Эринии, женщины, матери, вы слишком долго ждали. Ваши дети, которым не дано было родиться, мертвые дети, которые так и не были зачаты, слишком давно ждут вас на безграничных лугах под бескрайним небом. Идите же и возьмите их за руки, рассказывайте им сказки, расскажите им о жизни, которую они не прожили, потому что эти истории происходят на самом деле и их нужно рассказывать.
Мы просим у вас прощения за все то зло, которое причинил вам мир, и прощаем вас за зло, которое вы причинили миру. Ваше время закончилось. Идите с миром.
Роби осталась стоять за спиной Йорша, с пращой в руке и вцепившейся в ноги дочкой. Эрброу запросилась на руки — она, видимо, не понимала опасности, потому что совсем не проявляла страха, наоборот, оказавшись у матери на руках, малышка стала гладить ее по волосам, словно хотела успокоить.
Эринии застыли в неподвижности. Одна, большая, та, что упала на песок, все еще висела между небом и землей, две другие — высоко над ней.
Их тень начала блекнуть, становясь все светлее.
Остальные жители селения — Крешо, Гала, Джастрин, Соларио — постепенно приходили в себя. Отовсюду доносились звуки кашля и первые робкие попытки подать голос.
Над берегом вновь летали чайки. Их резкие крики пронзали небо и сливались с более долгими и мрачными криками морских орлов.
Эрброу вдруг засмеялась, и вслед за этим прокатился громкий облегченный смех остальных детей.
Тень становилась все бледнее, прозрачнее, незаметнее.
— Они ушли? — спросил кто-то. — Они совсем ушли?
Небо снова сияло голубизной, не омраченной никакими пятнами. По нему плыли большие белые облака, принесенные северным ветром.
— Они ушли, — подтвердил Йорш. — Они больше не вернутся. Но мы не забудем их и сделаем все, чтобы мир никогда не утратил память о них. Мы всегда с болью и уважением будем вспоминать тех женщин, вина которых состояла лишь в том, что они собирали целебные травы и помогали при родах, за что их назвали ведьмами.
|
|
Он повернулся и посмотрел на Роби.
— Моя госпожа, — едва слышно проговорил он.
Роби опустила пращу. Ей овладела страшная усталость. Еще чуть-чуть, и она рухнула бы на землю. Она собралась с силами:
— Мое имя…
Но ей не дано было закончить. Опять ее прервал крик Птицы Феникс, но на сей раз это был странный крик. В нем не было визга, не было злобы. Лишь боль. Обыкновенная боль.
В конце концов Роби лишилась сознания.
Она долго пробыла без чувств. Когда она наконец пришла в себя, уже наступила ночь. Ветер стих, и легкий дождик умывал мир.
Роби лежала у себя дома. Над ней склонился Йорш. Откуда-то донесся обеспокоенный голос Эрброу, и это был первый звук, который она услышала.
— Мама?
Роби успокоила ее улыбкой. Неподалеку сидела Птица Феникс и встревоженно смотрела на них.
— Роби, любовь моя, все в порядке? Как вы себя чувствуете, моя госпожа? — спросил Йорш.
— Как вы себя чувствуете, госпожа Роби? — эхом повторила Птица Феникс.
Госпожа Роби? Птица Феникс никогда прежде не обращалась к ней с таким почтением. Роби растерянно уставилась на феникса. Во взгляде существа не было ни злобы, ни насмешки.
— Спасибо, все в порядке. Теперь все в порядке, — успокаивая всех, заверила Роби. — Почему она орала? — спросила она Йорша, указывая на Птицу Феникс.
Ее симпатия к этому существу все еще не достигла того уровня, чтобы обратиться к нему лично. Но ответила ей сама Птица Феникс.
|
|
— Я снесла яйцо, — промолвила она одновременно и застенчиво, и важно. — Видите ли, госпожа, у меня будет потомство. Я умру.
— Вы… что? — переспросила Роби.
— После того как снесено яйцо, мы не можем более обретать нашу вечную молодость в периодическом самосожжении. Я умру. Я сделала свой выбор. Мой род тоже мог выбрать бессмертие. Видите ли, госпожа, мы были великолепным племенем, сильным и гордым. Как и драконы, с которыми мы долгое время разделяли господство над миром, мы умираем, когда становимся матерями. С того мгновения, как мы снесли яйцо, дни наши сочтены. Имя мое — теперь я смогла его вспомнить — Ангкеель, что значит «посланник». Я, как и мои сестры, передавала людям послания богов, и в награду боги позволили нам отдалять старость и смерть. Это оказался страшный дар. Для нас все всегда было слишком рано. Золотисто-голубое пламя сводило время к нулю, и все начиналось сначала. Увы, слишком поздно мы заметили, что возрождаемся всё более глупыми и нелепыми. Мы утратили способность летать. Потеряли разум. Нам остались лишь злоба и обида на любую жизнь, которая не была потрачена напрасно, в отличие от нашего глупого бессмертия. И чем полнее была эта жизнь, тем больше мы ее ненавидели. Драконы, жестокие и милосердные, избавили нас своими клыками от этой проблемы. Одна за другой, дабы не остаться без потомства, мои сестры снесли яйца, и наследники их бороздят теперь синее небо.
Птица Феникс перевела дыхание.
— Господин, — обратилась она к Йоршу, — я прошу у вас прощения. Моя ненависть к вам перешла все границы. Как никому другому, завидовала я вам, отказавшемуся от бессмертия ради жизни. Мы же, фениксы, из-за страха перед смертью отказываем себе в жизни. Но, умоляю вас, господин, скажите мне: то, что вы говорили Матерям, — это правда? Что жестокие и ужасные врата царства бесконечности — это только видимость? Не была ли это, с вашего позволения, всего лишь милосердная ложь с целью успокоить Матерей и спасти мир? Нет? Прекрасно, господин. У меня осталась последняя к вам просьба. После того как родится мой потомок, не могли бы вы позаботиться о его бесперой юности? Вы говорили мне, что сделали подобное одолжение дракону. Как и дракон, я не переживу рождения моего птенца и, как и дракон, не смогу позаботиться о нем сама. Таким образом, мой наследник, как и наследник дракона, будет нуждаться в ком-то, кто научит его летать. Но научить его летать может только представитель его же рода, понимаете? Вы знаете, мое дитя будет летать, летать высоко в поднебесье, как когда-то, в начале мира, летала я.
|
|
Птица Феникс отодвинулась. Под ней лежало яйцо. Оно было намного меньше, чем яйцо дракона, но такое же красивое: на голубом фоне переплетались золотые и серебряные узоры.
— Как долго вы будете высиживать яйцо? — спросила Роби.
— Три луны, госпожа.
— Три луны?! Дракон высиживал свое яйцо несколько лет!
— Дракон передает яйцу свои знания, госпожа. Я всего лишь даю жизнь. Но мое дитя не должно будет умереть, чтобы принести потомство! У него будет так же, как у вас: две жизни должны будут слиться, чтобы родилась другая, новая жизнь, которая не будет чьей-либо копией, но будет похожа немного на отца и немного на мать. Мое дитя лишится дара речи, зато обретет дар полета, смелости и разума.
В ночи послышался какой-то странный звук — шелест крыльев. Роби уже давно стало лучше, и она вышла из дома. Эрброу сидела на руках у Йорша. Морские орлы спустились на землю и встали вокруг их хижины в спокойном молчании, словно ожидали чего-то. Большие и величественные, они поблескивали в слабом свете звезд своим белоснежно-голубым оперением.
— Никси-деки, — безмятежно объяснила Эрброу удивленным родителям. — Никси-деки!
— Фениксы-детки, — перевел ее слова Йорш. — Фениксы-дети. Это они! Сыновья и дочери фениксов!
Огромные орлы закивали. Взгляд их оставался спокойным и гордым. Они словно улыбались во мраке.
Глава семнадцатая
Дни высиживания яйца стали для всех странным временем, когда возбуждение соединялось с печалью. Сливались воедино два пути: один — к рождению, другой — к смерти, поэтому легкая грусть примешивалась к такой же легкой радости.
Йорша переполняли воспоминания о последнем полете старого дракона.
С каждым днем память Птицы Феникс поднималась из зыбучих песков, в которых прежде увязала с каждым самосожжением и с каждым воскрешением. Она вспомнила историю мира, свое рождение, смерть Ардуина. Вспомнила всю историю этого края, в котором проходила ее жизнь. Вспомнила соляные пруды, обогащавшие землю своей солью, блестевшей на солнце, словно снежные вершины гор. Вспомнила порт, корабли и пиратов, которые разграбили бухту до того, как появились эринии и уничтожили всех своей ужасной яростью.
Под конец Птица Феникс вспомнила о пещерах. На острове, где она жила, находилось с десяток пещер, перед которыми играли друг с другом, разбиваясь на тысячу брызг и замирая острыми пиками, скала и вода. Птица Феникс вспомнила, как жители старинного порта набили эти пещеры различными товарами и сокровищами, чтобы потом перевезти их через море, когда пираты дадут им небольшую передышку.
— Товарами? — переспросил Йорш.
— Товарами, — подтвердила Птица Феникс.
Ткань на одежду и на паруса, сети, удила, крючки, лопаты, мотыги, плуги, вилы, топоры, иглы, ножи, небольшие лезвия, драгоценности, пергамент, мотовила, воск для свечей, миски, тазы, молотки, наковальни, глиняные кувшины, кожа на сапоги, вожжи, седла, луки, мечи, стрелы, шлемы, кирасы…
Все то, в чем нуждалось любое селение. Все то, чем обычно пользовались люди и что невозможно было добыть из земли или из моря…
Йорш, Карен Ашиол, Соларио и все мужчины, умевшие хорошо плавать, построили множество плотов и организовали бесчисленные переправы, одна тяжелее другой и вместе с тем одна счастливее другой, перевозя мириады даров ушедшей эпохи, можно сказать, подарков Неба.
Не все сохранилось в хорошем состоянии. Но все оказалось полезным. Все можно было как-нибудь использовать.
Через несколько дней все жители обзавелись одеждой и один за другим стали носить обувь, которая, однако, вначале оказалась сущей пыткой — после долгой привычки ходить босиком. Роби получила серебряную заколку для волос, но вскоре подарила ее Римаре, как только Йорш признался, что ему намного больше нравилось видеть в волосах супруги ракушки и цветы.
На третий лунный месяц скорлупа яйца вскрылась — это произошло в полдень одного из первых дней весны. Солнце стояло в зените. Птица Феникс лежала на берегу моря, положив голову на колени Эрброу, которая и слышать не хотела о том, чтобы оставить ее. Йорш сидел рядом с дочкой, чтобы утешить ее после смерти Птицы Феникс.
Из яйца показался маленький птенец, мокрый и взъерошенный, как любой птенчик, но уже сейчас было ясно, что из него вырастет настоящий орел. Мать и дитя посмотрели друг другу в глаза, и Птица Феникс умерла. Огромные морские орлы медленно спустились с высоты и встали возле нее полукругом, чтобы, умирая, она видела горизонт. Эрброу не расплакалась, она спокойно стояла с птенцом на руках в полукруге орлов. Роби ни на мгновение не спускала глаз с дочки, находившейся среди всех этих когтей и клювов, но, хоть и с заметным усилием, осталась неподвижна.
Жители селения, наблюдавшие за всем этим со стороны, приблизились. Многие расчувствовались. Некоторые не сдерживали слез.
Решено было предать Птицу Феникс огню, и все начали собирать дрова для погребального костра.
Тут появился Морон, настаивая на кулинарном завершении похорон.
Прежде чем он открыл рот, чтобы спросить, почему они не могут съесть курицу, вместо того чтобы даром сжечь ее, Эрброу закрыла лицо ладонями, и птенец, сидевший у нее на руках, бросился на Морона со всей своей силой, которую позволял его рост примерно в полпяди.
В это мгновение Морон посмотрел на девочку, и Йорш увидел ненависть в его глазах. Наконец-то он понял, почему его дочь так боялась взгляда этого человека. Тысячу раз Эрброу просилась вдруг на руки, и Йорш чувствовал в ней страх. Он думал, что это из-за страшных снов, выдумок, игры света и тени, чудовищ из сказок или нелепых считалок, застрявших в ее памяти.
Лишь сейчас он сообразил, что страхи Эрброу всегда просыпались при приближении Морона.
Он понял также, что птенец мог читать человеческие мысли: в отличие от Йорша, не сумевшего вовремя защитить свою дочь, орленок, только что вылупившийся из яйца, взъерошенный и мокрый, прочел страх Эрброу и ненависть Морона. Он, Йорш, никогда этого не понимал.
Он поднялся и встал перед Мороном.
— Не смей подходить к моей дочери, иначе я уничтожу тебя, — произнес он, не повышая голоса. Лицо его не изменило своего выражения и осталось совершенно спокойным. Никто, кроме них, не услышал слов Йорша.
Морон взглянул на него и криво усмехнулся.
— А чего я сделал? — вызывающе бросил он. — Я ничего не сделал. Чего ты от меня хочешь? Тому, кто просто думает, ничего нельзя сделать. Сначала выдумываешь разные правила, потом сам же бросаешься на человека, который никому ничего не сделал. Что ей будет? Уж и посмотреть нельзя на твою принцессу!
— Не смей подходить к моей дочери и к моей жене, не то я уничтожу тебя. Я повторяю тебе это во второй и в последний раз.
Морон улизнул, никем не замеченный.
Птица Феникс горела медленно.
В этот раз не было никакого сверкающего пламени, как не было и дыма или запаха горелого мяса.
Эрброу и птенец спокойно стояли и смотрели на огонь. Оба были грустными и серьезными, но не плакали. Под конец от феникса осталось лишь немного пепла, который ветер развеял над морем, смешав с волнами. Морские орлы взмыли в небо и еще долго кружили в свете заката.
Птенца назвали Ангкеель. Эрброу и Джастрин взяли на себя долг ухаживать за птенцом и кормить его. Орленок обожал креветок, сносно ел мидий и прочих моллюсков и считал оскорблением любую несвежую рыбу или, не дай бог, объедки.
Он беззаветно обожал Эрброу и немного симпатизировал Джастрину. Терпел Йорша и Роби.
Что касается всех остальных, близко к себе он не подпускал никого. Природа наделила его смертоносным клювом и острейшими когтями. А также адским характером и волчьим аппетитом.
Когда орленок не ел и не преследовал кур, не метался среди лошадей, поднимая их на дыбы, не гонялся за цаплями, не рвал немногие драгоценные сети, не спугивал рыбу своими криками, он сидел на руках у Эрброу, и в эти моменты она была счастливее всех на свете.
После того как прошло еще три луны и почти наступило лето, всем стало очевидно, что птенец уже достаточно подрос, чтобы научиться летать. Перед ними встала задача доставить его на вершину скалы. Роби сплела из тростника нечто вроде корзины, где птенец мог удобно сидеть, и Йорш полез с ним на обрыв.
Прощание орленка и Эрброу было долгим и трогательным.
Скалы поднимались высоко и совершенно отвесно, с немногими ненадежными выступами, за которые удавалось ухватиться, и без единого ровного места, где можно было бы перевести дух.
Скоро руки и плечи Йорша заныли от усталости. Во время столь нелегкого подъема его постоянно окружали ликовавшие орлы, мешая ему своими крыльями, оглушая своими криками и несколько раз доводя до того, что он чуть было не потерял равновесие.
Когда наконец Йорш добрался до вершины, он умирал от усталости. Губы его пересохли и потрескались. Орленка встретили громкими приветствиями и угощением. Йоршу тоже щедро предложили голову кролика, еще истекавшую кровью, и немного обглоданную половину чайки. К счастью, дружба с орлами выдержала его вежливый, но решительный отказ.
Море было настолько красивым, что захватывало дух. Бухта Эрброу сверкала на солнце. Со времен своей юности, когда он два месяца подряд летал на драконе, Йорш не видел моря с такой высоты. На востоке возвышались Черные горы, зеленые, словно изумруды на солнце.
Йорш увидел долины, над которыми пролетал на спине своего брата-дракона, различил изгибы Догона, по которым плыл когда-то с Сайрой и Монсером и вдоль которых поднимался потом с Роби и со всеми теми людьми, что были теперь его друзьями и соседями.
Он также различил — и это было нетрудно, учитывая, что расстояние не превышало нескольких миль, — две небольшие фигуры, которые еле-еле тащились далеко внизу, у края водопада. Двое мужчин — один все еще со следами былой полноты, другой уже трагически исхудавший. И несмотря на то, что прошло уже восемь лет, Йорш узнал их: это были Мелилото и Палладио, два стражника, которые охраняли Роби в подземелье Далигара. Два отца семейств, простые, хорошие люди, хоть и нельзя было назвать их образцом ни доблести, ни чести. Они хорошо обращались с пленницей и потом присоединились к ним в их бегстве.
Эти двое казались ранеными, изможденными и отчаявшимися найти какой-нибудь способ спуститься с обрыва, не разбив себе при этом голову. Они хотели преодолеть водопад, чтобы спуститься вниз, на берег.
После того как он попрощался с орлами глубокими поклонами, принужденный забрать с собой голову кролика и половину чайки, Йорш пустился за ними вдогонку.
Он шел через папоротник и дубовые леса, и в его памяти всплывал этот давно забытый пейзаж. Несмотря на мучившую его жажду, несмотря на желание догнать двух бродяг, Йорш не мог заставить себя бежать. Не только усталость сковывала его ноги. Он чувствовал какой-то странный холод внутри, который не испытывал уже многие годы и который не был вызван голодом.
Страх.
Все кончено.
Их нашли.
Его нашли.
Они добрались до него.
Нет, Мелилото и Палладио не были похожи на людей, охотившихся за ним. Или на людей, рисковавших своей спокойной семейной жизнью, чтобы прийти предупредить его, что за ним охотились.
Может, его это вообще не касалось. Может, за ними просто кто-то гнался… Наверное, выяснилось, что они дезертировали, вот и все… И, не зная, куда бежать, они дошли до водопада, который остановил их своим головокружительным прыжком в пропасть.
Было и второе предположение: что-то ужасное случилось в Мире Людей, и они бежали оттуда. Но Йорш прекрасно помнил, что у обоих были жены и дети, много детей, а жен и детей не оставляют, даже если случается что-то ужасное, особенно если случается что-то ужасное.
Если только… ты не идешь искать помощи.
Второе предположение: они искали его. Произошла столь ужасная, непредотвратимая катастрофа, Мир Людей постигло столь невыразимое отчаяние, что это вынудило их искать помощи у кого угодно, включая эльфов, чтобы спасти своих жен и детей.
Опасность, грозившая миру, вероятно, была настолько огромной, что заставила людей подавить ненависть к его роду, настолько жестокой, что они об этой ненависти забыли.
Йорш вдруг заметил, что замедлил шаг.
Он не хотел слышать о том, что случилось.
Он не хотел знать.
Он желал, чтобы его жизнь продолжалась, как прежде. Он. Роби. Эрброу. Все остальные. Рыбалка. Его дом. Берег. Он сам построил свою жизнь, отрывая моллюсков от рифов и убивая стрелами рыб, чтобы его дочери было что есть, укладывая один камень на другой, чтобы иметь крышу над головой во время гроз и непогоды.
Второй ребенок, что рос в теплой темноте внутри Роби, родился бы так же, как Эрброу, под убаюкивающие звуки волн, встреченный в этом мире объятием своего отца.
Йорш желал, чтобы так продолжалось вечно.
Он не хотел знать, что случилось.
Он никому ничего не был должен.
Они никому ничего не были должны. Они бежали, преследуемые всем и всеми, без чьей-либо помощи, не считая Последнего Дракона, который был убит тем же Миром Людей, что сейчас пришел просить Йорша о помощи. Они сами построили свою жизнь, собирая ракушки в песке вдоль линии прибоя, дрожа от холода зимой и жарясь на солнце летом.
Йорш остановился.
Искушение было слишком велико. Просто уйти.
Они еще не увидели его.
Они никогда бы не узнали, что он находился всего в полумиле от них.
Никто никогда бы этого не узнал.
Наверняка они не умерли бы с голоду и не разбились бы, спускаясь с обрыва. Они же взрослые люди, мужчины. Воды у них было вдоволь, и так или иначе они смогли бы поймать хоть одну форель на двоих. Они вылечили бы друг друга, утешили бы друг друга и ушли бы себе вдвоем туда, откуда пришли.
Это была не его проблема: он не звал их, не приглашал, не усыновлял.
Под сенью леса свет становился зеленым, цвета папоротника, среди которого шел Йорш. Он вспомнил крылья Последнего Дракона, своего брата.
Впервые в жизни Йорш спросил себя: перед тем как пожертвовать собой, чтобы дать всем им возможность жить, не было ли у Эрброу-младшего искушения бросить все и спастись самому?
И родители Роби, Сайра и Монсер, тоже не звали Йорша, не приглашали, не усыновляли: они просто споткнулись об его жизнь и спасли ее.
Народ Эльфов никогда бы не подумал преследовать живое существо, но так же редко он занимался чьим-либо спасением, за исключением мошек, кроликов… одной курицы. Они, эльфы, увидев преследуемое существо, горячо оплакивали бы его участь, сложили бы великолепные песни и нежные стихи о его смерти, а как же иначе? Они рассказывали бы об этом в пергаментах, покрытых золотыми буквами. Они создали бы прекрасные фрески, которые превратили бы стены в вечный памятник этим событиям. Но никогда и ни за что эльфы не помогли бы ему спастись. Не только потому, что бессмертие — это двойственный дар, который иногда делает трусливыми тех, кто им обладает, из-за немалого риска его утратить, но и потому, что спасение преследуемых часто требует еще более серьезных жертв. Жертвовать можно не только своей жизнью, но и своей душой.
Чтобы спасти кого-то, иногда нужно сражаться.
Сражаешься — значит рискуешь быть убитым. Рискуешь получить удар мечом, который может что-то сломать, отрубить или изуродовать. Рискуешь тем, что у тебя будет уже не две ноги и нельзя будет бежать навстречу собственным детям, или уже не две руки и нельзя будет взять ребенка на руки. Рискуешь тем, что твоя собственная кровь смешается с пылью, превращаясь в грязь. Рискуешь тем, что твои собственные глаза станут едой воронам, или червям, или и тем и другим: у природы имеется бесконечное число всевозможных способов.
Сражаешься — значит рискуешь убивать и слышать боль того, кто умирает.
Сражаешься — значит рискуешь убивать так много, что когда-нибудь перестанешь слышать боль того, кто умирает, а значит, рискуешь потерять собственную душу.
Люди преследовали, убивали, спасали.
Иногда они были беспощаднее орков, но их милосердие могло быть больше, чем милосердие богов.
Йоршу стало стыдно. Он видел двоих раненых мужчин, впавших в отчаяние среди глыб на краю водопада. Что бы ни привело их сюда, не спасти их было недопустимо.
Он спасет их, накормит, вылечит, приютит.
Он еще раз повторил себе, что не обязан идти за ними после того, как спасет и накормит их. Он повторял это всю дорогу, вновь и вновь, но лишь потому, что сам себе не верил. Какой бы ни была опасность, нависшая над Миром Людей, после того как он узнает о ней, нравится это ему или нет, эта опасность будет касаться и его.
Наконец лес закончился. Перед ним открылась поляна. Шум водопада и солнечный свет оглушили и ослепили Йорша.
Мелилото и Палладио заметили и сразу узнали его. Не здороваясь, они рассказали, что орки вернулись, как во времена Ардуина, только в этот раз Ардуина не было. Рассказали, что Варил, город, приютивший их, их жен и детей, находился в осаде и, если никто не придет на помощь, он мог перейти в руки орков. И еще они сказали, что защищать город было некому. Армия Варила была уничтожена. Судья-администратор из Далигара не собирался давать им ни одного солдата, это знали даже дети.
Оставался лишь он. Ведь он был принцем, верно? Нет? Но что-то в этом роде? Воином? Кем-то же он должен был быть: они видели. Они видели, как он вытащил меч из камня. Это должно было что-то значить! Те, кто вытаскивают мечи из скал, потом всегда побеждают. Об этом даже в книгах написано: тех, кто вытаскивают мечи из камней, потом никто не может победить. Нет, читать они не умели, что правда, то правда, но эти вещи, их знали даже дети. Они не хотели ему мешать, они пришли лишь спросить, не будет ли он, Йорш, так любезен, чтобы пойти и выиграть для них эту войну. Тогда они могли бы убраться и вернуться к себе домой, чего сейчас сделать не могли, так как дом их был в осажденном городе, и в этом городе, окруженном орками, находились их дети.
Потом они оставили бы его в покое. Они же не хотели мешать, просто он был последним эльфийским воином, это единственное, что пришло им в голову. Если не он, то кто? Он хоть что-то должен был уметь. Ведь правда же, он хоть что-то мог сделать?
Они знали, что у него когда-то был дракон. Знали также, что его дракона прикончили солдаты, — молву ведь не остановишь. Все знают всё обо всех, что правда, то правда. Они очень сожалели, что солдаты прикончили его дракона. Может, у него был еще один? Нет? Вот жалость! Дракон против орков — это было бы здорово! Но ведь и без дракона он был принцем? Нет? Ничего подобного? Тогда, может, воином? Тоже нет? Но кем-то же он должен был быть! Он наверняка смог бы что-нибудь сделать! Ведь это он вытащил из камня меч мертвого короля, значит, он мог что-нибудь сделать!
Йорш почувствовал тяжесть отчаяния.
Он не хотел оставлять свою жизнь ради кого бы то ни было. Ни на день, ни на час.
Он не хотел оставлять Роби, которая ждала еще одного ребенка. Не хотел оставлять свою дочь, которую называли ведьмой и которую лишь он один мог понять и защитить.
Он не хотел покидать берег, который носил имя его брата-дракона, берег, где он проводил свои наполненные солнцем дни.
Все, что он хотел сделать для города Варила, — это сложить поэму. Прекрасную поэму. Естественно, в эпическом жанре. Двенадцатисложными стихами, с перекрестной рифмой. Он мог бы разделить эпическую часть мелодраматическим повествованием. Король-воин — нет, слишком банально. Королева-воительница. Король-воин погибает ради своей супруги, но ужас его смерти и сила ее любви помогают ей выиграть безнадежную войну.
Ему пришел в голову и другой тип стихосложения, с еще более необычными размером и рифмой, и тогда Йорш прекратил думать о всяких глупостях и кивнул бывшим стражникам, дети которых находились в осажденном орками городе.
Не только из-за того, что если бы орки одержали победу, пусть со временем, пусть лет через десять или, может, через полвека, но когда-нибудь они добрались бы и до моря. Когда-нибудь жители селения проснулись бы ранним утром и увидели бы, что от орков их отделяет лишь вертикаль обрыва.
Здесь было и другое.
Он не хотел, чтобы Роби и Эрброу были женой и дочерью кого-то, кто мог сражаться за осажденный город, но не сделал этого.
Конечно, если бы он прогнал Мелилото и Палладио, если бы повернулся к ним спиной и ушел, то ни Роби, ни Эрброу никогда бы об этом не узнали. Но он знал бы и не смог бы смотреть им в глаза с этого момента и до конца своих дней.
Он был Последним и Самым Могучим Эльфом.
Что-нибудь пришло бы ему в голову. Что-нибудь он бы сделал.
Если не он, то кто?
Глава восемнадцатая
Эрброу совсем запуталась. Происходило что-то странное.
Ее папа поднялся со стороны скал и спустился со стороны водопада. Он отправился, неся с собой Ангкееля, и вернулся, ведя за собой двух других пап.
Он ушел уверенный и счастливый, окруженный морскими орлами, и пришел обратно в мрачном отчаянии.
Два папы, которых он привел с собой, были ранены и рассказывали что-то ужасное: что их дети находились в каком-то месте, где лишь стена защищала от тех, кто хотел их убить. А те, кто хотел их убить, радовались бы и танцевали после того, как убили бы их.
Эрброу снова была в отчаянии.
Сначала все громко говорили друг с другом. Когда они не говорили, то стояли со скрещенными на груди руками, смотрели в землю и качали головами. Никто не говорил с ней, и ей пришлось пытаться понять все по их лицам и обрывкам слов.
Она поняла, что дети находились в опасности и ее папа должен был уйти. Другие два папы были не из их селения, а из того далекого страшного места, где находились их дети, о которых они все время рассказывали. Один из пап, тот, что покруглее, с раной на плече, постоянно повторял: «Что правда, то правда», а другой, который подлиннее, с раной на ноге, говорил: «Это знают даже дети». Эрброу не помнила, какие дети были у одного, какие — у другого, потому что путала их. Одна из дочерей, Далия, была уже большой и сама была мамой, еще был Джоери, самый маленький, примерно ее возраста, а между ними — еще дети: девочка с косами, мальчик с пращой, еще один, у которого вечно текло из носа…
Эрброу не хотела, чтобы ее папа уходил. Изо всех сил она желала, чтобы он остался.
И в то же время хотела, чтобы он пошел туда. Она не желала, чтобы все эти дети остались в том ужасном месте и ее папа им не помог.
Ангкеель жил теперь на вершине скалы, далеко от нее. Она иногда видела его, когда солнце ярко освещало орлиное плато на скалах, где он смешно и неуклюже пытался взлететь, падая в кустарник у края обрыва.
В маме снова появился страх. Она вся сжалась внутри, как закрытая ракушка, и ничего никому не говорила.
В маме был страх, но все равно Эрброу нравилось сидеть у нее на руках, потому что она слышала не только мамино сердце.
Она слышала братиков.
Двух братиков.
Теперь, когда они подросли, она хорошо различала их.
Одно сердечко было большим, оно билось сильно и спокойно, а второе, поменьше, стучало часто, но слабо. Эрброу только не понимала, к чему этот смешной обман: Гале ее мама сказала, что ждала ребенка, а ведь на самом деле детей было двое.
Мужчины взялись за лопаты и вырыли под водопадом проход. Они говорили, что уже второй раз прорывали эту дорогу и что на этот раз работалось намного легче и быстрее. По новой дороге могли свободно пройти и лошади, потому что две из них должны были отправиться вместе с ее папой.