли, шли, шли… Усталость нарастала, и
всякая восприимчивость понемногу притуплялась. По-видимому, был отдан приказ дойти прежде сумерек до места
назначения – остановок не делали и торопили колонну. Ежеминутно раздавались окрики конвоя: – Не отставай,
смотри! Равняйся, не то собак спущу! Кто там сел? Подымайся! Шутить не буду – живо овчаркой затравлю!
Бросалась в глаза фигура уже пожилой художницы на костылях – она упорно отставала, и грозные оклики не раз
относились к ней! Молодая мать уже давно взяла обратно ребенка и, по-видимому, изнемогала от усталости, а Леля
думала теперь уже только о том, чтобы самой не упасть в снег. Внезапно один из конвойных приблизился и, не
говоря ни слова, ловким ударом приклада выбил ребенка из объятий матери и отшвырнул ногой в канаву! Это не
приснилось, не померещилось – это в самом деле было. Как могли они молча пойти дальше? Но они пошли после
короткой сумятицы, когда на остановившийся ряд натолкнулись шедшие сзади… Угрожающие крики конвойных в
одну минуту навели порядок. Снова пошли! Решала вопрос: какую кашу дадут на остановке, но из-за этих мыслей
назойливо проклевывалось: «В канаве… Ему холодно… Маленькие ручки синеют… Он не сразу умер: он замерзает…
Может быть, ищет губками грудь… Если и Асе придется идти так… И тоже с двумя младенцами… тогда…» Она
отважилась наконец обернуться на свою соседку – та брела, спотыкаясь, с низко опущенной готовой. Леля
подхватила ее под руку. – Не дойдет! – сказал кто-то из соседнего ряда. – Попросите начальника этапа посадить ее
на сани. Он все время разъезжает верхом туда и обратно. Леля выбралась на обочину под руку с новой подругой,
которая припала головой к ее плечу. Бесконечная колонна растянулась версты на две и вьется по ледяной дороге;
ссыльные еле волочат ноги, кто в шинели, кто в меховой шубе, кто в тулупе, а кто так просто в одеяле. Вот
послышался злобный храп и повизгивание -с ними поравнялся отряд овчарок; человек, державший вожжи,
обернулся на двух женщин: – Чего стоите? Кто вам разрешил выйти из ряда? – Мы ждем начальника этапа, –
ответила Леля. – Стоять у дороги не положено – я говорю! Какого еще тебе начальника? Пошла на место! Фьють! –
Вы – командующий собачьим отрядом, а я хочу говорить с командующим этапом, – ответила Леля, приглядываясь к
верховому, маячившему во главе колонны. – Я те покажу командующего собачьим отрядом! Отведаешь сейчас у
меня! – и наклонился спустить собаку… Леля в ужасе ринулась к своему месту. Две озлобленные морды с
высунутыми языками, с оскаленными зубами уже отделились от стаи, вот они уже настигают… Она не помнила, как
попала на свое место, и кто удержал собак, которые могли разорвать ее; одна пасть успела схватить ее за голень,
другая задела щиколотку… Она не чувствовала даже боли и только тряслась, как в ознобе. – Этим людям позволено
все! Поступить так на глазах всего этапа может лишь тот, кто заранее уверен в полной безнаказанности, – произнес
кто-то около нее. Молодой соседки уже не было рядом – положили ли ее на сани, приткнули ли в другое место или
разорвали собаками, Леля не знала. Навязывалось в память что-то хорошо знакомое с детства… что-то страшное…
«Хижина дяди Тома» – вот это что! Сто лет тому назад так обращались с неграми, а теперь – в двадцатом веке –
после пролетарской революции – с русскими! А где-то в Швейцарии Литвинов произносит трескучие речи о
недопустимой жестокости в обращении с туземцами в колониальных странах… О! С неграми нельзя, но я –
русская… С русскими можно! Голова опущена, а ноги еще шагают из последних сил. «Разницы между "могу" и "не
могу" я теперь не знаю: мне казалось, что идти я больше не могу, но вот теперь я иду, иду с прокусанной ногой и
пройду еще долго». Шли до сумерек; уже темнело, когда, наконец, остановились в виду лагеря, и Леля впервые
бросила взгляд на высокие, как стена, заборы, башни по углам и часовых на них. Горизонт замыкали леса. «Эти
ворота… Они точно вход в дантовский ад. Мне уже не суждено отсюда выйти!»
Глава четырнадцатая
ДНЕВНИК ЕЛОЧКИ 9 ноября. Ася все так же подавлена и молчалива; занимает ее только предстоящее свидание с
Лелей. Вчера, когда вывозили конфискованную мебель, она оставалась почти безучастна, и только когда начали
передвигать рояль, схватилась за голову, и глаза ее вдруг наполнились слезами. Я обняла ее и заставила отойти;
при этом я сказала: – Успокойся: у меня есть пианино – оно теперь твое. Она на это возразила: – Пианино – ящик, а у
рояля – душа! Она бывает иногда очень оригинальна. 10 ноября. Бывшая прислуга Нины Александровны – Аннушка
очень добрая женщина: всю эту неделю она по собственной инициативе приходит в мое отсутствие подежурить
около Аси, чтобы не оставлять ее перед родами одну. После конфискации вещей полы оказались страшно
затоптаны, она их натерла, а после перестирала все приданое для будущего младенца. Делает все очень быстро и
ловко, только уж словоохотливая слишком – посудачить любит: об Олеге отзывается очень сердечно, но уж лучше
молчала бы – я вижу, что Асе тяжело, когда это имя треплется в ненужной болтовне. 12 ноября. У Аси дочка! Уф,
свершилось! И притом дней на десять – двенадцать раньше, чем мы предполагали. Слава Богу, что это уже позади,
а то очень уж были напряжены нервы, я все время опасалась той или иной катастрофы. Сейчас звонила в
справочное и узнала, что здоровье обеих особых опасений не внушает; Ася, однако, ослабела настолько, что ей
сочли необходимым сделать переливание крови; девочка – доношенная и во всех отношения нормальная, только
очень маленькая – всего шесть фунтов. Не удивительно! Не могу не уважать тех чувств, которые руководили Асей,
когда она отказывалась от аборта, и вместе с тем досадую: ребенок этот невероятно усложняет трудность
положения, а радости никому не приносит. Роды начались, когда я была на работе; ловлю себя на том, что мне было
немного любопытно понаблюдать, как это происходит, хотя бы в начале. Я проектировала сама отвести Асю в
Оттовскую, но эта обязанность досталась Аннушке. Славчика она взяла к себе на эти дни. Щенки Лады, к счастью,
уже все пристроены. 13 ноября. Этот фельдшер Коноплянников… Неужели между ним и Лелей завязался роман?
Леля, такая изящная, даже изысканная, с надменными манерами и тонкими причудами, могла заинтересоваться
этим тупоумным партийцем-простачком, она с ее происхождением? Впрочем, такие мезальянсы теперь в моде, и
некоторые усматривают в этом особый шик; в советской военной верхушке каждый норовит подцепить бывшую
смоляночку… И все-таки я не могу соединить в своих мыслях Нелидову и Коноплянникова. Если в данном случае
любовь только с его стороны, тогда он бестактен в высшей степени, требуя, чтобы на свидание пропустили именно
его! Ася колебалась, не зная, как поступить, – очевидно, она недостаточно в курсе дела. Судьба за Вячеслава – Ася
попала в больницу раньше, чем предполагала, а он не является ни вчера, ни сегодня. Если в течение еще
нескольких часов его не будет – на свидание завтра утром придется идти мне. 14 ноября. Дурак-фельдшер так и не
явился – хлопотал, добивался и в последнюю минуту спасовал. К Леле иду я. 14 ноября, вечер. Не могу писать – ее
лицо за решеткой… это лицо перед глазами! Острый овал, темные круги вокруг глаз, скорбные тени в ореоле
золотых волос – с нее можно было бы писать Марию Антуанетту! Детство в кружевах и хлыст в 23 года!
Следователь Ефимов!… Неужели он не будет обличен, опозорен, наказан? Если бы хоть один человек, вырвавшись
из его лап, мог рассказать о нем во всеуслышание!… Следователь Ефимов – партиец, который бьет женщин и
девушек и получает ордена!… Когда-нибудь в анналах страшного здания еще отыщут его имя, узнает когда-нибудь
весь огромный мир, как насаждала коммунизм советская власть! 15 ноября. Не успеваю писать: работать
приходится больше положенной нормы, а со службы мчусь прямо в больницу отнести что-нибудь питательное для
Аси, которая, наконец, просит есть. Оттуда – к Аннушке, проведать Славчика; ему тоже тащу лакомство или
игрушку. Он всегда бежит мне прямо в объятия и спрашивает: «Пьинесла?» А вся рожица при этом сияет. Занятость
моя отчасти спасительна – тоска заела бы мне сердце, а теперь нет возможности сосредоточиться на моем горе. 16
ноября. Я поражена! Сегодня в больнице я остановилась перед нашей стенгазетой, заинтересованная заглавьем
статьи – «Разоблаченный враг». Читаю, и что же? Статья посвящается Вячеславу Коноплянникову: его вычистили из
партии, оказывается, а потом «крыли» на очередном заседании. Жаль, я не знала! Я сказала бы что-нибудь в
защиту, а то ведь у нас как начнут клеймить человека, так каждый кому не лень обливает его, словно из ведра
помойного, прочие же трусливо молчат или поддакивают, чтобы не навлечь на себя подозрений в сочувствии или
«двурушничестве», или еще в чем-либо… Насколько я могла понять, наша так называемая «общественность» ставит
в вину Вячеславу: 1) заступничество за швейцара, 2) заступничество за нашего высокоуважаемого профессора-
невропатолога, которого порицали за антимарксистскую идеологию. Ну, это еще более или менее понятно (хотя
нетерпимость и узость руководящих кругов выступает со всей очевидностью!). Но далее идут обвинения уже
совершенно возмутительные, так как они касаются частной жизни Коноплянникова, событий, происходящих вне
стен нашей клиники. Ему ставится в вину, будто бы он постоянно «якшается» с классово чуждым ему элементом –
попами и аристократами; далее, будто бы он активно содействовал, чтобы чьи-то дети (не понимаю, чьи!) избегли
оздоровительного влияния советского детдома и разлагались в «трясине предрассудков» (экая чепуха!); вслед за
этим начинаются намеки на отношения с Лелей. Привожу текст: «Характерно, что даже предметом первой
юношеской привязанности товарищ Коноплянников выбирает бывшую дворяночку, которая в раннем детстве играла
в кошки-мышки с сыном ни более ни менее как самого великого князя Константина Константиновича! В дальнейшем
девица эта, сбавив несколько свой гонор, появилась в нашем учреждении, пробиваясь в члены союза; но, однако,
наша парторганизация проявила необходимую бдительность и сумела…» – и тому подобное. Право, это уж
слишком!… Меня словно бичом хлестнули! Я тотчас побежала в санпропускник, чтобы вызвать Коноплянникова и
выразить ему свое возмущение, а кстати, прямо спросить, почему он не явился на свидание с Лелей. До сих пор я
делала вид, что мне неизвестно вовсе ничего, так как у Аси я лично с ним не встречалась и о любви его к Леле
догадалась, когда у него с Асей начались переговоры по поводу визита в тюрьму. Итак, прибегаю в приемный
покой, а там мне заявляют, что Вячеслав от должности отставлен, и вот уже неделя, как его нет. Теперь я перед
задачей: как реагировать на эту историю? Разыскивать ли Вячеслава или не касаться вовсе этого дела, поскольку
меня лично с Вячеславом еще ничего не связывает? История с ним показывает, насколько опасно вращаться среди
одиозных лиц. По-видимому, дружба с Олегом (тоже весьма загадочная для меня!) не прошла для него даром. Мое
собственное поведение легко может быть признано еще более вызывающим. Я не боюсь быть
скомпрометированной, но самой лезть, что называется, на рожон теперь, когда Ася держится только мной, было бы
безумием! Да! Ради Аси я должна стать немного осторожней. Я полностью поддержу Вячеслава, если подойдет
такая минута, но сама приближать ее не буду. 17 ноября. В статье есть фраза: «Товарищ Коноплянников напрасно
бил себя кулаком в грудь, повторяя: "Найдите на мне хоть пятнышко!" Мы эти пятнышки нашли в достаточном
количестве». Бедный юноша! Он пытался, очевидно, оправдаться! Он, кажется, всю гражданскую войну провел на
фронте, почти мальчиком, и вот благодарность! Омерзительна подобная травля – эти клеветнические пощечины,
эти бесцеремонные прикосновения к самым тонким человеческим чувствам! Я точно обожжена! «Мы не потерпим в
наших рядах…» Кого вы не потерпите, ну, говорите, великолепные подлецы, кого? Юношу, который влюбился в
прелестную девушку, не дав себе труда справиться прежде в анкете, каково ее «социальное происхождение»?
Юношу, который позволил себе стать другом человека, обвиненного по 58-й? Юношу, который позволил себе
публично заступиться за старого ученого, которого вы травили? Его вы желаете выгнать из своих рядов? Ну,
выгоняйте! Еще одним благородным человеком станет среди вас меньше, только и всего! 19 ноября. Час от часу не
легче! Вячеслав-то, оказывается, арестован! Вот почему он не появляется на квартире у Аси. Мне стало это
известно следующим образом: сегодня я оказалась одна на квартире у Аси, куда забежала, чтобы достать из
нафталина и отнести к Аннушке зимнее пальто Славчика; раздался звонок, открываю: Мика Огарев, а с ним
девушка его лет – черноглазая, с умным личиком; припоминаю, что видела ее на панихиде; представил он мне ее
замечательно: «Мери». И больше ничего – ни отчества, ни фамилии, ни пояснительного слова – сестра, кузина,
невеста! За спиной у обоих рюкзаки, оба в высоких сапогах. Мика заявляет: «Мы вот по какому случаю – меня
высылают в Уфу, отсюда я прямо на вокзал и хотел попросить…» Тут последовали обычные просьбы высылаемых –
квитанции в комиссионный магазин и прочее. Я обещала, что Ася все исполнит, а если уедет и сама, передоверит
мне. Потом я спросила девушку, высылают ли также и ее. Она ответила: «Меня пока не высылают. Я еду сама: мне
все равно не дадут паспорта, поэтому я решила лучше уехать к маме, чтобы не быть высланной в незнакомое
место». А Мика пояснил: «У нее отец в лагере, а мать в ссылке под Оренбургом; там мы будем поблизости, а может
быть, мне разрешат из окрестностей Уфы переехать под Оренбург к ее маме». «Я даже уверена, что разрешат!» –
пылко воскликнула девушка. Вид у обоих был самый веселый, как будто они отправлялись на partie de plaisir [125]. Я
спросила Мику, что он сделал с огромной библиотекой (о которой слышала от Олега и Аси); он ответил: «С книгами
я не расстанусь – ни одной не продам! Сейчас стеллажи разместились в коридоре, но понемногу я их все перевезу
туда, где буду находиться. Мы с тобой, Мери, все перечитаем в зимние вечера, когда в степях будет выть метель».
И потом он прибавил: «Я не хотел затруднять Ксению Всеволодовну и все квитанции оформил на Вячеслава, нашего
соседа, но он арестован, и мне пришлось все переделать». Подробностей Мика никаких не знал, кроме того, что
Вячеслав хлопотал за Лелю и будто бы дружил с Олегом… Вслед за этим оба гостя поднялись уходить. Еще
интересная деталь – девушка сказала: «Я везу маме Святые Дары; они у меня зашиты под лифчиком на груди. Мама
очень стосковалась без Причастия, а там, где она находится, нет церкви». А Мика прибавил: «Это очень
ответственная миссия. Мы затем и едем вместе, чтобы я мог охранять Мери в пути. Я не по этапу и довезу ее до
самого места». По тому, как они переглядывались с улыбками, и с какой предупредительностью Мика снимал и
опять надевал на девушку рюкзак, я заключила, что они влюблены друг в друга. Только влюбленные, и притом 19-
летние, могут уезжать в ссылку с такими сияющими лицами. Предупредительность Мики вряд ли можно объяснить
только тем, что у девушки на груди Святые Дары! Во всяком случае, все это вовсе не банально. 20 ноября. Бедный
Вячеслав! Он останется перед лицом всеобщего полного равнодушия к собственной судьбе! Ни единый человек не
явится к прокурору узнать, какой параграф угрожает ему, никто не принесет ему передачу… Пасую даже я! Бог
видит, я поступаю так не из страха за себя: если меня теперь возьмут, погибнет последнее, что осталось от Олега:
несчастная маленькая семья из двух младенцев и молодой матери, которая приспособлена к нашей
действительности не больше чем лилии к сорокаградусному морозу. Судьба этой семьи не дает мне покоя! 22
ноября. А вдруг мои записки когда-нибудь станут известны обществу и подымутся голоса, обвиняющие меня в
клевете на современное мне общество и советскую власть? Ну так пусть подымут архивы и заглянут в современные
мне стенгазеты с их самокритикой, в протоколы общих собраний и в личные дела учрежденческих канцелярий – там
найдутся такие вещи, которые страшны не менее, чем архивы гепеу, страшны не пытками и смертными
приговорами, но нетерпимостью, травлями, кощунством, издевками. Пусть подымут эти великолепные архивы! 23
ноября. Сегодня я привезла из больницы Асю. Теперь только бы гепеу не тронуло! Ссылка Мики показывает, что
дело Олега и Нины Александровны еще не затихло. 24 ноября. Эта новорожденная девочка… О, зачем она
появилась на свет! Она до такой степени заморенная и жалкая, красненькая и сморщенная… Я понимаю, что в
потенции здесь и красота, и аристократизм, и талант, и ресницы… Но сейчас, сейчас… сейчас это крошечный
жалкий червячок! Я никогда не видела близко новорожденных, опыта у меня никакого нет, и все-таки мне кажется,
что эта девочка немного недоношенная или неполноценная, она даже не увякает, а только мяучит, как еле живой
котенок, а между тем сколько сил, здоровья и денег она потребует от нас обеих, и все это притом будет в ущерб
Славчику! А впрочем – что говорить об этом, теперь уже ничего не поделаешь! 25 ноября. У девочки очень
неспокойный нрав: мяуканье ее почти не прекращается. Сегодня она всю ночь нам не давала спать. Даже у груди
она извивается, как червячок, и разводит крошечными кулачками. Странные эти матери – у Аси к ней положительно
преувеличенная нежность! Она с рук ее не спускает, баюкает, целует, а между тем дела так много, что
просиживать зря над кроваткой попросту безрассудно. Удивительное существо Ася – о ней всегда приходится
заботиться тем, кто ее окружает. И это не вызывает с ее стороны протеста, она это считает естественным! А между
тем эгоизма в ней нет ни капли, напротив, это жертва, полная любви. Кротка она, как овечка, даже там, где это
вовсе неуместно. Ее нельзя даже вообразить себе раздраженной или резкой. 26 ноября. Девочка опять кричала всю
ночь. Она не берет грудь, а отмахивается от нее и бьет по ней. Ася до того худа и утомлена, под глазами у нее
такие черные тени, что мне иногда страшно за нее. Если с Лели можно писать Марию Антуанетту, то с Аси -Mater
Dolorosa [126]. Эти две девочки, которых я иногда сравнивала с редкими оранжерейными цветами, дали два
мученических лика. Судьба их неизбежно должна была стать апофеозом счастья или трагедии. Жребий
обывательниц или тружениц, конечно, ниже их. 27 ноября. Неистовства у груди продолжаются… Ох, уж намучаемся
же мы с этим ребенком! Только бы выходить, иначе Ася… Я уже пять ночей не была дома! 28 ноября. Однако, что же
это в самом деле? Ребенок погибнет, если так будет продолжаться! Решили снести ее в консультацию. У меня после
этих бессонных ночей мучительно болит голова, от Аси осталась одна тень. 29 ноября. Ну вот – все объяснилось:
грудь Аси пуста, несчастную крошку едва не уморили голодом. Контрольное взвешивание показало, что ребенок не
высосал ни одной капли молока. Чего же удивительного? Неделю Ася не ела вовсе ничего, а потом только то, что я
насильно запихивала ей в рот. Начали покупать женское молоко (при консультации). Дорого, но другого выхода
нет. 30 ноября. Сегодня спешно крестим девочку. Восприемница – я. Откладывать боимся ввиду полной
неизвестности самого ближайшего будущего. 1 декабря. Девочка уже спокойнее, уже лучше спит. Сегодня я
перехватила грустную улыбку, с которой Ася смотрела, как Сонечка присосалась к рожку, сладко причмокивая. 2
декабря. Сегодня мы первый раз купали Сонечку, до сих пор воздерживались из-за пупочка. Когда мы ее
распеленали, она очень забавно потягивалась, расправляя ручки и ножки, а в ванночке лежала спокойно, только
таращила свои черничные глаза и посасывала конец простыни. Еще неделя, и она, пожалуй, станет похожа на
нормального младенца. Аннушка очень трогательна – каждый день приходит на час или два постирать пеленки. 3
декабря. Катастрофа! Ссылка! Теперь! Зимой! Для малютки это все равно, что смертный приговор! Вчера вечером
принесли повестку. На сборы только сутки. Что делать? К кому бежать? Кого умолять? Ехать невозможно,
немыслимо, хотя бы из-за девочки, которая только что ухватилась за жизнь крошечными лапками… Я –
неистовствую! Была минута – я от бешенства начала швырять вещи. Ася спокойней меня на этот раз. Она пробует
меня утешать, говорит: «Успокойся! Ты ведь всегда такая благоразумная! Уедем – что ж делать! Видно, так
суждено. Мне уже все равно сейчас, лишь бы дети были здоровы». А мне вот не все равно! Я знаю, что уезжать
немыслимо, невозможно! Я не могу их отпустить одних в неизвестность, а ехать с ними… Это то, о чем я думаю
день и ночь, но… Это будет уже полная материальная катастрофа. 3 декабря, вечер. Я уже вижу свой жребий! Он
мне уже давно мерещится, и я предвидела, что от него мне не уйти. Напрасно я себе говорила: я уеду с ними!
Абсолютно ясно, что мне ехать – бессмысленно! Я – рабочая сила, здесь я могу заработать больше ставки: каждый
оперируемый больной желает пригласить именно меня дежурить около своей постели в первую ночь, он уже знает
мое имя от санитарок и предшествующих больных, я – популярна. А в новом месте приработка может и не найтись,
притом еще неизвестно, будет ли больница в том месте, куда загонят Асю. Остаться всем без заработка – слишком
страшная перспектива. Семья держится только мной, и я должна остаться, как часовой на своем посту. Проклятый,
проклятый жребий! Мне во сто раз легче было бы уехать с ними. Темные глазки Славчика, похожие на глаза Олега;
Ася с ее неистощимым, всегда новым очарованием; эта малютка, за жизнь которой я уже столько боролась; жизнь в
семье… Ну, наконец, новая обстановка, новые места… А здесь? Здесь я, наверное, буду почти круглые сутки
вертеться в больнице, а в награду видеть пустые стены моей комнаты! Так, но что делать! Что делать? 4 декабря,
утро. Всю ночь мы проговорили с Асей – нового не придумали! Жребий мой неотвратим – я остаюсь. 4 декабря,
вечер. Уехали! Ася протащила незаметно под скамью Ладу – мало ей двух детей, она еще собаку берет с собой. А та