Проблема издания иноязычной периодики и литературы требует в современных условиях особого исследования. Она генетически связана с современной практикой вторжения в информационный фон другой страны, получившей распространение с развитием радио и телевидения.
Судьба преподнесла русской эмиграции на некоторое время щедрый подарок. В Германии, куда устремился один из потоков беженцев из России, в 1921–1923 гг. сложились благоприятные условия для развития издательской деятельности. Об этом феномене истории русского зарубежья написано немало42. По подсчетам современных исследователей, в «Русском Берлине» с 1918 по 1928 г. было 188 эмигрантских издательских предприятий43. Правда, часть из них так и не приступила к своей деятельности, часть ограничилась выпуском нескольких наименований. Но так или иначе и регулярно действовавших было вполне достаточно: уже в 1922 г. здесь работало 48 издательств, выпускавших 145 газет, журналов, альманахов и др.44 Среди них ряд предприятий получил признание и широкую известность: «Геликон», «Знание», «Медный всадник», «Петрополис», «Слово», издательства О. Дьяковой, И.Н. Ладыжникова и др.45
Сначала их репертуар сводился к русской классической литературе и новым книгам известных писателей-эмигрантов. Так, в обнаруженном мною проспекте книгоиздательства «Слово» (1921 г.) говорится: «Издательская деятельность в России почти совершенно замерла, и книжный голод, со дня на день становящийся все острее, одинаково тяжело чувствуется всем населением от мала до велика. Равным образом и сотни тысяч беженцев, рассеянных по всем странам Европы и Америки, лишь в весьма незначительной степени могут удовлетворить свои потребности в русской книге. Книгоиздательство «Слово» ставит своей задачей планомерно и широко прийти навстречу духовным запросам в научной и художественной литературе. На первом месте, конечно, поставлено издание классиков, как русских, так и иностранных»46.
«Слово» предлагало десятитомник собрания сочинений Н.В. Гоголя, томики сочинений М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого. Оно готовило к выпуску собрание произведений А.С. Пушкина в шести томах, стихи Ф.И. Тютчева, «Былое и думы» А.И. Герцена, а также книги А.И. Бунина, К.Д. Бальмонта и др. Интересно, что издательство «Слово» рассматривало русский книжный рынок как единый и выпускало продукцию и в расчете на метрополию.
Постепенно издательский репертуар русского зарубежья расширялся. Хотя и с большими трудностями, стали выпускаться учебники, монографии, книги по религии и философии. Вся эта продукция приносила издателям в основном убытки, и предприятия зависели от притока средств извне. И как только Германию поразила галопирующая инфляция, была введена твердая валюта, повысились многократно цены, в том числе и на бумагу, цены на газеты и журналы возросли в 200–300 раз47. Финансовый кризис охватил всю издательскую деятельность. Г.П. Струве отмечал, что к началу 1924 г. «созданные инфляцией благоприятные условия в Германии перестали существовать, и русская издательская деятельность, процветавшая в 1921–1923 годах, сразу почти сошла на нет»48.
Немалая финансовая поддержка оказывалась русским беженцам в Югославии. Король этой страны Александр помогал известным русским писателям и публицистам: И. Бунину, А. Куприну, Д. Мережковскому, З. Гиппиус, Б. Зайцеву, Н. Тэффи и др. Именно Белград стал местом проведения Первого съезда Союза русских писателей и журналистов, затем такие же объединения возникли в Германии, Париже, Белграде (с 1925 г.). Первый съезд, который сделал попытку объединить литературные силы эмиграции России, стал крупным культурным событием. В съезде участвовало 111 литераторов из Франции, Германии, Чехословакии, Югославии, Польши. Среди них были А. Куприн, Б. Зайцев, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, И. Шмелев, В.И. Немирович-Данченко, М. Вишняк, В. Руднев, П. Струве, Н. Кизеветтер и др. На съезде было заслушано 17 докладов о правовом положении русских писателей и журналистов в эмиграции, защите авторских прав, о деятельности и положении русских издательств, об основании литературного фонда, о русском заграничном архиве и др. На нем была принята резолюция, осуждавшая советскую политическую цензуру, преследования свободы слова в Советском Союзе49. Такое событие, как съезд писателей и журналистов, смогло состояться лишь при поддержке властей Югославии.
Материальные, экономические условия диктовали и особенности развития журналистики русского зарубежья как системы средств массовой информации. В периодике здесь преобладал журнал, хотя уже в начале XX в. наступила эпоха газет. Эмиграция фактически не могла иметь своего радиовещания. Радиостанция в 20-е годы была слишком дорога для нее50. Лишь в пору расцвета журналистики как системы средств массовой информации российские диссиденты получили возможность общения с метрополией с помощью радио, которое, правда, финансировалось заинтересованными в его функционировании государствами или просто входило в систему его иновещания. Американский профессор и специалист по культуре русского зарубежья Джон Глэд пишет: «Конец 40-х и начало 50-х годов были апогеем “холодной войны”, и значительные средства, в основном американские, были предоставлены для создания центра борьбы с коммунизмом. Центр был в основном сосредоточен вокруг мельгуновского “Союза борьбы за свободу России”, НТС – Народно-Трудового Союза, “Радио Освобождения” (переименованного позже в “Радио Свобода”) и “Института по изучению Советского Союза”, находившихся в Мюнхене». Именно в это время возникает радиостанция РИАС в Западном Берлине (1946 г.), «Свободная Европа» (Мюнхен, 1950 г.), «Радио Освобождения» (Мюнхен, 1951 г.), затем «Байкал», «Свободная Азия», «Свободная Россия» и др. Таким было запоздавшее начало истории радиожурналистики русской эмиграции.
Как показывает новейшая история, радио эффективно проникает в другие страны, за любые «железные» или «стальные» занавесы. В этом плане характерно распространение музыкальной информации. В Советском Союзе всяческим гонениям подвергалась джазовая музыка, тем не менее благодаря радио джаз получал все больше и больше поклонников, успешно развивался, несмотря на запреты. Политическая и вообще нежелательная режиму радиоинформация из-за границы так или иначе находила слушателя. Виктор Некрасов замечает: «...пишем мы для того читателя, который остался дома. И вот проникновение наших книг туда весьма сложно. Есть радио, и многие, приезжающие из Москвы, из Киева, из России, говорят: как ни глушат – говори, говори, говори- всегда кто-то услышит, потом расскажет»51. Высоко оценил роль современного радио в этом отношении А.И. Солженицын, называя поддержку западным радио его борьбы за свободу слова радиобомбежками52.
Вообще проблема свободы слова, печати эмиграции в стране проживания неоднозначна. Естественно, в демократических государствах цензурный режим предоставлял своим гражданам и иностранцам больше прав и свободы по сравнению с тоталитарными странами. Это рождало определенные иллюзии среди эмигрантов, нередко заявлявших, что в Советской России свободы вообще нет, а эмигрантский писатель обладает полной свободой творчества. Несомненно, он создавал свои произведения без какого-либо видимого давления со стороны. Но, когда вставал вопрос о публикации произведения, его тираже, распространении, то в этом литератор не мог получить достаточного удовлетворения. Книги имели обычно тираж в пределах 1000–2000 экземпляров, что в метрополии считалось изданием сугубо научным или рассчитанным на специалиста. Вот мнение представителя «первой волны» беженцев, писателя и репортера «Последних новостей» Андрея Седых (псевдоним Якова Цвибака): «Вообще, книги выходили с большим трудом, а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которое сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но его в Париже тогда печатали в русском издании в количестве тысячи экземпляров». Джон Глэд замечает в связи с этим: «Эмигрантские издания в Берлине, в Париже между двумя мировыми войнами выходили маленькими тиражами. Сборник стихов Довида Кнута, например, – прекрасная книга –200 экземпляров»53. Пожалуй, наиболее существенные ограничения в журналистский творческий процесс эмиграции, его содержание, вносило так называемое общественное мнение. Основной платформой единения общества диаспоры была непримиримость к большевизму и советской власти (совдепии). Все те, кто проявлял в этом отношении колебания, сомнения, некоторую симпатию к новой России, подвергались остракизму. Наиболее ярко это отразилось на неприятии эмиграцией сменовеховства, отчасти евразийства.
О сменовеховстве написано достаточно много. Оно рассматривается и как троянский конь в лоне русского зарубежья, и как естественное стремление россиян вернуться домой54. На наш взгляд, в той или иной форме направление такого рода должно было объективно возникнуть. Нельзя судить о нем слишком прямолинейно.
Другое дело, хотя и не главное, – стремление метрополии эксплуатировать эти настроения среди эмигрантов с целью расколоть их, чтобы уменьшить опасность военной угрозы и т.п. Представляется справедливым замечание современного историка А.В. Квакина: «Однако даже наличие финансовой подпитки не дало бы возможности организовать достаточно широкое общественно-политическое движение в Советской России и белой эмиграции. Можно было бы выпустить на большевистские деньги сборник, наладить издание газеты или журнала, но речь идет о массовой поддержке, о наличии предшествующих идей, о стремлении белого движения избежать дальнейшего распространения сменовеховских идей»55.
В 1921 г. в Праге выходит сборник статей «Смена вех», объединивший под своей обложкой имена известных тогда политиков и публицистов белого движения: среди них адвокат, товарищ председателя Союза 17 октября А.В. Бобрищев-Пушкин, входивший в правительство А.В. Деникина; профессор, кадет, министр иностранных дел Омского правительства Ю.В. Ключников; профессор, один из организаторов антибольшевистского восстания в Ярославле С.С. Лукьянов; профессор, кадет, известный публицист, руководитель бюро печати Омского правительства Н.В. Устрялов; профессор, кадет, руководитель «Осведомительного отделения» Добровольческой армии С.С. Чахотин и др. Политическая платформа авторов сборника сформулирована в названии статьи С.С. Чахотина «В Каноссу!», где говорится: «Мы не боимся теперь сказать: Идем в Каноссу! мы были неправы, мы ошиблись. Не побоимся же открыто за себя и за других признать это... Наш долг – помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаться с ее приступами горячечного бреда. Ясно, что чем скорее интеллигенция возьмется за энергичную работу культурного и экономического восстановления России, тем скорее к больной вернутся все силы, исчезнет бред и тем легче завершится процесс обновления ее организма»56.
По сути, это был призыв к эмиграции признать новую власть, принять участие в возрождении России, заняться просвещением народа и с помощью этой деятельности «преодолеть большевизм», возлагая большие надежды на новую экономическую политику и ее последствия, авторы сборника считали, что процесс преодоления большевизма уже начался и получит дальнейшее развитие. Н.В. Устрялов в статье «Эволюция и тактика» (1922) проводил мысль, что нэп – не тактика, а эволюция большевизма.
Сборник «Смена вех» получил широкий резонанс как в эмиграции, так и в метрополии. В газете «Известия ВЦИК» (1921. 13 окт.) выступил сам редактор Ю.М. Стеклов со статьей «Психологический перелом», в «Правде» на другой день была помещена статья Н. Мещерякова «Знамение времени». В полемике вокруг сменовеховства участвовали и центральная, и местная пресса. Со статьями, пафос которых был направлен на борьбу с буржуазным реставраторством, выступили А. Бубнов, В. Быстрянский, B. Невский, М. Покровский, Е. Ярославский и др.
В журналистике русского зарубежья преобладало еще более негативное отношение к сменовеховству. 14 ноября 1921 г. состоялось заседание парижской демократической группы партии «Народная свобода» во главе с одним из лидеров эмиграции, редактором «Последних новостей» П.Н. Милюковым. На нем сменовеховцев прямо назвали «коммунистическими агентами» и «необольшевиками». И такое представление о них в эмиграции было наиболее распространенным57. В. М. Чернов в статье «“Отцы” и “дети”» в газете «Воля России» (1922. №5) проводит такую параллель между идеологией старых «Вех» и сменовеховцами: «Когда вышли те “Вехи”, я отметил, что в них – квинтэссенция глубокого идейного октябризма. И “сменовеховцы” те же самые настоящие октябристы – только не при самодержавии, а при комиссародержавии». В мае 1922 г. Союз русских литераторов и журналистов в Париже, Комитет помощи ученым и писателям исключили из своих членов А.Н. Толстого, И.М. Василевского и В.И. Ветлугина как лиц, «участвующих в органах печати, защищающих власть, отрицающую свободу печати»58.
Проблема примирения с родиной и возвращения домой вызывала яростную полемику. Особенно в этом отношении отличалась берлинская газета «Руль», рассматривавшая сменовеховство как «корыстное предательство»59. Полемика имела негативные последствия для тех, кто пытался размышлять об этих проблемах. Известная общественная и политическая деятельница, публицистка Е.Д. Кускова (1869–1958) выступила 25 октября 1925 г. в «Последних новостях» со статьей «Мысли вслух». Она предложила «засыпать ров гражданской войны» и найти пути возвращения с достоинством в Россию. Эти идеи получили поддержку у C.Н. Прокоповича, М.А. Осоргина и др. Наоборот, против них резко выступили П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский, Н.Д. Авксентьев, М.А. Алданов и др. Значительное место в публицистике русского зарубежья заняла дискуссия между Е.Д. Кусковой и П.Н. Милюковым60, развернувшаяся на страницах газеты «Последние новости» в 1925–1926 гг. П.Н. Милюков в своих многочисленных статьях, книге «Эмиграция на перепутье» (Париж, 1926 г.) доказывал неприемлемость «капитуляции перед деспотической властью». Он напоминал «возвращенцам» о возможности быть поставленными на родине «к стенке»61. Сомневающиеся, колеблющиеся литераторы подвергались не только осуждению общественного мнения, но и гонениям. Е.Д. Кускова оказалась в искусственной изоляции, так охарактеризовав ситуацию: «и оттуда гонят, и здесь не принимают... »62 Талантливый М.А. Осоргин был изгнан из газеты «Дни».
Резкое противодействие вызвали и идеи возвращенчества, прозвучавшие в евразийстве – одном из культурных, идейных и литературных направлений эмиграции тех лет, а также стремление некоторых редакторов, писателей открыто восстановить связи единого культурного потока России, что нашло отражение, например, в журнале «Версты» (Париж, 1926–1928). Полемика вокруг евразийства в журналистском творческом процессе эмиграции достигла самого острого накала. Философ И.А. Ильин писал в «Новом времени» (1925. 8 авг.), что евразийцы ищут «общую почву с революцией и общие задачи с большевизмом», приспосабливаются к нему, прекращают борьбу с ним. Наиболее последовательный и резкий критик евразийства известный историк А.А. Кизеветтер увидел его сущность в отрицании «общечеловеческих начал в культурной жизни мира»63. Самые консервативные круги эмиграции ставили знак равенства между евразийством и большевизмом. Характерны в этом плане публикации газеты «Возрождение» (Париж, 1925–1940): «Пусть тот, кто с нами, уходит от евразийцев, тот же, кто с евразийцами, – уходит от нас» (И.П. Грим); «Большевизм идет из Азии так же, как коммунизм, право и собственность из Рима. Спасение России – лицом к Европе» (Н.Е. Марков); Н.Н. Чебышев иронизирует по поводу того, что евразийство «подрумянилось на маргарине дешевых столовых, вынашивалось в приемной в ожидании виз, загоралось после спора с консьержками, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и бешенство застигли подростками»64. Надо при этом заметить, что к евразийству примыкали такие видные ученые, философы, публицисты, как Н.Н. Алексеев, Г.В. Вернадский, Л.П. Карсавин, Н.П. Савицкий, Н.С. Трубецкой и др.
Свобода слова и печати в условиях цензуры общественного мнения давали возможность недобросовестным оппонентам прибегать ко лжи, наветам, преувеличениям, необоснованным обвинениям и т.п. Многие литераторы, публицисты, политики, в том числе М. Горький, А. Белый, А. Толстой, испытали это на себе. Общественное мнение эмиграции установило своеобразный цензурный режим, который сказывался в той или иной степени на журналистском творческом процессе, на творчестве писателей и публицистов, литературных критиков, в книгоиздательстве.
Профессор Калифорнийского университета Владимир Марков в своих работах исследует легенду о Сергее Есенине, которую создали и стремились поддержать в русском зарубежье. Издатели, замечает он, представляли своей аудитории «цензурованного Есенина»: «В предисловии к парижскому собранию сочинений Есенина поэма “Инония” названа самым совершенным произведением поэта, “ключом к пониманию”, но читатель тщетно стал бы искать поэму в книге. Она не помещена. Очевидно, лучше не давать читателю “ключа к пониманию” Есенина. По всей видимости, издатель просто боялся испортить привычное представление о поэте поэмой, где тот “проклинает Радонеж” и “кричит, сняв с Христа штаны”. В другом зарубежном издании “Инония” представлена только сравнительно безобидной концовкой, а из “Иорданской голубицы” предусмотрительно выброшена часть, где Есенин заявляет:
Мать моя родина
Я – большевик.
Совсем не найти в зарубежных изданиях поэмы “Преображение”... »65. В. Марков считает, что такое цензурование имеет цель загримировать поэта «под антибольшевика».
В условиях эмиграции редакторы газет и журналов постоянно сталкивались с проблемой получения правдивой и точной информации о Советском Союзе. Дефицит информации о метрополии, стремление представить положение в ней в негативных красках и, как отмечает редактор «Руля» И.В. Гессен, «страстная погоня за сведениями из России» вели к тому, что редакция «наталкивалась на недобросовестность» информаторов. «Я всячески навострял редакционный нюх, – пишет опытный публицист, – чтобы распознать фальшь, и огромное число сообщений отправлялось в корзину»66. Несмотря на это в газеты попадали и преувеличения, и просто неверные сообщения. Так, в том же «Руле» появилась информация о смерти в Крыму от истощения писателя И.С. Шмелева, на самом деле речь шла о смерти его единственного сына.
Общественное мнение эмиграции закрывало глаза на искажение журналистами картины жизни в СССР. Еще А. Толстой обратил на это внимание в своем драматическом письме от 14 апреля 1922 г., опубликованном в газете «Накануне», где он откровенно заявлял: «Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжаем жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами». Писатель иллюстрирует свою мысль примерами и с горечью, замешанной на иронии, замечает: «Россия не вся вымерла и не пропала, 150 миллионов живет на ее равнинах...»
О наличии цензуры общественного мнения свидетельствуют факты и более поздних периодов русской эмиграции. Так, редактор и основательница журнала «Синтаксис» (Париж) Мария Розанова на научной конференции «Советское руководство творчеством и интеллектуальной деятельностью», проведенной Институтом Кенана в мае 1983 г. в Вашингтоне, заявила о том, что эмиграция создала свою цензуру67. Эту мысль она подтвердила и в беседе с Д. Глэдом. По ее мнению, в зарубежье российские литераторы «организовали свои собственные табу»: о чем писать можно, о чем – нельзя. Так, нельзя использовать словосочетания «русские танки вошли в Прагу», «русские воюют в Афганистане». Такое употребление слова «русский» несет в себе осуждение, поэтому рекомендуется заменить его определением «советский»68.
Важным аспектом проблемы «свобода слова и творчества» является возможность использовать эту свободу. Свобода творчества проблематична, если литератор не может существовать за счет своего труда. В эмиграции многие писатели и поэты не имели такой возможности. Большие материальные трудности испытывали М. Цветаева, А. Куприн и др. Рижский еженедельник «Для вас» писал в 1934 г.: «Куприн, гордость русской литературы, перебивается с хлеба на квас!»69. Известный публицист, борец с большевизмом В.Л. Бурцев закончил жизнь в лечебнице для бедных.
Г.П. Струве в книге «Русская литература в изгнании» констатировал: «Писатели были в гораздо менее выгодном положении (по сравнению с учеными. – Г.Ж.). Организационная помощь им могла быть оказываема либо в порядке благотворительности (на которую многим и приходилось рассчитывать), либо при помощи того чаемого, но нереального меценатства, о котором писал Алданов.
Орудием их был русский язык, закрывавший им тот прямой доступ к иностранной публике, который имели художники и музыканты. Русский книжный рынок, раздувшийся было в годы инфляции в Германии, с обеднением эмиграции или ее денационализацией (а поскольку она не беднела, она именно денационализировалась) все больше и больше сжимался. Существовать писательским трудом могли только те писатели, которых переводили на иностранные языки и которые в переводах имели успех. А таких было немного... Молодым писателям, если они хотели оставаться в русской литературе, нечего было и думать о существовании на литературные заработки. Переводили их редко»70. Такова суровая реальность.
В интервью Джону Глэду Виктор Некрасов в 1981 г. рассказывал поучительную историю цензурования его книги «В окопах Сталинграда»: «... у нас есть такой “лит” – так называется таинственная инстанция. Авторы никогда с ней не встречаются; “лит” дает свои указания через редактора журнала или издательства, говорит, что надо оставить, а что убрать и так далее... А тут цензорша захотела со мной встретиться и пригласила... Она сказала: “Товарищ Некрасов, вы написали очень хорошую книгу о войне, но поймите, ведь это все-таки Сталинград. Вы обороняли город, носящий имя Сталина. Как же у вас там две строчки только? Не могли бы вы внести туда небольшую главку о заседании в кабинете товарища Сталина – все-таки верховный главнокомандующий. Вы поймите меня правильно”. Я прикинулся дурачком, говорил, что я же не писатель, я просто так, с фронта офицер, могу писать лишь о том, что я видел, что знаю, а товарища Сталина не видал... Я сказал, что не знаю, как писать, что не получится у меня. Так мы на этом и разошлись. Прошли годы, умер Сталин, и через десять лет вызывает меня к себе директор “Воениздата”. Говорит: “Уважаемый Виктор Платонович, вот мы сейчас переиздаем вашу книгу, очень хорошую книгу о войне, но у вас там есть упоминание о товарище Сталине, нельзя ли его вычеркнуть?” Я говорю: “Нет. Поверьте мне, я не такой уж дикий поклонник Сталина, но что было, то было. О Сталине говорили солдаты, офицеры – так что давайте оставим эти строчки”».
Эта история получила продолжение и за рубежом: «Сейчас издательство “Посев” собирается переиздать на русском языке “Окопы” и военные рассказы, связанные со Сталинградом. И тоже мне сказали: “Может быть, вы сели бы сейчас за книжку, прошлись бы по ней, и что-нибудь вам захотелось бы вставить – получилась бы новая интересная редакция”. Я сказал, что ничего я менять не буду, она написана по живым следам, так, как я это видел... это живое свидетельство, и я ничего там менять не собираюсь»71.
Журналистика русской диаспоры, не подпадая под гнет цензурных ведомств, тем не менее проходила через определенный цензурный режим, включавший и ее обязательства перед страной проживания, цензуру общественного мнения, для которого немалое значение имело показательное отношение к большевизму и советской власти, самоцензуру. Конечно, ограничивали свободу журналистского творческого процесса экономические, производственные, материальные условия. По тем временам русским беженцам представившиеся возможности виделись как вполне реальная свобода слова и печати. Они могли свободно не только критиковать большевизм, пороки совдепии, выступать против растущего в отечестве культа личности и т.д., но и обсуждать свои проблемы, открыто полемизировать друг с другом. И степень этой свободы была достаточно велика. В этом было существенное отличие журналистики русского зарубежья от советской, находившейся, особенно после 30-х годов, под пятой партийной цензуры.
Без сомнения, нельзя проецировать условия функционирования журналистики русского зарубежья 20–30-х и даже 70–80-х годов на современность. Глобализация средств массовой информации, развитие новейших информационных технологий, Интернета создают качественно новый этап развития журналистики, в том числе и эмигрантской, островки которой уже тесно связаны с материком.
--------------------------------------------------------------------------------
1 ТАСС больше не «уполномочен». И рад этому: Беседа с представителем оргкомитета Всемирного конгресса русской прессы В.Н. Игнатенко // Общая газета. 1999. 24–30 июня.
2 Фрейкман-Хрусталева Р.С., Новиков А.И. Эмиграция и эмигранты: История и психология. СПб., 1995. С. 5.
3 БСЭ. 1-е изд. Т. 64. М., 1934. С. 163.
4 См.: Гладышева С. Н. Периодические издания «Свободного слова» (1898–1905): История, особенности функционирования: Автореф. канд. дис. Ростов н/Д., 1999. С. 16.
5 Костиков В. Не будем проклинать изгнанье... Пути и судьбы русской эмиграции. М., 1990. С. 37.
6 Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919–1939. М., 1994. С. 38.
7 БСЭ. Т. 64. С. 144, 162.
8 Отчет Комитета цензуры иностранной за 1863 год (Публикация М. Бриксмана) // Лит. наследство. Т. 19–21. М., 1935. С. 574.
9 Чернов В.М. Перед бурей: Воспоминания. Нью-Йорк, 1953. С. 100.
10 См.: Вентури А. Русско-итальянская модель В.М.Чернова (1899–1902) // Русская эмиграция до 1917 года – лаборатория либеральной и революционной мысли. СПб., 1997. С. 21–30.
11 Подробнее см.: Стейла Д. В.В. Тронин и А.В. Луначарский в Цюрихе: судьбы двух русских философов-эмигрантов // Русская эмиграция до 1917 года... С. 134.
12 Струве П.Б. За свободу и величие России (публикация Н.А. Струве) // Новый мир. 1991. №4. С. 216.
13 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 11.
14 Колоницкий Б. И. Эмиграция, военнопленные и начальный этап политики «революционизирования» России (август 1914 – начало 1915) // Русская эмиграция до 1917 года... С. 199–200.
15 Троцкий Л.Д. Моя жизнь. T. I. M., 1990. С. 277–290.
16 См.: Жирков Г.В. Свобода слова и русская эмиграция межвоенного двадцатилетия // Вестник С.-Петерб. ун-та. 1999. Сер. 2. Вып. 1. №2. С. 50–57.
17 Адамович Г. Одиночество и свобода: Литературно-критические статьи. СПб., 1993 (впервые – Нью-Йорк, 1956).
18 Андреев Л. «Верните Россию!». М., 1994. С. 217.
19 Набоков В.В. Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 401.
20 Набоков В. Юбилей// Руль. 1927. 18 нояб.
21 Струве Г. Русская литература в изгнании. 3-е изд. Париж; М., 1996. С. 29–32.
22 Красная печать. 1927. №9. С. 74–75.
23 Струве Г. Русская литература в изгнании. С. 55.
24 Раев М. Указ. соч. С. 99.
25 Гессен И.В. Годы изгнания: Жизненный отчет. Париж, 1972. С. 209.
26 Казнина О.А. Русские в Англии. М., 1997. С. 13.
27 Гессен И.В. Указ. соч. С. 23.
28 Документы и материалы по истории советско-польских отношений. Т. IV: Апрель 1921-май 1926. М., 1966. С. 23.
29 Александровский Б.Н. Из пережитого в чужих краях. М., 1969. С. 143; Барихновский Г.Ф. Идейно-политический крах белоэмиграции и разгром внутренней контрреволюции. 1921–1924. Л., 1978. С. 46.
30 Документы и материалы по истории советско-чехословацких отношений. Т. 2: Август 1922-июнь 1934. М., 1977. С. 119, 290–291.
31 Письмо проф. Сергея Гессена от 16 ноября 1928 г. К Павлу Николаевичу (фамилия не названа) // Архив Г. Жиркова. Письмо написано на именной бумаге.
32 Раев М. Указ. соч. С. 97.
33 Струве Г. Русская литература в изгнании. С. 48.
34 О В.Л. Бурцеве см.: Лурье Ф.М. Хранители прошлого. Л., 1990. С. 14–22.
35 Росс Н. Врангель в Крыму. Франкфурт-на-Майне, 1982. С. 270.
36 Мейснер Д.И. Мираж и действительность. М., 1996. С. 121.
37 Селезнева Т.В. Д.Д. Бурлюк – редактор – издатель: (Период эмиграции: 1920–1967) // Культурное наследие российской эмиграции: 1917–1940. Кн. 2. М., 1994. С. 444.
38 Русские издательства за границей // Печать и революция. 1921. №2. С. 232–233.
39 Карташев А.В., Струве Н.А. 70 лет издательства «ИМКА-PRESS». 1920–1990. Париж, 1990; Голубовский М.Д. Париж: Магазин «ИМКА-ПРЕСС» // Советская библиография. 1990. №6. С. 122–124; Толстой И. Издательство «ИМКА-ПРЕСС» // Звезда. 1992. №2. С. 201–207; Раев М. Указ. соч.
40 См.: Толстой И. Указ. соч. С. 206.