Мы можем сказать: все это догматики, фанатики, теоретики, стоящие на гегелианской точке зрения: “тем хуже для фактов”. Но можно поставить вопрос и совсем с другой стороны: а что же им остается делать? Сказать — urbi et orbi — извините, ситуайены, товарищи, геноссе и камерады, — наш фокус не удался, наша теория оказалась не тово... И вернуть железные дороги капиталистам, власть — эксплуататорам, жизнь —- миллионам людей, уже убитых на путях к победе социализма?
Это, разумеется, совершенно утопично. Это означало бы самоубийство науки и теории науки, партии и вождей, похороны “невыразимо прекрасного будущего”, а также и свои собственные. В случае выбора между убийством и самоубийством, люди предпочитают все-таки первое. А третьего выбора у начинателей революции — нет.
Поэтому-то и идут неизменные поиски классового и внеклассового козла отпущения. В русском случае поиски эти развивались по такой линии: нужно свергнуть проклятый старый режим. Свергли. Стало хуже. Нужно свергнуть буржуазное временное правительство. Свергли. Стало хуже. Нужно разбить Колчака, Деникина и прочих — разбили. Нужно ликвидировать “капиталистические остатки” в стране. Ликвидировали. Нужно ликвидировать крестьянство — почву, из которой рождаются капиталистические отношения — ликвидировали. Нужно искоренить троцкистских фашистов — искоренили. Нужно расстрелять бухаринских уклонистов — расстреляли. Нужно разбить германских фашистов — разбили. Нужно разбить американских милитаристов — пока еще не разбили. И, вот, в результате всех этих всемирно исторических побед, победоносный трудящийся России, ночью, вором, пробирается на поля, которые раньше кормили пол-Европы — там крадет колосья и за кражу их отправляется на каторжные работы.
И этому трудящемуся, даже и сидящему на каторжных работах, власть говорит: виноваты последствия проклятого старого режима, потери гражданской войны, саботаж капиталистической агентуры — Троцкий, Бухарин и прочие — виноваты немецкие фашисты, американские империалисты, интеллигентские саботажники, несознательные рабочие, виноваты ВСЕ, кроме НАС. Нужно ненавидеть ВСЕХ, кроме НАС.
Все это, конечно, можно объяснить и гораздо проще. Один из ста шансов на жизнь — это очень мало. Но все-таки это больше, чем все сто шансов на виселицу. Нужно переть в этот один шанс. А этот один шанс — один и единственный — обозначает завоевание всего мира. Однако, в конечном счете, иллюзорен и этот шанс.
О том, что каждый вождь всякой социальной революции или всякий кандидат в вожди говорил о всяком ином вожде или кандидате в вожди всякой другой социальной революции — можно было бы составить целую непечатную энциклопедию. Из принятых в печати эпитетов такого рода, самый замечательный был обращен по адресу т.Бухарина: “злейший враг рода человеческого”. Он был напечатан в “Малой Советской Энциклопедии”, которая вышла годами тремя позже “Большой”. В “Большой Советской Энциклопедии” Бухарин еще именовался вождем пролетариата и учеником Ленина. Потом он оказался “злейшим врагом рода человеческого” — конкурентом Сталина в борьбе за престол Сатаны.
Я не знаю, как сейчас обзывают друг друга Блюм и Торрез. Им обоим, вероятно, очень трудно. Под внешним покровом социалистического большинства в палате депутатов, кое-как доживают дни свои буржуазная полиция и буржуазный суд. Они не разрешают не только резать, но даже и сквернословить. Они спасают товарища Блюма и товарища Торреза, и товарищей Блюма и товарищей Торреза от их социалистического самоистребления. Полиция Царской России, вероятно, была плоха, — лучшей я пока не видел. Но в числе ее немногочисленных заслуг, была и такая — до сих пор еще не оцененная товарищами всех стран: она защищала их друг от друга. Она время от времени отправляла их на их партийные каникулы в Сибирь, но она не давала им возможности ни истреблять, ни даже печатно оскорблять друг друга. Потом полиция ушла. Что будет во Франции после ухода ее буржуазной полиции?
Юриспруденция существует тысячи лет — и юристы до сих пор не могу договориться о том, что есть право. Это, конечно, не мешает им ни судить, ни даже получать гонорары. Но юриспруденция есть органически выросшее явление жизни и, как все органическое, трудно поддается какому то ни было определению. Социализм же есть теория, построенная с заранее обдуманной целью и заранее сформулировавшая свой идеал. О трудах классиков социализма современная социалистическая Европа уже успела забыть — если когда бы то ни было и вообще знала их. Пушечное мясо сегодняшних революций повинуется вождям и принимает их формулировки. Меняются вожди — меняются и формулировки. Впрочем — для пушечного мяса революции и на формулировки плевать. Оно состоит из простых духом людей, всему в мире предпочитающих нож. А также и гонорары, ножом добываемые. Чем был для французского якобинца “Общественный Договор”, чем является для русского коммуниста “Капитал” и для немецкого нациста “Майн Кампф”? Никто из них ничего этого не читал. Но все они молчаливо признают, что грабить с идеологией все-таки удобнее, чем грабить просто — без идеологии. У каждого коммуниста красуется на полке “Капитал”, как у каждого нациста красовался “Майн Кампф”. Но и “Капитал” и “Майн Кампф” — это были обязательные предметы домашней партийной обстановки. К практической деятельности НКВД или Гестапо они не имели ровно никакого отношения.
Когда я впервые стал обдумывать мысли, изложенные в этой книге, мой сын, более, чем я, знакомый с уровнем западно-европейского культурного человека, стал утверждать, что указанный человек не имеет, в среднем, ровно никакого понятия, что есть социализм, и, следовательно, не будет иметь никакого понятия: против чего именно направлены мысли этой книги. Я возражаю: нет, не может быть: Европа, культура, философские кафедры университетов, социал-демократические фракции парламентов: — должны же люди знать. Обязаны знать. Практика личного ознакомления с европейской культурой показала, что сын был прав.
В представлении среднего культурного европейца социализм означает такой общественный строй, при котором “все будет хорошо”. Не будет ни богатства, ни бедности, ни дворцов, ни трущоб, ни проституции, ни зубной боли, ни сырости, ни налогов, ни войн, и даже революций, ибо какая же революция может быть против социализма? Вообще — будет хорошо. Не будет никаких неприятностей. Никто к вам не будет приставать ни с какой работой. Все будут делать машины. А машины даст государство — у него уж найдется. Это определение я задумал, как карикатуру. Но оказалось фотографией.
Американский исследователь, м-р Дэн Гриффист, в своей книге “Что есть социализм” приводит 261 (двести шестьдесят одно) определение социализма. Немецкий исследователь нашел бы, вероятно, больше, но и двухсот шестидесяти одного вполне достаточно. На крайнем левом фланге этих определений стоит некто м-р Боуэн: “Социализм есть свет во тьме угнетенного человечества, надежда и упование всех народов, хозяйственная мудрость и религиозная деятельность (practice)”.
Я не знаю, кто такой м-р Боуэн — моя эрудиция для этого недостаточна. Он говорит почти библейским слогом: “свет во просвещение языков и слава людей твоих, Израиль”. В Соловках и Дахау он, к сожалению, не сидел, — тогда “надежд” и “упований” у него осталось бы значительно меньше. На другом фланге этих определений сидит автор, пожелавший остаться неизвестным: “социализм есть суррогат Христа, приноровленный к каиновой психологии промышленности и политики”.
На том уровне понимательных способностей, который находится где-то посередине между “надеждой и упованием”, с одной стороны, и “каиновой психологией”, с другой, задачи социализма формулировались несколько отчетливее: защита интересов трудящихся масс. Никаких миллионеров: кто не работает, тот не ест. Какой-нибудь Форд работает так мало, что трудящимся приходится изнемогать от работы. И потребляет столько мяса, комнат, автомобилей и штанов, что трудящимся остаются только объедки, трущобы, трамваи и лохмотья — правда, американские трудящиеся объедками не питаются и в лохмотьях не ходят. Но именно такую точку зрения формулировала русская революционная песня:
Твоим потом жиреют обжоры, Твой последний кусок они рвут....Голодай, чтоб они пировали, Чтоб в постыдной игре биржевой Свою совесть и честь продавали, Чтоб глумились потом над тобой.
Это — не очень научно, но вразумительно и здорово. Понятно каждому среднему питекантропу: это Форды рвут последний кусок мяса изо рта голодного американского пролетария — например, м-ра Люиса — продают в постыдной игре биржевой и свою совесть, и свою честь, и потом злорадно глумятся над социал-соглашательскими профсоюзами...
На том уровне, который находится чуть-чуть повыше среднего питекантропского — “социализм есть план”. Капитализм, по мнению людей этого уровня, есть хозяйственная анархия. По их же мнению, человек, прочитавший, а еще лучше написавший несколько томов заведомой ерунды, касающейся хозяйственной жизни человечества, достаточно компетентен для того, чтобы планировать производство хлеба в России, авто — в САСШ, селитры — в Чили и еще миллиона других вещей в миллионе других мест. Это, ведь, так просто...
Людям такого типа мышления я и приводил пример О.Бальзака. Бальзак был, конечно, великим писателем. Он рисовал современный ему экономический быт Франции. Технику обогащения своих героев Бальзак довел до высокого уровня совершенства. Однако: когда он сам пытался перенести эту технику с бумаги своего воображения на тернистую почву реальности — он разорялся неизменно и скандально. И снова садился за перо, чтобы своими литературными доходами покрыть свои предпринимательские провалы.
Карл Маркс советовал изучать историю третьего сословия во Франции по произведениям Бальзака. А что если и сам Карл Маркс имел о реальной хозяйственной деятельности не большее понятие, чем Оноре Бальзак?
Я, — не хозяйственник и не предприниматель, склонен думать, что люди пишущие о хозяйстве, так же мало способны организовать его, как люди, пишущие о литературе — написать “Короля Лира” или “Войну и Мир”. Или, еще проще и нагляднее, — как люди, пишущие отчеты о боксе, выступать против литературно беспомощного Демпсея. В этом последнем случае, при нежелании быть побитым в первых же секундах первого раунда такому теоретику боксерского планирования оставалось бы одно: бросить всякие перчатки и взяться за нож. Что на практике и сделал такой авторитет в области политической экономии и народно-хозяйственного планирования, каким был Владимир Ленин. Из всех его хозяйственных планов до сих пор не вышло решительно ничего. Но все эти планы и до сих пор с достаточным успехом заменяет нож.
Еще несколькими этажами выше — обитают носители мировой совести. Говоря несколько схематически — носители бывают салонные и бывают трактирные. К типу салонных мыслителей относится, по-видимому, м-р Бернард Шоу. Это одна из самых лучших, спокойных и хорошо оплачиваемых профессий мира. По крайней мере до тех пор, пока “неземные идеалы” не спускаются на грешную землю. Тогда носителям совести и идеалов приходится или эмигрировать за границу или садиться в Соловки или Дахау, или каяться, как это делали Зощенки и Зомбарты. Но носители совести и идеалов считают, что на их век дураков хватит. Обычно — действительно хватает. Однако, при темпах современной политики этот расчет очень уж зыбок: может и не хватить. Русским, итальянским и немецким носителям мировой совести и неземных идеалов времени несколько не хватило. Или: они не рассчитали времени. Не хватило и наличного запаса дураков. Или: они не рассчитали наличного запаса дураков.
Однако, профессия носителя совести и идеалов — при всей гибкости первой и изменчивости вторых — остается все-таки выгодной профессией — если удается ее заблаговременный экспорт за пределы территорий, где совесть победила и идеалы реализовались. Из русских носителей — этим по прежнему промышляет, например, Бердяев. Не очень отстает от него, кажется, и Томас Манн. Только что в “Люнебургер Ланден цайтунг” от 27 июня 1947 года я прочел заметку о немецком носителе совести и идеалов. “Было очень интересно, — пишет газета о лекции Манна в Лондонском университете — какую точку зрения будет отстаивать Манн, который так часто менял свои точки зрения. Он оказался верен той доктрине, которой он присягнул в последний раз”.
Затем идет перечисление блужданий и смены вех. Пока что они закончились превращением яростного немецкого шовиниста Томаса Манна в яростного американского патриота — того же Томаса Манна. Газета меланхолически говорит: “собственно это истинно немецкий случай”. Мы, русская эмиграция, полагали, что это “истинно русская” история. Но, может быть, как и в вопросе о Востоке и Западе, ни немцы, ни русские тут решительно не при чем: это вопрос не нации, это вопрос профессии. В большинстве случаев профессиональная ловкость этих людей оказывается достаточной, чтобы унести их ноги от реализации их же идеалов и велений их же совести. В защиту русских носителей могу только сказать, что до уровня Томаса Манна из них, кажется, не спустился никто — никто не отказался от своей родины.
Носители совести меняют свою ношу, как правило, без особого напряжения задерживающих центров — моральных и физических. И, в конечном счете, выигрывают мало. Русскими носителями совести и строителями социализма переполнены концентрационные лагеря СССР, полуконцентрационные лагеря покойной УНРР-ы и безвестные могилы в чрезвычайках всех видов и наименований. Но во всех этих местах, кроме носителей и строителей, гибнут или сидят также и миллионы других людей, не имеющих решительно никакого отношения ни к носительству, ни к строительству.
В результате деятельности всех этих носителей и строителей, в головах средней трудящейся массы европейского — вероятно также и американского — населения образовалась совершеннейшая путаница понятий и представлений. В общем, приходится признаться, что “надежда и упование” — при всей неясности этой формулировки, является наиболее общепринятым определением социализма. Социализм есть, все-таки, невыразимо прекрасное будущее. И всякий, кто против социализма — против этого будущего, он, следовательно, если и не всегда преступник, то всегда враг. Именно таким врагом оказался и я по отношению к очень добропорядочному немецкому рабочему, с которым я познакомился в берлинской тюрьме Гестапо.
Он, по его словам, был старым социал-демократом, то-есть членом той партии, которую нынче пасет д-р Шумахер. Он когда-то — я не помню, когда именно — эмигрировал из Германии в САСШ, а из САСШ в 1938 году вернулся домой: в страну строящегося социализма. Настоящего социализма: по его просвещенному мнению, в России, при ее культурном уровне, настоящего социализма быть не могло. В социалистической Германии его посадили сразу — точно так же, как сразу бы посадили и в другой, понастоящему социалистической стране. Здесь, в Германии, мой собеседник обнаружил, что в САСШ решительно все лучше, чем в Германии. Там, в САСШ, он зарабатывал семь долларов в день. На эти семь долларов он мог купить то-то и то-то. Имел домик. Откладывал. Мог говорить, что угодно, и делать более или менее, что угодно. Здесь ему платили меньше семи марок, на которые, кроме того, трудно было что-нибудь достать. Делать можно только то, что приказывают делать, а говорить и вовсе нельзя: вот он, немец, рабочий и социалист, попытался проводить параллель между семью долларами в САСШ и семью марками в Третьем Райхе, и его, немца, рабочего и социалиста, немецкая, рабочая национал-социалистическая партия повадила в тюрьму — где он, вот, и сидит уже три года.
Мой собеседник прошел основательную партийную подготовку, его мозги были вывихнуты окончательно. Из сравнения общественных порядков в САСШ и в Третьем Райхе мой рабочий вывел такое заключение: настоящий социализм — это в САСШ: семь долларов, говори, что хочешь, поступай, как хочешь, в тюрьму можно попасть только по суду, — нет, настоящий социализм — это только в САСШ. А здесь, в Третьем Райхе, — только капитализм. Кровавый, проклятый и прочее — но капитализм.
Я пытался доказать моему сотоварищу по социалистическим переживаниям, что настоящий социализм — это в СССР и в Германии. И что в САСШ сидят такие же настоящие капиталисты: сторонники частной инициативы, апостолы свободной торговли, капитаны промышленности и вообще такие дяди, которых здесь в Европе, по мере возможности, отправляют на тот свет. Моя дружба с социалистическим рабочим на этом и кончилась. Кажется, он принял меня просто-на-просто за провокатора. Он никак не мог совместить в своей партийной голове социализма с голодом и капитализма с сытостью. Я только потом сообразил довольно простую вещь: для всех этих партийных и беспартийных стад самый звук “социализма” связался со всякими “надеждами и упованиями”. И всякое напоминание о капитализме — с гибелью всяких надежд и всяких упований. Термин “капитализм” въелся в сознание, как нечто гнусное, реакционное, бесчеловечное: “кровавый капитализм”, “акулы кровавого капитализма”, “эксплуатация человека человеком” — словом: “твоим потом жиреют обжоры, твой последний кусок они рвут”. Бабели и Каутские, Шумахеры и Торрезы, Плехановы и Бердяевы, Шоу и Уэлльсы — вдалбливали это представление лет сто подряд. Оно въелось в сознание. Как, с другой стороны, въелась “надежда и упование”. И вот — приехал человек с “надеждой и упованием” и, слава Тебе, Господи, сидит в тюрьме: чего уж нагляднее? Я рассказывал ему о других таких же человеках, приехавших с такими же надеждами и упованиями в такую же страну такого же настоящего социализма — и тоже попавших в такую же тюрьму. Рабочий смотрел на меня с таким видом, как будто все хотел спросить: а сколько тебе, сукиному сыну, капиталисты заплатили за твою провокацию? Партийно тренированная голова оказалась наполненной таким вздором, что ни для каких фактов в ней места уже не нашлось. Социализм должен быть светлым, а капитализм должен быть кровавым. И если свет в САСШ, а кровь в Третьем Райхе, то это может значить только одно: настоящий социализм — это в САСШ. С этим твердым убеждением мой собеседник так и покинул тюрьму: его переправили в концентрационный лагерь.
...Для какого-то мне неизвестного процента западно-европейских пролетариев, “трудящихся” салонных снобов, трактирных проповедников, заблудших интеллигентских душ и прочего в этом роде термины “социализм” и “капитализм” стали чем-то вроде магических заклинаний: призыв светлых сил и оборона от темных. И имеют точно такой же логический смысл, как и всякое заклинание. Отнимите у людей социализм — они лишаются “надежды и упования”, — надежды — не важно, на что именно, но все-таки надежды. Скажите им о “капитализме”, и им будет мерещиться гробовая крышка: “оставьте всякие надежды все, входящие сюда”. “Надежды” вдалбливались лет тысячи две — от Платона до Сталина. И люди, которые на личные свои силы надеяться никак не могут, возлагают упования свои на те наживки, которыми снабжены удочки профессиональных рыболовов в мутных водах городского дна.
Над довольно массивным слоем людей, одержимых снобизмом, наивностью, погоней за оригинальностью или, просто, партийной заработной платой, возвышается очень тонкая и очень влиятельная прослойка людей, которые совершенно точно знают, чего именно они хотят. Они хотят власти. Возможно, что кое-какие идеи и играют здесь кое-какую роль, но, возможно, что никакие идеи здесь не играют ровно никакой роли. Французские министры последних десятилетий начинали свои политические карьеры трактирной политикой самого неумеренного социализма. Становясь парламентариями, они превращались в умеренных социалистов. Получая министерские портфели и вместе с ними, доступ к банковским счетам, они оказывались такими же грешными сторонниками частной собственности, как и мы все, остальные. Фирма иногда менялась. Но иногда не менялась даже и фирма. Так, французская партия “радикал-социалистов”, то-есть крайних, радикальных социалистов, на практике оказалась чисто консервативной партией, почти контрреволюционной. Трудно сказать, какая именно идея руководила политическими карьерами этих людей. И была ли она вообще? И насколько правы принципиально последовательные русские коммунисты, обзывая своих французских товарищей продажными оппортунистами, лакеями капитализма, изменниками святым идеалам Соловков и Лубянки?
Во всяком случае, значительная часть западно-европейских социалистов удовольствовалась “программой минимум”: той частью прибавочной стоимости, которая влезала в их собственные карманы. Их немецкие и в особенности русские единоверцы пошли значительно дальше. Крохи, падавшие с капиталистических столов, их не устраивали. Они пришли к настоящей власти. И эта настоящая власть с совершеннейшей логической неизбежностью привела к созданию тоталитарных режимов. Ибо, если тоталитарный режим возможен и без социализма (Наполеон или Франко), то социализм без тоталитарного режима есть такая же логическая нелепица, как прохладительный кипяток, сапог всмятку или бескровная революция.
Термин превратился в наживку и в заклинание. В сознательный или бессознательный, намеренный или даже вынужденный обман. Публика клюет только на социалистическую наживку. Что делать политику — в особенности профессиональному политику, даже не склонному ни к каким “надеждам и упованиям”? — Так и уходить домой с пустыми руками? Надевает социалистическую наживку и он. Так возникают партии, — вроде радикально-социалистической во Франции или христианско-социалистической в Германии или народно-социалистической в России, — разумеется в ДОсоциалистической России.
Но если отбросить в сторону все заклинания, наживки, блуд, обман, и самообман, то сущность социализма совершенно ясно, точно и бесспорно укладывается в ту формулировку, которую ему дают все классики социализма, от, скажем, Платона, до, скажем, Маркса. Такой знаток экономических течений, как проф. Зомбарт, формулирует: “Социализм есть хозяйственная система, основанная на общественном владении землей и средствами производства”.
Все люди, стоящие на этой точке зрения — и есть настоящие социалисты, какие бы тактические разногласия их не разделяли. Тактические же разногласия сводятся к двум вопросам: когда и как? Коммунисты говорят: сейчас и революционным путем. Фабианцы говорят: через пятьсот лет и парламентарным путем. Тактическая слабость всех фабианских, умеренных и прочих бескровных социалистов заключается в том, что не всякий пролетарий, которому с истинно научной точностью был обещан земной рай, согласится ждать этого рая пятьсот лет. Найдутся люди, которые предпочтут переселиться в этот рай завтра же, — если уж сегодня никак нельзя. Найдутся вожди, которые пообещают по меньшей мере завтрашний рай. В том социалистическом соревновании, о котором я уже говорил, — в соревновании на власть и на скорость, неизменно побеждают те партии и вожди, которые гарантируют невыразимо блаженную жизнь именно МНЕ, а не моему правнуку.
Какое дело истинному пролетарию до его правнуков? И будут отброшены те “соглашатели”, которые, раздразнив пролетария предстоящим ему пиром богов, уберут и закуску и выпивку из-под самого носа: “все это, конечно, научно неизбежно, — но только через пятьсот лет. Умерьте ваши аппетиты и подождите пятьсот лет!”
Нельзя обижаться на людей, которые отказываются ждать пятьсот лет. Особенно в том случае, если эти люди видят, что их велеречивые вожди сами то пятьсот лет ждать не стали и пока что пристроились к капиталистическим текущим счетам.
Вожди фабианского типа обещают земной рай — но неизвестно когда, и неизвестно, какими способами. Социалисты континентального типа обещают его на завтра и путем резни: минутная операция по экстракции капиталистов. Вся трагедия, однако, заключается в том, что настоящая резня начинается именно после экстракции капиталистов. Жирондисты во Франции, социалисты в России, социал-демократы в Германии — все они ушли без боя — хотя иногда по дороге и оставили свои головы. Они сбросили свои волчьи шкуры и положились — одни на быстроту ног, другие на милость победителя. Ноги оказались на практике надежнее: победители не проявили никакой милости ни по чьему адресу: ни Робеспьер, ни Сталин, ни Гитлер. Те из баранов, которые вчера сбросили волчьи шкуры, а сегодня пишут мемуары, и завтра будут — они или их потомки — писать полные собрания сочинений — перечисляли, перечисляют и будут перечислять политические ошибки победителей. Так — недостаточно талантливые пишущие люди находят стилистические ошибки в “Войне и Мире”, недостаточно продвинувшиеся военные специалисты — стратегические ошибки Наполеона и политики салонных и трактирных столиков — политические ошибки великих вождей великих революций. Сейчас особенно в моде перечислять ошибки гитлеровской и сталинской политики. Любой передовик любой современной газеты их может перечислить по пальцам, если у него хватит на это пальцев. Попробуем установить постулат: все это — не ошибки, а неизбежность. Попробуем представить себе, что в политической области, например, Сталин, никак не глупее среднего передовика средней капиталистической газеты. Что он информирован бесконечно лучше этого передовика и что если он поступает именно так, а не иначе, то у него для этого есть основания, передовику, может быть, и вовсе неизвестные. И есть политический опыт, какого передовику даже и не снилось. И что если Наполеон шел на Москву, Гитлер разрывал договоры, а Сталин срывает Совет Безопастности, то это вовсе не потому, что все трое не имели бы никакого понятия об опасности такой политики — а потому, что опасности, вытекающие из отказа от именно такой политики, были бы безмерно больше опасностей риска, дерзания, авантюры или войны. Очень трудно себе представить, чтобы товарищ Сталин, который профессионально занимается политикой вот уже пятьдесят лет и из них двадцать пять лет занимает пост абсолютного властителя одной из самых великих стран мира, — чтобы этот Сталин — в его собственной политике понимал бы меньше, чем понимали Робеспьер, Наполеон, Муссолини и Гитлер, чем в ней понимают передовики демократической прессы или политики трактирных и салонных столиков. Можно, конечно, объяснить все это и плохим характером этой big five. Но тогда возникает естественный вопрос: почему же на посты вождей хронически попадают люди с плохим характером и почему ни одного из них ничему не учит опыт их предшественников?
Попробуем поставить вопрос несколько иначе: каждый из вождей ведет ту политику, которой требует от него выдвинувший его слой. Вождь не может опереться ни на какую иную группу людей, ибо в своей борьбе за власть — свою и этого слоя — он уже успел достаточно насолить остальным группам и слоям населения страны. В древнем Риме времен императоров и в России времен императриц, правящий слой снабжал их неограниченной властью и божественными прилагательными. И отправлял на то свет, когда императоры и императрицы пытались уйти от контроля гвардии. Они могли быть “божественными” и “великими”. Но они жили под вечной угрозой убийства. Российская Екатерина “Великая” взошла на престол путем цареубийства и всю жизнь провела в страхе, что и ее убьют. Даже любовные связи ее были подчинены известному социальному заказу. И “правящий слой” не даром служил молебны по поводу восшествия на кровать очередного фаворита. Социальный состав преторианства был, конечно, различен. В Риме это была, так сказать, “интернациональная бригада”. В России это было среднее дворянство. В современных революциях выдвигается иной слой претендентов на власть, и в таких передовых странах, как Советская Россия, этот слой успел определиться с бесспорной четкостью. Это есть слой социалистической бюрократии.
Что есть бюрократия?
Социализм есть обобществление средств производства и земли. Это есть основной и решающий пункт его экономической программы. При некотором запасе реалистичности и честности, этот пункт следовало бы средактировать примерно так: Пункт первый. “Все фабрики и заводы, имения и фермы, магазины и мастерские, то есть все места и все орудия человеческого труда отнимаются от их частных владельцев и передаются в руки бюрократии”.
Такой пункт, само собою разумеется, невозможен — ибо он означал бы всеобщее социалистическое самоубийство. Ни одна социалистическая партия не может сказать, что она планирует передачу всего народного хозяйства — а, следовательно, и всей народной жизни — в распоряжение бюрократии. Социализм, видите ли, передает все это в руки “народу”, “обществу”, “нации”, “государству”, Однако, совершенно очевидно, что народ, общество, нация и государство есть абстракции, а абстракции, как известно, ни рук, ни ног не имеют. Ни народ, ни общество, ни нация, ни государство ничем управлять не могут: могут управлять только люди, назначенные народом и прочими абстракциями. Но только люди, а не абстрактные существительные. Эти люди могут быть плохи и могут быть хороши, но во всех случаях “обобществления” они будут наемными служащими, государственными наемными служащими — то есть чиновниками. Или, переводя этот термин на язык общеевропейской терминологии — бюрократами.
Поскольку я могу судить, на всех европейских языках термин “бюрократ” принял явно поносительный характер. На старом русском — до 1917 года — языке термин “чиновник” носил ясно выраженное оскорбительное значение и оброс рядом синонимов и эпитетов, вероятно, ни на какой другой язык непереводимых. “Человек двадцатого числа”, “чинодрал”, “чинуша”, “чиновничья душа”, “чиновничье отношение к делу”. Предполагалось, что основные психологические, административные и прочие качества “чиновника” присущи ему только и исключительно, как “прислужнику проклятого старого режима”. Потом — появился новый, благословенный режим. Предполагалось, что с социалистического неба на нас свалится манна. Оказалось — свалились булыжники, как при извержении Везувия. Из нашей социалистической перспективы покойник городовой приобрел ангельские очертания, которых он, в сущности, не имел. Полуподпольная поэзия “переходного периода” вспомнила о городовом, как о потерянном рае: