Ноги сами повлекли Кащея вперед — очень медленно, как после тяжелой болезни. Симаргл, сидевший на самом краю плато, оказывается, лепил облака. Пар к нему поднимался откуда-то снизу — наверное, от горячих источников. Нет, сейчас ему было мешать нельзя. И на полпути мальчик замер. И услышал:
«Кащей, ты хорошо отдохнул?»
«Хорошо! — ответил мальчик и ощутил, что говорит без помощи горла и языка, и, чтобы это проверить, добавил: — Значит, это ты делаешь облака?»
И тогда Симаргл к нему обернулся:
«Да! А мой отец делает тучи и огненные стрелы для них!»
Бог тоже говорил без помощи слов! И Кащей удивленно спросил:
«А мы сейчас на каком языке разговариваем?»
И услышал в ответ:
«На языке понимания».
И спросил:
«Тучи нужны для дождя. А облака — для чего?»
«На них уплывают души погибших воинов».
«Ты знаешь… да? Ты знаешь, где сейчас мой отец?» — воскликнул Кащей.
«Да, знаю!» — кивнул Симаргл.
«Если знаешь, скажи!»
«Сейчас я скажу тебе только одно: ты будешь воином. Храбрым. Может быть, самым храбрым на свете…»
Мальчик крикнул, хотя и без голоса, а всё равно вышло громко:
«И я погибну в сражении, да? И увижу отца?»
Симаргл улыбнулся:
«Будущее — за облаками».
«Но боги-то его знают!» — не унимался Кащей.
Вместо слов Симаргл поднялся и из-за пояса вынул один из своих мечей.
В новый миг этот меч лежал уже перед Кащеем. Большой, а все же — это было невероятно! — мальчику соразмерный.
«Бери же! Он твой!» — улыбнулся Симаргл.
«А ты? Тебе, наверно, нельзя без седьмого? — от волнения мальчик не сразу нашел за поясом нож. Нашел, прикоснулся к нему губами. — Это тебе! Держи!» — и запустил свой нож по каменному плато, точно по глади воды плоский маленький камень. И Симаргл подхватил его и — это снова было невероятно! — поднял в воздух сияющий меч. И звери, в смертельной схватке обвившие его рукоять, размером были теперь не меньше настоящих барса и тура.
|
|
И Кащей тоже поднял свой новый меч. И подбросил его, и стал рубить воздух, и горячо восклицать — он ведь был еще только семилетним мальчишкой:
— Вот тебе! Это за моего отца! И тебе! И тебе! — И делал новые выпады, на смерть разя врагов. — А Ягду через седло — вот так! И в степь!
Голос Симаргла был спокоен и строг:
«Я дал тебе меч не для мести».
«Не для мести?» — мальчик решил, что ослышался.
«Меч для мести — в руке у бога».
«Значит, ты… — и Кащей попятился, набираясь храбрости, чтобы сказать: — Ты не мой бог тогда!»
И ужаснулся, когда это услышал. И опустил меч на плато, и побежал, сам не зная куда, уже горлом, уже губами крича:
— Я должен им отомстить! Я же для этого стану самым храбрым на свете! Наши боги учат нас так! А они не глупее тебя!
И добежал до края плато, и увидел: дальше бежать уже некуда. Бездна зияла возле самых Кащеевых ног. И тогда мальчик двинулся в бездну — по отвесной стене. Сначала нога легко находила опору, порою размером не больше ступни… Но вот нога заскользила по отвесному камню и зависла над пустотой. Теперь он лепился к скале, будто случайно проросший росток. Только корней, чтобы лепиться, у мальчика не было.
Щит Симаргла спустился за ним почти в то же мгновение. Мальчик поднял глаза. Юный бог улыбнулся:
«Нам нужно еще о многом поговорить».
Над бездной висеть было страшно. И все-таки мальчик немного помедлил. Вздохнул. А потом прыгнул в щит, словно бы в колыбель. И она закачалась и медленно двинулась вверх.
|
|
«Люди просят богов обо всем! — плыл и думал Кащей. — Обо всем, чего только желают! А прощения? Почему они никогда не просят у них прощения?»
Но когда он увидел Симаргла близко-близко перед собой, у него это сделать тоже не получилось.
Родовит в западне
Из леса казалось, что это — пожар. Фефила так и подумала: снова змееныш набедокурил. А когда подбежала поближе, поняла: это люди теснят лес под новую пашню — сжигают его, потом станут корни из земли корчевать… Но сначала люди кланялись каждому дереву:
— Дух дерева, уйди! Дух дерева, не мсти! — это Лада так говорила и птиц выпускала из клетки, чтобы души деревьев задобрить.
Птичек этих в силки наловили дети. И теперь стояли и спорили: чья синица? Щука кричала: моя! А Уте казалось, что нет, что синица эта его. И так они громко трещали — громче птиц. Кореню даже шикнуть на них пришлось. Вместе с Ладой поклоны деревьям клал и Корень, потому что его звали так. И людям казалось: значит, его мольбы скорее до деревьев дойдут.
Жар был тоже тут — как без него при пожаре? Ходил и деревья огненным языком поджигал. И Ладу с Коренем торопил: нечего, хватит с духами разговаривать. Если и стоит кому поклоны класть, так это Велесу, несправедливо в темницу земли заточенному, а только и в этой темнице Велес лучший из всех богов! — так говорил змеёныш и себя еще больше словами этими распалял, и еще от этого яростнее деревья палил.
Пугали людей эти слова. Но больше слов их пугало, что слушает их Родовит, на посох свой опирается, хмурится, а молчит.
|
|
А Жар уже шел к ним по пепелищу босыми ногами — и ничего ему не делалось от горячих углей! — шел и кричал:
— Грех не грех, если Велес — твой бог!
— Мой бог тот, — выдохнул Родовит и посохом о землю ударил, — чье имя вымолвить разом не хватит сил!
— А с тобой, отец, — это Жар ему бросил при всех, — у нас еще будет вдвоем разговор!
И снова ахнули люди, потому что потупился, промолчал князь-отец. И снова подумали люди: не потому ли, что Жар невредимым оттуда вернулся, откуда живыми не возвращаются?
А Фефила чихнула — это ветер дым до нее от пожара донес, — и прочь, на княжеский двор побежала.
Который уж день Ягда в постели лежала: то забудется, то глаза ненадолго откроет… С тех пор, как вернулся Удал — вот с той самой ночи. И в рот еды не брала, совсем никакой. Потому и несла ей Фефила из леса голубику, морошку, а еще малины последней — пестрая, вкусная вышла охапка.
Перед высоким крыльцом Фефила всегда робела — трудно было зверьку карабкаться на крыльцо. А тут как раз Мамушка шла по двору, увидала Фефилу, за шкирку ее ухватила:
— Может, твоего хоть немного поест! — и в дом понесла.
Очень этого не любила Фефила, чтобы ее таскали вот так. Фыркала она на это обычно, задними лапами воздух царапала. А тут и не охнула даже — только бы девочку увидеть скорей.
А Ягда опять в забытьи лежала. Ржаные волосы разметались, щеки маком горят. А пальцы крепко чужой амулет держали. Увидела это Мамушка, руками всплеснула:
— Такую нечисть… И надо же было — на себя! А от него-то, может, и вся напасть! — и пальцы девочкины бросилась разжимать.
Не отпускала девочка амулет. Только проснулась от Мамушкиных стараний, села на тюфячке и еще теснее к себе чужой оберег прижала. А потом подняла его, к самым глазам поднесла… А были на том амулете две неподвижных скрещенных сабли, а еще вниз свисали пять вертких ножиков, небольших — с ноготок. И вот зазвенели вдруг эти подвески-ножи. А может быть, просто руки у девочки дрогнули? А может быть, это издалека звон пришел — может, Ляс струны тронул?
А только вскочила Ягда:
— Я знаю! Я теперь знаю! Он жив!
И мимо Фефилы к двери на нетвердых ногах побрела. А вниз по крыльцу уже почти и бежала. Степунка ей нужно было увидеть. И вестью этой с ним поделиться.
После того, как Удал бессловесным вернулся, на другое же утро, прибился к их табуну Кащеев маленький конь. И Ягда его Степунком назвала, и себе его попросила. Теперь Степунок в конюшне стоял рядом с буланым, отцовым. Увидел он девочку и негромко заржал. А Ягда за шею его обхватила:
— Он жив! Слышишь? Жив!
А маленький кряжистый конь посмотрел на нее умным глазом и словно сказал: конечно, уж я-то знаю!
Вот будто бы наипростейший вопрос: для чего живут люди? Не степняки — что мы знаем о них? И не ладейные люди, хотя о них мы кое-что еще и узнаем. Нет, хорошо уже нам знакомые люди из Селища: вот они — для чего? Для Родовита и в самом деле проще этого вопроса было не отыскать. Хрупок мир, неустойчива, ускользающа мера тьмы и света, ночи и дня, тепла и мороза, суши и ливня, голода и избытка, черноты земли и белизны облаков — вот между ними человек и поставлен, чтобы меру эту хранить. А еще — для чего бы? И потому когда среди ночи вдруг разбудил его Жар и повел для разговора вдвоем на капище, к идолам Перуна и Мокоши, быстрым шагом повел — быстрее, чем мог Родовит, и когда по дороге снова стал про Велеса говорить… Что же, подумал на это князь, а ведь Жар тоже прав: если между землею и небом стоит человек — значит, и между Велесом и Перуном. Значит, Велеса тоже нельзя забывать. Идол Велеса был — хороший, большой, деревянный! Он на подходе к топи стоял. И когда разливалась топь, ходили к этому идолу люди — просили Велеса воды унять. А потом свалился в топь идол, не к кому стало ходить… Да и сушь вон сколько стояла. Велесом разве детей теперь только пугали. Или болезни, немочи разные отсылали: иди, мол, к Велесу под ребро! Тяжело, надолго задумался Родовит, пока они с Жаром до капища шли.
А только когда пришли они темной ночью на капище и когда объявил ему Жар, что теперь у них Велес должен быть первым богом над всеми другими богами, а идолов Мокоши и Перуна убрать надо с капища, а еще лучше сжечь и золою новую пашню присыпать, не поверил ушам Родовит, осторожно сказал:
— Мой сын, рожденный лучшей из женщин…
А Жар будто этого только и ждал.
— Да, — сказал, — кстати! О маминой воле! Ты не забыл? Или я забыл тебе это сказать? Одним словом, отец, твой княжеский посох… ты ведь стар уже… должен мне перейти! — и не дав Родовиту опомниться: — А чтобы Ягода не осталась в обиде… Я так думаю… Я женюсь на ней, вот.
Родовит опустился на землю. Потрогал рукой росистые травы и теплу росы удивился. Еще холоднее росы была сейчас у Родовит рука.
— Сын мой! А все-таки вы с Ягодой — брат и сестра! — голос у князя дрогнул.
— Совсем ты ослаб, отец! А потому мы больше тянуть не будем! Завтра же скажешь людям о нашей помолвке! А не то…
— А не то? — эхом ответил князь.
— Идолов этих твоих подпалю, как сухую траву! — и по черной земле струйку огня гулять отпустил.
Обернулся к Перуну и Мокоши Родовит — тяжело, хмуро чернели боги, а лики их струйку земного огня отражали — будто молниями лики их передергивались.
— Надо спросить у богов, — тихо сказал Родовит.
— Я у них уже спрашивал! — хмыкнул Жар.
— Как ты смел?!
— Ладно, отец, ты устал! Отдыхай! Ночь до утра — вся твоя! — и обратно, к дому большими шагами пошел.
А что из-под ног у него во мраке выпрыгивало: может, ящерицы, лягушки, а может, и Велес нечисть свою наушничать подослал, — Жар не знал, наступил какому-то мелкому гаду на хвост, ногою покрепче прижал:
— Скажешь Велесу: завтра — моя помолвка! — а потом уже отпустил.
Слово свое Жар сдержал — лишь до утра дал отдохнуть Родовиту. А утром один из мечей вынул из сундука и стал им фигурки богов колоть — все подряд, которые в углу, возле постели Родовита стояли. Колол и приговаривал:
— Кому княжить? Мне! Кому Ягоду в жены брать? Мне! Кому княжить? Мне! Кому Ягоду в жены брать? — и так, пока всех богов в мелкую щепку не изрубил.
Закрыл лицо рукой Родовит и горько заплакал. А Ягде заплакать было никак нельзя. Потому что все невесты перед свадьбою плачут. Так уж заведено — с беззаботными своими годами прощаются. Нет, не плакала Ягда, сухими глазами на Жара смотрела. А думала про корзину, в которую Жара хотели было уже положить и вниз пустить по реке — давно, когда он родился только, — а потом спросили совета богов и корзину пустою в реку забросили.
И когда подошел к Родовиту Жар, ногами затопал: «Собирай людей! Назначай помолвку!» — Ягда знала уже, что будет делать.
Вдали от дома, вблизи от дома
Хорошо, безлунная выдалась ночь. Только вот идти приходилось на ощупь. Утя с Зайцем, пока лодку несли на себе, три раза на землю с ней падали. Лодочку эту еще Летяй, Утин отец, своими руками выдолбил. И как ни горько Уте было с ней расставаться, а Ягодке он не мог отказать — он это только недавно понял — ну вот ни в чем.
Ягда и Щука ждали мальчиков на берегу. Хорошо, конечно, что темная выдалась ночь, а только всё время приходилось попискивать — тоненько, чтобы на мышек выходило похоже, чтобы мальчики их нашли. Потому что по-птичьи кричать было никак нельзя — тогда бы дозорные спохватились, а может, и хуже того — всё Селище поднялось. Попискивали, зябко ежились. А потом Щука тихонько вздохнула:
— Нет, я бы так никогда не смогла. Там же земля степняков! А потом? Вдруг земля совсем кончится! И как свалишься за ее край!
— И свалюсь, — устало сказала Ягда. — Всё лучше помолвки этой!
Она о стольком сегодня уже передумать успела, что никакие Щукины страхи не могли ее испугать.
— Ты к Степунку не забывай, заходи, — попросила. — Он любит, когда с ним разговаривают.
— А он что? — удивилась Щука, громко, во весь голос: — Он разве понимает по-нашему?
Поэтому мальчики их и нашли. Сначала лодчонку вперед толкнули, а потом сами со склона съехали. С земли поднялись, отряхнулись, и молча стоят. Потому что Утя от слов боялся расплакаться. А Заяц, с тех пор как Удала словам учить стал — всякий день по четырем-пяти новым — себя уже взрослым почувствовал и попусту слов не ронял.
И тогда Ягда решила сказать — так сказать, чтобы всем запомнилась эта минута.
— Внуки вепря! — и помолчала. — А ведь я была бы вам хорошей княгиней.
И Утя сразу захлюпал носом и молчком сунул ей в руку весло. А Заяц сказал наконец:
— Береги тебя Перун!
И Щука добавила:
— И Мокошь храни, и Дажьбог, и Стрибог тоже!
— Лодку на воду! — повелела Ягда.
И мальчики подтолкнули долбленку в реку. Ягда в нее уселась, в ноги поставила мешочек с орехами и сушеными ягодами, на плечи набросила покрывало из беличьих шкурок. Потом оттолкнулась веслом. И всё — кругом была лишь вода и ночь. И были они одинаково черного цвета.
— Мы будем ждать тебя всегда-всегда! — это был Утин всхлип, но как же он был уже далеко.
Ночью было невозможно представить, что вокруг — еще знакомые берега. Потому что ночь незнакомым делает всё. Сам себе человек среди ночи и то почти незнаком. Бесстрашной девочкой была Ягда, но это — среди дня. А сейчас, чем уже становилась река, чем ниже склонялись над нею ивы, вдруг хлесткими ветками ударяли в лицо, тем делалось ей страшнее. А когда на небе появилась луна — девочка так ждала ее мерного света! — прежде невидимые деревья превратились в чудовищ. И каждое норовило ее испугать: или бросившись с шумом к воде, или только лишь корень свой скрюченный к девочке протянув, будто огромную волосатую лапу. А еще деревья зачем-то ухали разными птичьими голосами. Или жутко подмигивали светляками. Иногда над самой ее головой проносились летучие мыши. Или кто-то вдруг сильно толкал лодку снизу — хорошо, если дух реки, а ведь это могли быть и души утопленников…
В утренних сумерках река ненадолго сделалась шире. А потом — была ли это все та же Сныпять, понятная и прозрачная, поспешающая, но медленно, как говорил про нее Родовит, и Ягду учил в каждом деле вести себя так же? — или это была уже совсем другая река? — и тогда, как было к ней обращаться, чтобы ее унять? — на рассвете эта чужая река сделалась уже невозможно узкой и быстрой. Река стала вертеть лодчонку, будто осиновый лист. А потом — так лошадиная кожа передергивается и сбрасывает с себя ненужного овода — чужая река подбросила лодку. И Ягда оказалась в воде.
— Что я тебе сделала? Я даже не знаю твоего имени! — в отчаянии кричала девочка и боролась с холодной и вздорной рекой. — Корень дуба! — хорошо хоть это имя она знала и вовремя назвала. Корень дуба был в этот миг над самой ее головой. Девочка за него ухватилась и что было сил стала вытаскивать из реки всю себя. Получилось! Она оседлала огромное, при свете утра уже нисколько нестрашное корневище и увидела: чужая река уносила прочь ее лодку. А рыжее беличье покрывало сначала долго кружила на месте, а потом, наигравшись, утащила на дно.
Чтобы лететь на облаке, надо быть легче ветра. «Как такое возможно? — с перехваченным горлом думал Кащей, а потом думал так: — Рядом с Симарглом и не такое возможно». Ведь они же уже летели! Лежали на облаке, как мальчишки лежат на плоту и рассматривают водоросли, рачков, рыбешек. Только вместо водорослей под ними едва заметно колыхались леса.
«Здесь люди уже не живут, — как обычно, без помощи голоса говорил Кащею Симаргл. — Здесь живут только духи вод и деревьев».
«Эти духи живут вечно, как боги?»
«Нет, они, как и люди, рождаются и умирают».
«А тогда для чего они? — почему-то разволновался Кащей. — И вообще, всё-всё остальное, кроме богов, всё, что исчезнет, — зачем?»
«Сначала спроси у себя: зачем то, что никуда не девается, не исчезает: камни, боги или небесный камень — луна?»
«Но это же ясно! — Кащей перестал смотреть вниз, он сел, обхватил руками колени. — Чтобы жить всегда! Вечно!»
«Жить и не изменяться?» — в улыбке Симаргла ему послышалось сожаление.
«Люди… и особенно дети, да? Они могут становиться другими! Лучшими, сильными!.. Да?!» — от волнения мальчик вскочил.
«Жить и небесное делать земным, понимаешь? Пусть на короткий миг. А все-таки это чудо! И оно непосильно богам».
Кащей не был уверен, что понял услышанное. Что такое небесное? Облако? Вот устанет оно, приляжет на землю и станет земною росой. Нет, Симаргл говорил не об этом. Он о том говорил, что может сам человек. Человек — даже бог не может. Но что?
«Не спеши! — улыбнулся Симаргл. — Однажды настанет день, и ты это поймешь».
А Кащей от смущения, оттого, что он весь был для юного бога прозрачен — как бывают прозрачны только мальки! — снова улегся на облако. Из зеленых, багряных и желтых деревьев вытекала река, мускулистая, быстрая. На своем узком хребте она несла небольшую лодчонку. И, увидев ее, Кащей почему-то разволновался, спросил:
«А боги… Симаргл! Они, ну… влюбляются — как люди или как дети?»
«Да… Но люди и дети о любви знаю больше богов. Много больше! Потому я и дал тебе этот меч… Меч-разящий-во-имя-любви!».
«Это правда? — мальчик был изумлен. — Это и есть его имя? — и увидев вдруг Ягду так близко перед собой, как если бы она была рядом, на облаке, жалобно попросил: — Симаргл! А сейчас не смотри в мои мысли!»
«Хорошо!» — улыбнулся Симаргл. Он прошелся по облаку. Взбил его там, взбил здесь. Оглядел, остался доволен.
А Кащей вдруг увидел: пустая лодчонка попала в водоворот, закружилась в нем и исчезла, точно в змеиной пасти.
— Мамушка, накрой! — во сне бормотала Ягда, ежилась, нащупывала рукой покрывало… И вдруг проснулась, и всё поняла: она спала в дупле дуба. Был уже яркий день. Но одежда на ней до сих пор не просохла.
С черной ветки на Ягду смотрела белка. В лапе у нее был орех.
— Дай мне, — попросила девочка. — Я есть хочу! Очень! — и протянула руку.
Но белка повернулась к ней пышным хвостом, тряхнула им и убежала.
«Медведя с волком тем более ни о чем не попросишь», — подумала Ягда и с тоской поняла, кто на всем белом свете на зов ее, может быть, и отзовется.
— Хворости-напасти! — и высунулась из дупла. — Заберите меня поскорей! — и увидела: на земле, в прошлогодней бурой листве, лежит оброненный белкой орех.
Чем суше, чем ниже делались внизу травы, тем сильнее сжималось у мальчика сердце. Облако двигалось над землею так низко, что даже сусликов можно было в траве различить. Они стояли на холмиках и тянули мордочки вверх. Неужели они тоже могли видеть Кащея? А потом внизу заклубилось овечье стадо — будто облако отразилось в реке. А потом зароился табун темно-серых коней. И сердце Кащея сжалось еще сильнее.
— Мой шатер! — вдруг выкрикнул мальчик голосом и губами. И осекся.
Среди дюжины островерхих шатров, так похожих на степняцкие шлемы, их шатер был самым большим и красивым. Возле шатра Локпаса и Арти, две его старших сестры, доили коз.
— Моя мать! — снова крикнул Кащей. С другой стороны шатра его мать, взяв за руки младших братьев, кружили их над землей. — Отпусти меня! Я хочу слышать их смех!
«Они уверены в том, что ты мертв, — в голосе юного бога не было сожаления. — Они уверены в том, что ты уже не станешь другим!»
— Отпусти меня! — гневно сказал Кащей.
«Для того мы и здесь, — согласился Симаргл и не сразу добавил: — Чтобы ты всё решил сам!»
— Я решил! — закричал Кащей и приблизился к краю облака.
Но когда его мать, кружившая младших братьев, со смехом запрокинула к небу лицо — он в испуге отпрянул. Помолчал, обернулся к Симарглу:
«Хорошо, что я видел их, — и опять помолчал. — А теперь я хочу стать другим… Я хочу попробовать стать другим. Лучшим, да? Ты мне в этом поможешь?»
Вниз Кащей уже не смотрел.
Такого чужого, такого непроходимого леса Ягда в жизни своей не встречала. Ели нарочно, только чтобы ее не пустить, широко топырили лапы. Но девочка упрямо их раздвигала, поднимала их шишки, вылущивала орешки. А поваленные деревья она жалела, их точно так же, как и ее, вырвало из родной земли с корнем. И когда Ягда через эти деревья перелезала или когда проползала под их корявыми животами, она гладила их пожухлый лишайник или мягкий, прохладный мох.
К мухоморам руки тянулись сами. Но девочка говорила себе:
— Не ешь, Ягда! Это — лихова сыпь. И это не ешь! Это же бледная немочь.
Бледной немочью в Селище называли поганки. Но однажды ей повезло встретить орешник. И еще — холодный, вкусный родник. И еще на узкой тропе — вепря.
— Пращур, не тронь меня! — и едва успела отпрыгнуть.
И вепрь пробежал и не тронул ее. Ей опять повезло. Потом идти стало легче, начались папоротники. И хотя они были с размером с Ягду, а иные и много выше ее, девочке нравилось словно бы плыть в этом тихом, зеленом мареве.
И потом этом в мареве кто-то громко чихнул. Ягда испуганно остановилась. А потом кто-то тоненько фыркнул. И девочка догадалась:
— Фефила?! — и замерла. — Фефила! Я здесь!
Но папоротники, будто инеевые узоры, застыли в безмолвии.
— Я здесь, — и чтобы голос ее был слышней, девочка подняла его к небу: — Возле кривой сосны!
С нижней ветки сосны на Ягду смотрела Фефила. В ее ясных рыжих глазах сверкала решимость. Даже ее спокойные длинные ушки стояли теперь торчком. Ну что ж, раз зверек всё решил за нее, устало подумала девочка, остается лишь двинуться следом.
Между папоротниками Фефила катилась легким пушистым клубком. А по бурелому прыгала точно белка. Лес опять стал мрачней. И Ягде было все труднее за ней поспевать. Опять приходилось пролезать под поваленными деревьями и пугаться их корневищ, похожих на косматых, вставших на задние лапы медведей. В быстро сгущавшихся сумерках даже лесные поляны бросали Ягде под ноги то ежа, то корягу, похожую на змею. А ноги у девочки уже заплетались. И когда вдали она различила: «Ягода! Ягода!» — буркнула из одной лишь привычки:
— Меня зовут Ягда! — и закричала в ответ: — Я здесь!
Люди с факелами и маленькая девочка без ничего, без сил, без надежды, устремились навстречу друг другу. А потом земля куда-то ушла из-под ног, ветки больно полоснули лицо. Девочка закричала… И свалилась на дно охотничьей ямы-ловушки.
— Доченька! — задыхаясь, звал Родовит.
А над ямой уже мелькали смутные, неразличимые лица.
— Родная! — князь упал на колени. — Ты меня видишь?
И тут же лицо Родовита с двух сторон осветили факелы.
— Вижу, — хмуро сказала Ягда.
— Хватайся! — крикнули голоса, и связанная из чьих-то рубах веревка заколыхалась перед самым ее лицом.
Ягда не шевельнулась.
— Твой брат согласился отложить вашу свадьбу! — с волнением вымолвил Родовит.
— На сколько?! — строго спросила Ягда.
— На целых семь лет!
«Семь лет, — подумала Ягда. — Меня уже здесь через семь лет не будет! Меня Кащей украдет!» — вздохнула, подпрыгнула и покрепче вцепилась в веревку.
Прошли семь лет
Как это много — целых семь лет — ощутили не только люди. Впервые это почувствовали и их боги. Изменился порядок жизни, а вместе с ним и порядок слов. «Боги и их люди», — прежде в Селище так говорили. А теперь от Жара, от Зайца, от Кореня, а еще от тех, кто следом за ними родился и за эти годы подрос, можно было услышать: «Люди и их боги». Или еще более невероятное: «Родовит и его боги… Родовит и эти его боги!»
— Они требуют от вас слишком много усилий, молитв, жертв — эти боги! — объяснял людям Жар. — А Велес ждет от вас одного. Так поднатужимся! А уж он за это — сторицей!..
Выходило, по словам Жара, так, что Велес ждал от людей пустяка — семи лет их жизни, только семи, — Жар все рассчитал. За эти семь лет люди были должны вытесать идола Велеса — из камня, который Жар выбрал сам. Это был один из самых больших камней, нагромождение которых люди звали Перуновыми столбами. В пять человеческих ростов был этот валун. И чтобы сдвинуть его и дотащить до берега Сныпяти — место для идола Жар определил на низком, левом, заливном берегу — людям пришлось научиться плести уже не веревки, а верви, толщиной с две руки, и верви эти смолою деревьев скреплять. Людям пришлось догадаться, а случилось это только на третий год, что волоком камень этот далеко не утащишь, что бревна нужны — огромные, гладкие бревна, а камень надо устроить поверх… Однако и эта затея, забравшая столько сил — и столько рук от посевов, от грядок, от охоты, от ловли рыбы! — едва не закончилась гладомором, а камень так и оставила посреди степи. И тогда смешливый и конопатый Утя придумал, что делать эту работу надо зимой: снег на всем долгом пути убрать, на кострах растопить, дорогу залить водой, получившийся лед скребками и новой водою сровнять — так сровнять, чтобы сверкал степняцкою саблей, и уж тогда поднатужиться, вервями себя обмотать, крикнуть: «И ух, вон дух!» — да и катить валун себе в удовольствие. А еще Утя придумал, что можно коней и быков запрячь, вот только ноги бы им в железо обуть, чтобы по льду не скользили. Но сколько о том ни размышлял кузнец Сила, как можно копыто в железо одеть, так ничего придумать не смог. И людям самим на себе пришлось камень по льду волочь. Как людям шипы из железа к ногам приделать, это Сила быстро сообразил. А только ведь и на льду работа эта в удовольствие не была. От мороза дыхания не хватало, от жизни впроголодь — сил. Но нерадивых Жар огненным языком погонял, радивым молочные реки сулил, которые пока еще под землею текут вместе со своими кисельными берегами, — Жар, когда спускался под землю, их видел! — а вот отпустит Велес реки эти из-под земли, и новая жизнь у людей начнется. А то, что глаза свои зеленовато-болотные Жар при этом к носу косил, радивые тем объясняли, что устает он больше других и от усталости взгляда уже не держит. Нерадивые же все чаще на Родовита смотрели, волю богов услышать надеялись — привыкли люди, что боги с ними его, Родовита, голосом говорят, — утешения ждали, упрека, проклятия, кровавому поту своему оправдания, — что угодно услышать готовы были! А только князь их в землю смотрел. Засохшим стручком изогнулся за эти годы их князь.
И тому уже рад-радешенек был Родовит, что Жар про свадьбу с сестрою молчит. Что посоха княжеского не касается. А уж за то, что идолов Перуна и Мокоши языком своим огненным не поджег, — за это князь и в ноги готов ему был поклониться. На две головы теперь возвышался Жар над любым из самых крепких мужчин. Что ему было всё по-своему сделать? А он нет, он разрешал Родовиту и жертвы богам приносить, и в дуб Перунов входить, вопросы богам задавать. Он только всем остальным запретил быть при этом. Сказал: и того довольно, что за вас Родовит надрывается, а вы делом, вы идолом Велеса занимайтесь.
В последние два года, когда валун уже до Сныпяти доволокли, половина мужчин каменотесами сделалась — камень бессмысленный стали в идола превращать. Как пашню грачи, тесно его обсели, и ну стараться. Иногда выходил Родовит на высокий берег реки, на их старания посмотреть. И люди тогда, как один, головы выворачивали — тоже на князя глядели. Ждали, многие еще очень ждали, что он посохом по земле громыхнет и криком, как молнией, воздух насытит: «Разрази всех Перун!» Но ждали напрасно. Вот уже в ноги себе смотрел Родовит. А вот и прочь с высокого берега шел.
И еще один до сих пор не решенный вопрос: чем жили боги, что их вечность питало? Разве не золотистые яблоки с дерева жизни? Разве не дух жертвенных приношений, который им Родовит теперь реже, теперь в одиночестве, а все-таки возносил? Не могли же зависеть боги от порядка человеческих слов! Или все же могли и жили именно этим порядком? Мы не знаем на этот вопрос ответа. Но нам достоверно известно: еще перед тем, как идолы Перуна и Мокоши были Жаром дотла сожжены, оба бога ощутили недомогание. Это было невероятно. Это было впервые в их жизни. Мокошь склонилась над следом копытца оленя, но дождаться, когда след заполнит вода, не смогла. Звон глиняных колокольчиков показался ей звоном в ушах. Голова закружилась. Богиня с волнением опустилась в траву. Вновь склонилась над следом, а перед глазами плыл у нее туман. Получалось, что будущее, — в которое ей сейчас заглянуть было необходимо, — так и будет сокрытым. Родовит устал уже ждать от богини ответа, как ему быть, если Жар снова заговорит о свадьбе с Ягдой, сестрой.