Вот о чем нам почти ничего неизвестно — о духах деревьев и вод. Мы даже не знаем, как правильно их называть: духами или душами? А быть может, были у них и свои имена? Духа Сныпяти, например, называли — кто называл? а другие духи! — Хладом, Строгом, Текучим, Донником, Водоросом или, может быть, Сны, просто Сны? Нет, об этом нам ничего неизвестно.
Потому мы не можем уверенно это сказать, а все-таки кажется нам: дух реки нарочно влек Жаров плот ровно той же дорогой, которой семь лет назад он влек небольшую долбленную лодку с маленькой Ягдой. А духи деревьев, так пугавшие девочку уханьем сов и нависшими над рекою корнями, — те же самые духи помогшие выбраться ей из реки, — Жару не помогали нарочно. Потому что в ярости Жар рубил корневища мечом, потому что сам его крик «Именем Велеса проклинаю!» был отвратителен и духу реки, и духам деревьев.
И когда на рассвете река разлилась, — после ночи порогов, круговерчений, прыжков на плоту, от каждого из которых наконечник копья зарывался в рану все глубже, — когда Жару наконец показалось, что сейчас, вот сейчас его ждет хоть какой-то покой, дух реки рассудил по-иному. Мы отважимся предположить: просто-напросто дух реки захотел избавить от Жара свою оживленную рыбами воду, свои населенные птицами берега — себя самого, прозрачность свою избавить от ноши, которая духу реки была отвратительна и тяжела. И вот уже властный поток потащил Жаров плот к вертящейся водной воронке, и бросил его в нее. Как ни старался Жар удержаться за бревна, у него это не получилось. Водоворот разлучил его с плотом, потом с ним столкнул, оглушил и захлебывающегося, и уже почти бездыханного, утянул на самое дно. Но и на дне своем дух реки Жара не потерпел. Новый поток захватил его и понес к узкой расщелине. Здесь часть воды убегала под землю, и туда же вместе с быстрой водой обрушился Жар.
|
|
От удара о каменный пол он опомнился, вместе с водой сплюнул водоросли и придонный песок. А когда отдышался, когда чуть привык к темноте и попробовал оглядеться, на стене различил большеротую ящерку.
— Что, не чаял увидеться? — и она усмехнулась. — Говорил тебе Велес! Звал!
— Звал. Да, звал, — Жар попробовал сесть, стерпеть боль и хоть чуточку оглядеться. — Вот я к вам и пришел!
Он уже был уверен: вокруг — незнакомый ему коридор бесконечного Велесова подземелья.
— Ой! Мы будто не знаем! — нечисть снова хихикнула: — И куда же тебе угодили копьем — в пах, в бедро?
— Вездесущая зырь! — так от ярости закричал. — Гнусь вынюхивающая! — и вскочил, дотянуться хотел, сдернуть с камня и задушить.
А только вскочил слишком резко и наконечник с такою уж силою впился ему в бедро — прямо в кость, показалось, — крикнул от боли Жар и разом всех чувств лишился. И не услышал, как большеротая, с ящеркой схожая нечисть, прыгнув ему на живот, радостно заверещала:
— Он здесь! Его водой принесло! Все сюда!
В верховьях Сныпяти деревья уже желтеть принялись.
Грустно ли было Кащею, тревожно ли, а быть может, и радостно выше и выше по склону реки на своем Степунке взбираться? Ведь сказал же ему Родовит: чем раньше уедешь, тем скорее вернешься. И значит, чем дальше он был от Ягды, на самом деле, тем ближе к ней был. Фефила бежала среди берез, показывала дорогу. Но там, где земля была устлана рыжей листвой, различить ее стало почти невозможно. И тогда она принималась свистеть — оказалось, не хуже дозорных умела! — и Кащей стал посвистывать ей в ответ. И теперь даже в сумерках, даже в потемках кромешных они уже не терялись.
|
|
Вот и сейчас «финь! финь! финь!» к нему через рощу неслось. Но Кащей и не слышал этого будто. Он смотрел с высокого склона на Сныпять, как светла, как быстра была здесь река и даже прыгучей, как барс, вдруг ему показалась. Нет, течение было ровным, а на барса она походила потому лишь, что пестрые листья несла на своей спине а, может быть, потому еще, что берег свой выгибала с кошачьей повадкой. А дальше за берегом до самого горизонта лес простирался, будто яркий ковер, такой красоты и затейливости — ни одна мастерица такой не смогла бы придумать. А все-таки чем-то похожий ковер в шатре его деда лежал, отца его матери…
Напрасно Фефила звенела: «Финь! Финь!» Далеко взгляд Кащея унесся, а мысль уж в такую ринулась даль — как и вернуться оттуда ей было? А только увидел Кащей вдалеке лодку будто… Присмотрелся, не лодка это была. Когда Симаргл про ладью Дажьбога рассказывал, которую белые кони по небу несут, когда на снегу острием меча ее рисовал, вот такое же чудо и выходило. Но эта ладья плыла по реке и чем-то щетинилась будто. Набрался терпения Кащей, подплыла поближе ладья — и весла увидел, множество весел. Не менее десяти насчитал с каждой из двух сторон. И свистнул Фефиле, и вниз, обратно по склону пустил Степунка.
И когда уже возле самой воды оказался, не знал, удивляться больше чему: высокому носу, который любую волну победит, или ладно изогнутым доскам. Уж так они были друг к другу подогнаны, будто перья у птицы! Или искусной резьбе — повсюду искусной, но особенно на носу: и всадников тут, и лучников разглядел… И поднял с почтением свой лучезарный меч. И тогда на высоком носу огромного человека увидел с белыми волосами и бровями тоже настолько уж белыми, что казалось: нет у него ни ресниц, ни бровей. И когда надел человек этот шлем — небольшим и округлым он оказался — в самом центре его, надо лбом знак власти Кащей разглядел: два скрещенных топорика, а над ними — летящая птица. И князю ладейному со Степунка поклонился. А тот зычно крикнул — казалось, в ответ:
|
|
— Уоле! Инту!
На самом же деле, совсем о другом князь ладейный кричал. Но чтобы это понять, нам нужно на недолгое время назад вернуться. И увидеть притаившихся на корме Утку с Зайцем, как они в небольшие узкие прорези на Кащея тайком глядят. И услышать, как между собою сначала, а потом и с одним из ладейных перешептываются о том, что вот: хорошо бы чудесный, сияющий меч отобрать у Кащея. Для князя ладейного, Инвара, отобрать — лучшей добычи ему не сыскать в целом свете. Непобедимого змия, изрыгающего огонь, этим мечом Кащей одолел. А между собою, без слов, одной переглядкой Заяц с Уткой еще и о том говорили, что только увидит Ягда у князя ладейного меч и всё, и навек Кащея ждать перестанет. Как только до Инвара весть о чудесном мече донеслась, дал он команду к берегу поворачивать. И тогда уже шлем на себя с птицей ястребом и топориками надел. И крикнул людям своим — не Кащею:
— Уоле! Инту!
Воинственно крикнул. Но уж слишком красивой была ладья, и корма у нее тоже вся покрыта резьбой оказалось, но иной, без людей — узорной, затейливой… И соскочив со своего Степунка, побежал Кащей ближе ладью рассмотреть, и как весла в ней интересно устроены.
А ладья только ткнулась носом в песок, и будто дерево листьями, тут же людьми и осыпалась. Эти люди держали мечи свои наготове, и были эти мечи много длиннее его сияющего меча. И шлемы были на них, и кольчуги… И так они быстро расположились вокруг, что Кащей и опомниться не успел.
А опомнился — люди ладейные кругом большим стояли, а в середине этого круга был он. Озирался, хотел угадать, откуда первый будет удар.
— Кащей! Отдай меч и беги! — это Утка не выдержал, сжалился, свесился из-за кормы, но Заяц быстро его за рубаху схватил — обратно на дно утянул. И опять тихо стало. И в тишине вдруг расслышал Кащей звон мечей, негромкий, нездешний. И поднял к небу глаза, и там Симаргла увидел. Юный бог играл сразу всеми своими мечами, и руки Кащея невольно принялись жесты его повторять. И стал над Кащеем летать, вращаться, кружить сияющий меч. И это увидев, ладейные люди с опаской переглянулись. Но крикнул князь Инвар с высокой ладьи:
— Инту! Труалис!
И тогда с трех разных сторон двинулись на Кащея трое ладейных. Меч первого сразу же разлетелся на части. Меч второго от этого дрогнул, и Кащей его с легкостью выбил из нетвердой руки. Биться с третьим Кащею понравилось даже — храбрым, непредсказуемым был этот воин. И лицо его узкое, и несуетная повадка лишь решимость собой выражали. От одного из его ударов чудом и ускользнул — не было на Кащее кольчуги, Ягдин оберег его спас — по нему скользнул острием длинный меч. И другой удар был бы всем хорош, а только успел, увернулся Кащей и ответный нанес удар — в ногу воину угодил. И попятился, и захромал сразу воин, и из круга вприпрыжку бежал.
— Уоле! Киилу! — крикнул в ярости Инвар, но с ладьи не сошел.
Его люди не шелохнулись.
— Уоле киилу! — выкрикнул князь и совсем уже грозно: — Яаус!
И тогда белобрысые бородачи двинулись на Кащея все разом.
— Яаус! — покрикивали они, подбадривая себя и друг друга.
Но решимости не было в их глазах и в их шаге, коротком и осторожном. А все-таки всё теснее сходилось вокруг Кащея кольцо. И значит, ему приходилось всё чаще оглядываться, всё быстрее, едва уже не волчком, вертеться и выпады делать…
Утка двадцать ладейных в сужающемся кругу насчитал, и от страха зажмурился. А потом вдруг услышал незнакомое, странное: «Финь! Финь-финь!» И опять к узкой щели приник. И увидел: круг ладейных людей разорвал Степунок. Но не сам, на загривке его Фефила сидела, в лапах крепко натянутые поводья держала и нарочно вздымала коня на дыбы. И шарахались от копыт его белобородые люди. И шлемы теряли, а иные даже мечи. Но мечи растерять им еще и Кащей помогал. Звонко, храбро он с ними рубился. А уж стремительно до того, что казалось: семируким он был и в каждой своей руке держал по мечу. А только иные ладейные тоже смелеть уже стали. Если смелостью можно это назвать, когда двадцать бросаются на одного. Всё трудней приходилось Кащею. Увидел он рядом с собой Степунка и вскочил на него. Быстро перехватил у Фефилы поводья…
Ахнул Заяц:
— Уйдет ведь! И меч унесет!
А Утка сказал:
— Пусть ладейные скажут спасибо, что живы остались! Знай наших!
— Кого это «наших»?! — и Заяц его за грудки ухватил.
И точно, подрались бы, уже и по дну покатились, а только сильно качнулась ладья — это воины Инвара снова в нее забирались — от стыда в красных пятнах. А вместе с оброненными мечами и шлемами, оберег с собой принесли. Посмотрели Заяц и Утка, а оберег-то был Ягдин — с рогами оленьими и веретенцем под ними — соскользнул он с Кащея во время битвы. И выпросил Заяц его у ладейных людей. И когда на себя его надевал, Утке весело подмигнул: пусть не меч, пусть ее оберег хотя бы, а будет, будет что Ягодке показать!
А Утка на это даже не улыбнулся, он опять вслед Кащею из щели ладейной смотрел, как тот на коне вверх по склону взбирался. И думал — не за себя, за Ягду как будто: конечно, один он на свете такой безоглядный, бесстрашный, вот что ему ни скажи, всё исполнит! И нос конопатый нахмурил, так захотелось ему угадать: куда это Ягда Кащея послала — уж не с близнецами ли воевать? Близко, Утка своими глазами видел, как близко от этого места была их пещера! Не Коловула ли шкурой надумала Ягда устлать свое брачное ложе? И от обиды заплакал: это — наш Коловул! А потом позабыл, с чего начал, и в доски ладейные слезы о том уже лил, что это Ягодка — наша, и нечего, нечего ее белобрысому Инвару отдавать!
А когда отплыла немного ладья и Утка, уже не таясь, с кормы на склон посмотрел — пуст был склон и почти что прозрачен. Всё свое золото, что ли, к ногам Кащеевым обронил?
И Симаргл тоже вслед Кащею смотрел, когда ему Мокошь с соседнего облака вдруг сказала:
— Так-то, сын, ты клятвы свои исполняешь?
— Я? — смутился Симаргл. — Нет… Кащей справился бы и без меня.
— Тогда для чего эти танцы на облаке? Ты же слово мне дал не вмешиваться в его судьбу! — и подула на волосы, заслонившие вдруг лицо.
А волосы не унимались, волосы смерчем хотели взвиться и звали ее за собой. Тогда Мокошь собрала их гребнем, ощутила его в руке да и вспомнила кстати:
— Сколько я ни смотрела в грядущее, тьма в грядущем стоит! Даже в небесном саду — кромешная тьма! — и подол, который тоже взвихриться захотел, руками ударила. — Что ты знаешь об этом? Или это — то самое небывалое, которое ты мне пообещал?!
— Нет, — сказал удивленно Симаргл. — Я ведь не знаю грядущего…
— Смотри мне! — а гнев уже снова волосы и одежды кружил, и она поддалась ему, завертелась, взвилась. — Всё равно ведь всё вызнаю! — Сделалась легким вихрем сначала, а потом и смерчем уже. — У-у-у! У-гу-гу! — и Сныпять, как плугом, вспорола.
Увидели люди ладейные смерч за собой — неужели им новое испытание? Стали богов своих о пощаде молить. И, видимо, вняли им боги — прочь от реки, по высокому склону вихрь гудящий понесся. А ладью лишь большая волна подтолкнула, и еще одна, и еще. Но для ладьи их, настоящее море знавшей, только в радость веселая эта качка была.
Часть четвертая
НЕБЕСНЫЕ ЯБЛОКИ
С чего начинается ослушание — вот интересный вопрос! — уж не с того ли, что боги решают не вмешиваться в судьбу человека? Или только лишь ненадолго смолкают? Или сам человек по слабости, по болезни — как Родовит, например, — перестает задавать им вопросы — на очень короткое время перестает! — а из этого что получается? Вот уже и небесных яблок человеку охота. Раньше только Лихо и Коловул мечтали о них да и то сказать: так, вполсилы мечтали — больше Лихо мечтала, чтобы мать обидой своей уколоть. Ну и Велес, конечно, — не столько о яблоках, сколько о саде небесном — и мечту свою приближал! Так на то он и бог — а какой, всем известно, — чтобы дерзкое измышлять. Но Родовит, князь, всегда себя почитавший человеком Перуна и Мокоши, он-то как размечтаться о яблоках этих мог?
А вот — размечтался и не на шутку. Дажьбога встречал, на капище шел, Перуну и Мокоши молитву творил и в это же самое время мыслью своей отлетал: ну мало ли что, а вдруг этот храбрый, проворный степняшка и вправду небесных яблок ему принесет? И что же в этом плохого? Да ничего. Просто он, Родовит, будет править своими людьми всегда. Вечно будет: Перун на небе, а Родовит в дому — всё равно не найти его людям лучшего князя!
А о Ягде что и сказать? Когда Жара река унесла, когда Велеса хмурым его, бестрепетным каменным ликом прямо в мокрый песок уложили, у нее и мыслей иных не осталось: только бы невредимым вернулся Кащей, только бы яблоки из небесного сада принес. Не потому, что вечно княжить хотела. Нет. Вечно хотела любить, как Перун жену свою Мокошь, как Лихо близнеца своего Коловула…
И тут возникает не менее трудный вопрос: желание вечного бренному человеку уж не сами ли боги внушают — вечной жизнью своей? И не следом ли за внушенным этим желанием к человеку и ослушание приходит? Эти вопросы Симаргл себе задавал, с тревогой в сердце Кащея читая. Нет, не Кащея вину, а свою он искал — в том, что есть, в том, что может еще случиться… Или всё-таки не случится? Путь-то длинный к небесному саду — успеет, одумается Кащей или Симарглу, быть может, его образумить удастся?
Нет, не ведают боги грядущего. Страшно вымолвить, даже и Мокошь дальше следа от копытца не видит. Тьму в нем видит, а кто ее замышляет, не знает!
Так и ткется из ослушания и незнания жизнь людей и богов — неразрывная жизнь — как холстина из утка и основы.
Мы забыли любовь — ее пеструю нить. На холстине незнания и ослушания вышивает любовь затейливый свой узор. Быстро нить за иглою бежит. Чья игла? Кащея и Лихо. А нить? Нить, конечно же, Ягдина — с ее ладного веретенца.
Немного осталось еще подождать, и увидим тогда весь узор — целиком.
Боги действуют
Быть может, от пережитого, а может, и просто срок подошел, а только у Жара новая линька случилась. Нечисть его на себе тысячеспинно несла, уже в тронную залу его, бесчувственного, вносила, уже и Велес с трона каменного приподнялся — и что же тут началось! — судороги, рывки, дрожь по всему Жарову телу и хрипы из глотки, и с хрипами вместе искры. Даже Велес растерянность ощутил. А о нечисти что говорить? По углам разбежалась и в щели забилась.
На полу теперь корчился змий. Корчился или кончался? Вот уже и вся кожа на нем будто волною пошла. И пламя из пасти не красным, а сизым сделалось. С ужасом Велес теперь на это смотрел. И как ни хочется нам снова прежним вопросом задаться: любил ли Велес хотя бы детей своих? — лучше мы этот вопрос отставим. Уж слишком неправдоподобным может быть на него ответ. Мучился Велес, на мучения Жара смотрел и мучился сам — что правда, то правда. Но мучился тем лишь, что Жар ему уже не помощник больше. А как же без Жара? Новый Велесов замысел овладения небом — смелый, дерзкий, стремительный, грандиозный — был без Жаровой помощи вряд ли осуществим.
— Ну же, сынок! Или, может, тебя водою облить? — и отвращение пересилив, над Жаром склонился. — Или ты меня испугался? А я и не страшный совсем. Я же тебе отец!
И тут почти невозможное началось, даже Велес попятился. Там, где темя у Жара было, кожа надорвалась и стала с него сползать всё убыстряющимися рывками. Или нет, это сам он стал выползать из нее, мутной слизью покрытый, а под слизью была чешуя и какая-то новая, не знакомая Велесу, еще более острая морда. После нескольких быстрый рывков, после катания по полу и последней, мучительной судороги Жар от прежней кожи своей наконец-то избавился. Приподнялся на четвереньки, передернул всем телом, стряхнул с себя слизь… И тогда на руках и ногах у него — там, где пальцы вчера еще были, — стали когти заметны и между ними зеленые перепонки. А когда Жар на ноги вдруг поднялся или, будет теперь вернее сказать, на задние лапы — ахнул Велес
— Сыночек! Вот это громадность! А оскал! До чего же оскал у тебя теперь необъятный!
А Жар, немного опомнившись, тому перво-наперво удивился, что головой он почти упирается в потолок. На цыпочки встал и уперся.
— Ну вот, — изумленно сказал, — теперь меня точно не победить!
— Тебя и меня! Сынок! — крикнул Велес и лапищей волосатой сына похлопал. Нарочно похлопал так, что в другой бы раз и свалил. А нет, теперь устоял его сын да еще отца в ответ приударил — Велес не крякнул едва. Сдержался, сказал: — Ты теперь отдыхай, отъедайся. Спи вволю. А после будет у нас разговор!
— Мы подумаем, как отомстить за меня, да, отец?
— Аха-ха! — и почти не хромая, Велес к трону пошел, и легко запрыгнул в него, до того был взволнован. — Мы подумаем, о путешествии к Нижнему морю! О необъятности мира, который объять дано только нам!
— Но сначала, отец, мы должны разразить людей! Замучить их гладомором, падежом коров… А еще сотрясением земли! Отец, ты же можешь!
— Не спеши, сын. Сначала мы выбросим из небесного сада этого длинноусого и глухого метателя молний! А Мокошь похитим…
— И Ягду! — с волнением выкрикнул Жар и — чтобы волнение унять: — И Щуку похитим, и Ладу! Всех, всех, кого захотим!
— Ты вырос, сынок! — и Велес трижды хлопнул в ладоши. — Кормить тебя надо теперь за троих.
И тут же забегала нечисть, засуетилась — были, видимо, в боковом коридоре запасы — и вот уже на согнутых спинах блюда с любимым Жаровым лакомством понесла. Копошились на блюдах черви, личинки, улитки, раки, норовя на каменный пол соскользнуть. А Жар их раздвоенным языком и на полу доставал. На четвереньках стоять ему теперь даже удобнее было.
Молчком это Велес отметил — с неприязнью вначале, а после подумал: «Для замысла моего небывалого это ведь даже и хорошо!»
В последнее время слишком уж часто Мокошь смерчем носилась — не могла себе места найти в небесном саду. Это и люди приметили и между собой обсуждали, тревожились, а иные и к Ладе спешили, чтобы Лада им погадала: не прогневали ли они Мокошь-богиню чем? Чаще всех Яся гадать ходила — так за Утку и Зайца страшилась. И Роска, Калины жена, чуть не всякий день приходила, потому что первенца своего ждала. А если Мокошь во гневе будет, кто же в родах тогда поможет, кто младенца приветит — нить на новое веретенце натянет?
А Родовит сам с собой, без Лады, так решил: жертвы Мокоши и Перуну надо удвоить. Он-то знал, чем богиню прогневать мог!
И все-таки — что же Мокошь? Себе она свой непокой хоть чем-нибудь объясняла? Грядущего ли страшилась, небывалого ли ждала? Или будет вернее сказать: не ждала уже — рыскала, высматривала повсюду? Вот вспорола Сныпяти брюхо, как ножом по рыбине серебристой прошлась, чуть икры из ладейных людей на берег на наметала — а зачем? Вот заметила на березовом склоне Кащея, и ему вдогон понеслась. Обогнула Кащея, подхватила Фефилу — неприметного в рыжей листве, маленького зверька — вихрями ее стиснула, будто зернышко жерновами, потерла да и выбросила — в болото хотела забросить, но промахнулась — на вершине высокой осины очутился зверек. Не любила Мокошь Фефилу, всегда не любила, потому что не знала о ней ничего: ни вода небесной реки, ни след от копытца про Фефилу не говорили. Сколько в них ни гляди, а не видно там было ее!
И когда с неподвластным этим созданием наконец-то разобралась, обратила свой взгляд на Кащея. И хотя обещала Симарглу не вмешиваться в его судьбу, — но Симаргл свое слово уже ведь нарушил! — вот и ей захотелось, раз нельзя подкрутить веретенце, самого его подхватить, завертеть… Или нет, веселее забаву придумала Мокошь — перед самою мордой его коня ком из рыжей листвы слепила и кубарем к близнецам его погнала! И уж так от него боялись отстать оба — и конь, и Кащей — хохотала из смерча Мокошь — так неслись за ним во всю прыть, что опомнились только возле самой пещеры, когда черные волны овец их со всех сторон окружили и стремительно повлекли в кромешную тьму. А Лихо увидела только, что за гость к ним пожаловал, и невод из рук обронила, и гостя нежданного побежала встречать. А Коловул кругами уже носился и овцам своим с рычанием помогал.
Тут и оставила Мокошь Кащея — своим близнецам на забаву — а что дальше делать, не знала — чем бы можно еще непокой свой унять. И домчавшись до неба, стала в клочья рвать облака. А потом уселась на самом пологом и снова богиней сделалась — ясноглазой, пышноволосой, нарядной. Обхватила руками колени да и подумала вдруг: отчего же так весело ей и так страшно? И разве может быть разом и страшно, и весело? Может! Так было уже однажды, когда Велес ее похищал. И предчувствие — да? неужели? — все одежды ее вмиг окрасило в алое и лиловое.
А в Селище желтый лист уже все деревья обвесил. А где не был он желтым, был багряным, был рдяным, был золотым… Яся все глаза проглядела — так Утку и Зайца с охоты ждала. Удал уже сколько раз в лес ближний ходил, он и в дальний лес собирался, но туда дела не пускали. А вернее сказать: Родовит. Он теперь всякий день жертвы богам приносил. А тверже руки, чем у Силы с Удалом, не было в Селище ни у кого.
О судьбе кудрявой черной овцы, которая той ненастной, ни на что не похожей ночью сначала в окне показалась, а потом и по дому княжескому засеменила, копытцами застучала, Родовит теперь думал дни напролет. Овца эта в клетке жила, в которой когда-то Кащея держали. И стоило Родовиту мимо клетки пройти, так сразу овца и кричала:
— Бе! — и замолкала на миг, как будто от Родовита ответа ждала, а не дождавшись, опять вопрошала: — Бе?
И тогда Родовит помимо воли своей отвечал:
— Да.
И оттого, что опять выходило: «бе-да» — вздрагивал старый князь. Потому что беды отовсюду ждать можно было. От Утки и Зайца — что не вернутся; а если вернутся, от Ягды тогда — что не примет она ладейного жениха; от Жара — что явится снова да еще Велеса ярость на Селище наведет; а уж какой беды можно было ждать от Кащея, от гнева богов за него — Родовит и подумать страшился… В конце концов так решил старый князь: беду эту надо против овцы повернуть. Беда, говоришь? Вот и будет беда на черную твою голову. В жертву решил Родовит принести злую вещунью — Перуну и Мокоши.
Утро было. Туман над землею стоял — густой, непроглядный. В молоке этом даже овца не черной, а серой была. А если на пять шагов отойти, и белой уже овца становилась. Даже огонь, который Сила развел, серым пеплом казался покрытый. А идолов среди капища словно и не было вовсе. И потому Родовит прямо к ним подошел, уж если глазами нельзя — руками к богам прикоснуться. Овцу Удал на плечах держал. И он же должен был горло ей перерезать. А только послышалось за спиною у Родовита: «Бе!» А потом сразу крики Удаловы:
— Стой! Нельзя! Куда побежала? Боги обидятся!
И всё. Тихо стало над капищем. Только слышно, как Сила с Удалом в белом месиве носятся. А овца себя даже вздохом не выдала. Смешалась с туманом, будто творог с молоком.
— О Мокошь! И ты, чье имя вымолвить разом не хватит сил! — так начал в отчаянии князь и показалось ему, будто гром покатился в ответ — от реки покатился. А потом уже понял: нет, не гром. Это — весельный плеск стена поющая отразила, и умножила, и над Селищем понесла. И тогда закричал Родовит:
— Боги вняли моей мольбе!
И кузнеца с Удалом позвал, велел поскорее на берег себя отнести. Ногами бежать ни сил, ни терпения не было. И торопил их дорогой. А только зря торопил, если даже не видно было, куда и ногу поставить.
Лишь по плеску воды угадал Родовит, что вот она, Сныпять, наконец уже рядом. Лишь по дыханию и по шепоту робкому понял: люди на берегу высоком стоят, много людей — всё Селище, значит. Стоят и не дышат почти, себя потому что выдать бояться, и слушают, как стена умножает незнакомую речь.
«Милто! — шепчет стена. — Отие! — шепчет. — Васарис!»
Потому что люди там, на воде, тоже шепчутся, громкий голос страшатся подать.
И тогда оперся о посох свой Родовит и крикнул что было силы:
— Гости ладейные, дорогие! Вы ли это?
А из белого марева вдруг в ответ понеслось:
— Они самые! Кто же еще?
Яся прежде других догадалась: это Зайца был голос. И закричала:
— Заяц! А Утя?! Он там, с тобой?
— Там я! Тут! Не ори! — точно, Утин был крик.
И когда стена его повторила, Яся без памяти рада была, что еще и еще его голос услышать можно. И заплакала от волнения:
— Сыночек! А что же ты делаешь там?
— Мам…. Мы тут… ну это… для Ягды жениха привезли.
«Для Ягды жениха привезли!» — повторила стена. И еще раз, и снова: «Для Ягды жениха привезли!»
— Какого еще жениха? — это Ягдин был голос — удивленный, негромкий.
А потом слышно стало, как большая ладья носом в берег уткнулась. И от этого люди на ней с волнением загомонили:
— Илеэ каалту! Дйинстур!
И стена растерялась, не знала, что раньше и повторять: слова непонятные, или, может быть, топот тяжелых ног, или звонкий шелест кольчуг? Всё смешало гулкое эхо.
И опять страх и ропот в людей Родовита проник. А тут еще Ягда опомнилась, голос ее громким сделался, будто бы грозным даже:
— Я спрашиваю, какого вы мне привезли жениха?!
И Корень с Калиной по берегу заметались:
— Князь-отец! Не за мечами ли нам податься?!
— Слышно — железо на них гремит!
— Нет, нет! Нет! — из непроглядности возопил Родовит. — Ладейные гости — добрые гости! Князь Родовит приветствует их! И люди Перуна и Мокоши тоже!
— Да, тоже! Приветствуем! — загомонили на склоне, сначала негромко, а потом всё решительней, всё смелей, чтобы страх свой прогнать. — Ладейные гости — добрые гости!
Быть может, дыхание людей, их взмахи и голоса чуть отогнали туман, а может быть, это и ветер подул. А только увидели люди вдруг — как месяц видишь сквозь быстрое облако — чудо, какого не видели прежде, — похожее именно что на месяц небесный.
— Ладья?! — первой Щука вдруг догадалась.
А после уже понеслось:
— Какая! Гляди ты!
— А весел-то сколько!
— Мам, это вправду ладья?
— Ой! Ой! А по дереву-то, смотри, прямо как вышито!
А ладейные люди на берег уже забирались, высокие, бородатые, в кольчугах, в шлемах округлых. А мечи на них были уж такой опасной длины, что даже Сила, кузнец, глаз свой с тревогой прищурил.
— Ладейные гости — желанные гости! — поклонился им Родовит.
И люди им тоже тогда старательно кланяться стали.
Одна Ягда бесстрашно вдоль них побежала, Утку в хвосте у пришельцев нашла, за руку его ухватила:
— Зачем вы их привезли? Зачем мне ладейный жених?
Утка прежде глаза опустил, а после ответил негромко:
— Потому что Кащей, получается… ну, что он не вернется уже. Но ты лучше про это у Зайца спроси! Ага…Точно лучше.
И Ягда, себя не помня, бросилась Зайца искать, и руками людей раздвигала, как воду во сне, когда в проруби тонешь, а вода тебе всплыть не дает.
Кто мог подумать, что из Велесова подземелья есть к Нижнему морю лаз? И что лаз это так походит на колодец без дна? И что Велес заставит Жара по мокрым каменным стенам карабкаться вниз? Но так и не скажет: а долго ли — день, ночь или бессчетность дней и ночей?
То ли страх его, то ли скуку развеять — вместе с Жаром Велес и нечисть послал. «Самых храбрых, — сказал, — с тобой посылаю. Береги их! За каждую мне ответишь!»
А как же было за них отвечать, когда трое почти на одно лицо оказались, а двое других хотя между собой и разнились, а только по именам их запомнить было никак нельзя. Сколько Жар ни твердил себе: Лохма, Тыря, Шня, Волокуша, Хлобысть, — но понять, кто же Лохма из них, если все они безволосы, не мог. Если каждой, когда она шмякалась на уступ, так и хотелось крикнуть: «Хлобысть!» Если на Тырю сразу две отзывались!
Но эта забота была не заботой, а так — отвлечением от страха, от пота холодного, от бурчания в животе… Или все-таки Велес дал ему нечисть с собой, чтобы голод в далекой дороге унять? Нет, сказал же: «За каждую мне ответишь».
Время в черном бездонном колодце никуда не текло, не девалось, не прибывало. И поэтому мысли не уходили, не приносились другие, а вертелись все те же: далеко ли до дна? не на погибель ли Велес его послал? и удастся ли, неужели удастся невероятная эта затея?
Вместо времени здесь бежала вода — там и тут звенящими струйками, а то и на голову вдруг обрушивалась — подземная, ледяная. Жар каждый раз от этого вскрикивал, а кто-то из нечисти — кажется, все-таки Шня, — следом насмешливо фыркал. И ведь не цыкнешь, за жабры не схватишь! Потому что нечисть выше Жара ползла — потому что он пламенем путь освещал. Пустит вниз пару огненных струек и уже хоть немного ясней, куда ставить заднюю лапу. И еще ведь болело бедро. Наконечник копья ушел из него вместе с линькой, а вот память в теле осталась. Только вздрогнет на скользком камне ладонь, только уйдет из под задней лапы уступ, и вместе со страхом, боль в бедро возвращалась. Но уж лучше было о боли думать, даже о людях, его предавших, даже о Ягде ему прокричавшей ему: «Не муж ты мне и никто!» — чем с ужасом понимать: не будет у этой бездны конца, выдумал Велес, нет никакого Нижнего моря!
И тут мимо Жара с тоненьким писком нечисть вниз пронеслась — оступилась, должно быть. И вот летела теперь, верещала… Но длилось это недолго. Снизу послышалось вдруг: хлобысть! Но не о камень хлобысть, а шумно и хлестко — о воду. И прочая нечисть тоже это расслышала, залепетала:
— Скоро! Скоро уже!
— Цыть, позорные! — шепотом крикнул Жар. — Ведь разбудим же!
Потому что лаз этот прямо к пещере Дажьбога вел. Потому что Велес велел в тишине ползти, не шептаться. Но сверху опять долетело:
— Давай тоже! И мы!
— Я боюсь!
— А зажмурься!
И с тоненьким визгом возле него пронеслись — все четыре. Он их по плескам считал: плюх, плюх, плюх… И опять же: хлобысть!
А когда обернулся Жар, чтобы вниз посмотреть, — точно, воду увидел. Темную, но не черную! Это Велес его научил: если будет вода хоть немного светлеть — а она всё светлей и светлей становилась! — значит, скоро в пещеру примчится Дажьбог — после долгого дня отдохнуть.
И еще посветлело немного вокруг. И нога — или все-таки задняя лапа? — от волнения соскользнула с уступа и тоже вниз — в хлесткую воду его увлекла.