Чужое чужому рознь! Да и не были им ладейные люди совсем уж чужими, если Мила, родная сестра Родовитова деда, замуж к людям ладейным ушла. И, значит, детей родила. И внуки ее, а может быть, уже правнуки даже — вот они, в чудной ладье к ним приплыли. А то почему бы еще самый славный из них был не с белыми волосами, а с русыми? А другой был и ростом, и голосом, и повадкой, на кузнеца их, Силу, похож. А третий вообще их слова понимал — значит, Мила его научила! И при князе он был его правой рукой, говорил: «Зтой! Кудйа? Пропузтьи! Этйа кньязь!» — потому что в тумане, конечно, столпились люди, шеи тянули, а то и толкали друг друга. Как на ладейного князя было не посмотреть? И до чего же видным он оказался. Ростом был чуть не с Жара! А лицом и улыбкой совсем человек, разве шлем на нем был не такой, как на всех, а клейменный двумя топорами и птицей. Жалко только, что очень он быстро с Родовитом вместе ушел. И еще со вторым из ладейных — люди так его и прозвали: Зтой-Кудйа.
А когда разошелся туман, вот тогда они остальных разглядели — пока те место себе для стоянки ходили искать — и по Селищу, и вокруг по полянам. А потом еще к лесу пошли, веток еловых себе нарубили, а потом на высокий берег вернулись и стали на нем шалаши возводить. Должно быть, поближе к ладье своей быть хотели — и ночью, и днем.
Только речь их чужая немного смущала людей. И что сами они высокие очень и получается так, что все время сверху глядят. И что только сложили себе шалаши, снова в лес без всякого спроса пошли — теперь уже на охоту. А другие выплыли на середину реки и без спроса свой невод в воду закинули. Но только и их понять было надо: изголодались, должно быть, в пути. А Родовит так сказал Ладе с Мамушкой, а за ними уже и все повторять принялись: это Симаргл, не иначе, людей ладейный прислал. Потому-то они и воины все на подбор! Потому-то, чтоб были они невредимы, Симаргл их ладью своим облаком скрыл, будто птенчика — белым яйцом. Одна Ягда этому не поверила. Не будет, сказала, Симаргл против воли ей жениха присылать! А она его не об этом совсем просила.
И до чего же смышленая девушка Ягда была — Зайцу тоже ведь не поверила, будто Кащей уже никогда не вернется. Хотя Заяц ей и оберег показал, и сказал, что нашли его возле пещеры, где Коловул и Лихо живут, где и другие волки стаями бродят, — и не соврал ведь почти! — а только после нашла Ягда Утку и его всё заставила повторить: где нашли, как, кто первым увидел, утро ли было, вечер, дождик ли шел… Послушала Ягда Утку да и сказала: «В другой раз когда врать соберетесь, вы между собой сговоритесь сначала!» А потом еще, к вечеру ближе, нарочно Утку у шалашей ладейных нашла, отозвала в сторонку, спросила:
— Ты Щуку любишь?
— Нет, — сказал и глаза опустил. — Щуку нет… Ее не люблю.
— Вот и славно! Когда стану княгиней, непременно на Щуке тебя женю!
Покраснел Утка с конопушками вместе:
— Это, Ягда, как боги скажут…
— А вот так вот и скажут! — и рукой стала в воздухе посох искать, а когда не нашла его, то ногой ударила оземь. И потом заметила только, что ладейный жених на нее стоит и глядит. Не глядит, сразу видно — любуется ею, потому что во гневе Ягда еще лучше была. И глаза у нее, и щеки еще ярче горели, а уж волосы вихрились и разбегались, будто поле спелое на ветру.
Это Мамушка гостя к ней привела. Поклонилась, точно уже княгине, сказала:
— Ягодка, не откажи! Князь-отец тебе очень уж просит князю ладейному, Инвару, Селище показать.
— Инвару… Зелижче… — так повторил, и зубы свои большущие показал. Полон рот у Инвара зубов оказался. Подумала Ягда: лучше бы не улыбался, — а словами сказала:
— Зелижче? Покаджу!
И Мамушка лицо руками прикрыла, потому что нехорошо это было — при госте смеяться. И Утке с Зайцем было это нехорошо. А только прыснули оба. И Инвар от этого тоже развеселился, в ответ еще больше зубов показал.
Ну и ладно, подумала Ягда, отчего бы в самом-то деле человеку из такого уж далека, который и море своими глазами видел, а Селища вот не видел ни разу, родного селения не показать? И повела его — Утка с Зайцем, конечно, следом за ними пошли — к кузнице для начала:
— Это — кузница! — и рукою взмахнула. — Ее первый огонь бог Сварог раздувал! — потом дальше, к дому Дара пошли. — Здесь живет старый Дар. Он гончар. Его пращура сам Симаргл горшки лепить научил! — а когда до Лясова дома дошли, старику поклонилась: — А это — сказитель наш, Ляс. Правым глазом он видит богов. Если он не поет, то боги скучают. А люди не помнят, для чего и живут.
— Длья! Чьего! — улыбнулся ей Инвар и волосы Ягдины тронул. — Ягда… Ваша нивиэста. Инвар и Ягда! — и руки не убрал.
И тогда Ягда тоже сделала вид, что хочет князя погладить. Коснулась его бороды да вдруг и вырвала белую прядь.
— И-у! — больно Инвару было. Так за щеку схватился, точно зуб у него заболел.
А Ягда прядь его намотала на палец и громко, никого не стесняясь, сказала:
— Разрази тебя лихоманка, как Перун Велеса разразил!
Испугались Утка и Заяц, что обидится гость. А ладейный князь, лишь прошла его боль, еще ласковее на Ягду взглянул. Он-то подумал: такой у здешних людей обычай — волосами перед свадьбой меняться. Подошел к ней поближе и дернул из косы волосок.
Чем бы кончилось всё, не ударь Ляс по струнам? Оттолкнула бы Ягда гостя, убежала бы прочь — что напрасно гадать? Ляс на крыше, под низким небом сидел — тесно стало словам между Лясом и небом, так запел он — и дрогнуло сердце у Ягды, а ноги в землю будто вросли.
— Не пожалеют боги человека,
Когда надумают его образумить.
И человек богов не пожалеет,
Когда запретного достичь захочет.
У Перуна — черные кони.
У Дажьбога — белые кони.
Отчего они бегут по кругу?
Люди даже этого не знают.
А достичь запретного стремятся.
И в пути себя самих теряют.
Слезы стояли в глазах у Ягды. Инвар подумал: да, печальную песню спел им старик — о том, должно быть, как грустно невесте с подругами расставаться. На своем языке он таких песен несколько знал. А Утка с Зайцем переглянулись и плечами пожали: и о чем была эта песня — одному Лясу известно.
А Роска, жена Калины, стирала одежду в реке — оглянулась с мостков, нет, подумала, не про нее это песня. Она не запретного хочет, а того лишь, чтобы у них с Калиной сын родился смышленым и смелым.
Только Ягда одна угадала: о ней, о Кащее поет старик. И еще угадала: значит, жив Кащей, точно жив! И к отцу побежала — Инвар, Утка и Заяц удивленно ей вслед смотрели — не пылили сырая дорога, скорее, бежать не давала. А Ягда назло ей бежала, чтобы отцу так сказать: «Погостили и честь знать пора! Я не невеста ладейному князю! А он мне тем более не жених! Ты же сам дал слово Кащею! И потом: как же яблоки? Как же твоя вечная жизнь?!»
Только знала, что Родовит ей ответит — что Кащей не вернется, что Заяц и Утка тому доказательство твердое привезли… И споткнулась. И на дороге возле Удалова дома упала. В самую грязь угодила со своей душегреечкой вместе, которую еще Лиска, княгиня, сшила и нарядным узором украсила… И подумала: вот ведь какая примета плохая! Но плакать себе запретила. А Яся уже со двора ей бежала помочь.
Когда рыжий клубок, который Фефилой казался, вдруг рассыпался комом пожухлой листвы, когда черные волны овец Степунка со всех сторон окружили, а Коловул с рычанием заметался, загоняя в пещеру овец, — не овец торопил он, врага своего в ловушку, — оглянулся Кащей, увидел, что Лихо от озера тоже к нему бежит, и шепнул Степунку:
— Ничего… Не беда! Без испытания не бывает благословения.
И заржал в ответ Степунок. И в голосе его столько тревоги было, что овцы заблеяли следом и от страха быстрее вперед устремились — и коня, и Кащея на нем вместе с собой увлекли. А как только они оказались в пещере, в самом дальнем ее, непроглядном углу, Лихо что же осталось — лишь следом за ними вбежать, поплевать на свои мозолистые ручищи и в пещеру вход завалить. Для этого и лежал от входа неподалеку громадный валун.
— Вот, — сказала, — теперь будешь знать, что есть Лихо!
А снаружи Коловул зарычал:
— И что есть Коловул!
А Лихо еще закруглила:
— И что ест Коловул! Кащеев он точно ест!
И близнецы засмеялись. И снова тревожно заржал Степунок. А Кащей вдруг сказал:
— А я ведь, Лихо, давно встречи с тобой искал!
— С кем? Со мной? — Лихо смех оборвала и лучину от другой, догоравшей лучины, зажгла.
— Я ведь знаю твою беду…
— Ты — беда моя! — крикнула великанша. — Братьев моих обижал, унижал! Всё! Не жить тебе больше! — и лучину пока в расщелину каменную вставляла, говорила: — Беду мне придумал! Ну надо же…
— Не придумал! — и спрыгнул с коня, и чтоб в глаз ей опасный не посмотреть, стал овец вокруг гладить, им в морды заглядывать. — А беда твоя в том, что не любит тебя Коловул!
— Ишь! — воскликнула Лихо. — Много ты понимаешь! — и камень с земли подняла. — Много знаешь ты очень! — и на Кащея с ним двинулась.
— Знаю столько, что и тебя смогу удивить! — торопился Кащей, остановок между словами не делал. — Знаю даже про те времена, когда вас с Коловулом еще и на свете не было!
Озадачилась Лихо:
— Да ну? — и на миг идти перестала.
— Про то даже знаю, как выгнал Перун отца своего, Стрибога, из небесного сада! Прежде всех остальных богов отца родного изгнал — за то, что Стрибог хотел править вечно. А дети его давно уже подросли.
— Не части! Помедленней говори! — так Лихо сказала и камень свой обронила, на кучу шерсти уселась. — Ну? Дальше что было?
А Кащей ведь и дальше не хуже знал. Ему Симаргл сколько раз истории эти рассказывал! Взял Кащей за рога барана, чтобы только барану в глаза смотреть, и опять рассказывать стал:
— Было так: все Стрибоговы сыновья — и Перун, и Дажьбог, и Велес, — сговорились между собой и вышли против отца. Изумился Стрибог, закричал: «Что же, теперь и богу нельзя вечно править?» А только в ответ из лука Дажьбога уже золотые стрелы неслись, Перуновы молнии серебро уже извергали, а Велес горящие головни из очага клещами выхватывал и в Стрибога метал! И не представить теперь, какое сияние тогда дни и ночи в небе стояло! А когда отца победили, поделили они отцовых коней: Перуну черные с белой гривой достались — быстрые самые, Дажьбогу — белые, легкие и крылатые, будто птицы. А Велесу не досталось коней…
— Почему это? — крикнула Лихо.
— И тогда от обиды Велес отцовых коров угнал, сколько было их — целое стадо!
— И это — по справедливости! Что, скажешь: нет?!
А Кащей — не оглянуться бы только, — еще крепче барана за рога ухватил:
— Будешь мешать, рассказывать перестану!
— Я не мешаю! — обиделась Лихо и, чтобы занять себя чем-то, иглу костяную на юбке нашла, вынула и подол подшивать себе стала. — Кому я могу тут мешать? Тихо шью…
— Вот и шей! — так Кащей ей сказал и дальше рассказ свой повел: — Узнал Перун про коров, которых Велес украл, и стал за коров воевать. А Дажьбог не то что бы сторону Велеса взял, но и биться с братом родным не хотел. И за это прогнал Перун его с неба под землю — шесть лун над землей кромешная ночь стояла — только молнии в ней сверкали, и носился Велес в промозглой тьме — не видя, не зная, куда же от молний скрыться. Пока лаз в земле не нашел. И под землю полез.
Горько Лихо вздохнула, но голоса не подала.
— Так и остался Перун один в небесном саду. И Мокошь — сестра ведь у братьев была, ее Мокошью звали… Сестра, на которую все три брата с надеждой смотрели, ответного чувства в ее волооких глазах искали… Мокошь тоже Перуну досталась.
— Не навсегда! Папа наш ее после украл! И тоже по справедливости это! — И опять за камень взялась. — Ну? Что ли, всё рассказал?
— Вроде всё, — согласился Кащей. — Хотел еще про твою беду… А ты слушать не хочешь.
— Ну давай. Только быстро. А то Коловул у меня голодный с утра! — и опять хихикнула грозно.
— Почему так все братья Мокоши домогались?
— И почему?
— А потому что Мокошь два волооких глаза имела! А у тебя он один! Поэтому и не любит тебя Коловул! И в жены тебя не берет! Хотел я помочь тебе в этой беде…
Лихо крикнула:
— Как?
— От вола тебе глаз второй переставить…
— Так мне что… за волом сейчас сбегать? — и камень опять из руки уронила.
— За волом далеко. Меня без тебя Коловул задерет…
— Задерет! Неужели не задерет?
— А давай я тебе от коня своего глаз поставлю!
— Больно это, небось!
— Нет, не бойся. Я тебя руки-ноги свяжу.
— Только смотри, чтоб покрепче! — И за веревкой пошла, и рык Коловулов за камнем услышав, крикнула брату: — А ты охолонь пока. Дело у нас.
И когда с веревкой вернулась, даже глаз свой огромный прикрыла — ничем не хотела Кащею мешать.
Только, видимо, Коловул почуял недоброе. С рычанием из волка юношей сделался.
— Лихо! Лихо! — и валун стал толкать. — Ты это… Не верь ему! Кащею верить нельзя!
Встрепенулась от страха Лихо. Огромный свой глаз распахнула. Отшатнулся Кащей, отвернулся, меч свой выхватил и не глядя, а так, наугад голову великанше пронзил. И когда уже меч вынимал, только тут и увидел — глаза единственного Лихо лишилась.
Как же страшно кричала она от ужаса и от боли — дрожь по телу Кащею пошла. А по пещере бежал уже Коловул. Откатил огромный валун, увидел окровавленный меч и на Кащея с рычанием ринулся.
Отступил Кащей на полшага, на камень ногою попал. Тут его Лихо ручищей и ухватила, и хоть связаны были у великанши руки, умудрилась в спину Кащею иглу свою костяную воткнуть. Боль такая была, словно самое сердце пронзила.
Когда бы не Степунок, плохо Кащею пришлось. Вздыбился конь, заржал и овец, которые в угол его зажали, теперь на Лихо и Коловолу погнал. Потому и вырвался из ручищ великанши Кащей. Потому и не смог Коловул до него дотянуться. Овцы теперь между ними ходили черной плотной волной. А потом закружились овцы и прочь из пещеры пошли. И Степунок с ними вместе. И Кащей, потому что успел на коня своего вскочить.
Миг оставался им до желанного освобождения! Вот и пещера была уже позади, и водопад, вот и озеро впереди заблестело… А только снова волком сделался Коловул. В три прыжка нагнал Степунка и Кащея зубами с него стащил. Вот они по земле уже покатились. Чьи руки, чьи когти, чьи зубы сильней? До меча Кащею было не дотянуться. И тогда он руками схватил и стал разрывать волчью пасть. Когти могучего волка, казалось, повсюду в тело его впились. И всё же Кащей пересилил, перетерпел. И вот уже стал от боли сипеть Коловул, а потом и попискивать, точно волчонок… Пощады, должно быть, просил. Даже когти в лапы вобрал… И Кащей отпустил его и ногой от себя оттолкнул. И тогда вдруг услышал: «Финь! Финь! Финь!» — и в небо взглянул — ну конечно, это была Фефила.
Она сидела на склоне горы так высоко, что казалось — на облаке. В лапах держала Фефила камень и так настойчиво повторяла: «Финь! Финь-финь-финь!» — что Кащей наконец ее понял и стал от сипевшего волка из последних сил отползать. Степунок шел с ним рядом. Иногда подгибал передние ноги. Но Кащей, истекающий кровью, только гладил коня. Забраться ему на спину у него уже не было сил.
Должно быть, это обнадежило Коловула. Волк перестал сипеть, из пасти опять засочилась слюна. И вот он уже подобрался, готовясь к прыжку. Хвост с торжеством закруглился… И тогда-то с вершины горы вниз ринулся камень — один, небольшой, но так ловко Фефилой отправленный, что следом за ним покатились еще и еще. И вот уже два десятка огромных камней легли друг на друга и встали между Кащеем и волком — стеной. Невысокой, остроугольной. И пока Коловул размышлял, как ему, обессиленному, будет легче через нее перебраться, Кащей отдышался… И когда Степунок вновь опустился с ним рядом, смог — с трудом, а все-таки смог — на него с земли перебраться. И даже присвистнул негромко:
— Финь! Финь!
И тогда за спиной у него опять начался камнепад. А потом глаза сами закрылись, только руки привычно сжимали поводья. А потом, должно быть, пришло забытье. Он не чувствовал даже рук.
Вот уже Инвар в дому их сидел. А Родовит и не знал, чем еще его угостить. Потчевал князя ладейного и перепелом, и куропаткой, и зайцем, и мясо лося на вертеле для него запекли, и медвежатины в особом, Мамушкой выдуманном посоле, из погреба для него достали. Жадно ел Инвар — за четверых. И еще ему помогал Здой-Кудйа. А Ягда с ним рядом сидела. Кусок ей в горло не шел. Всё казалось, что амулет Кащеев сам собой о чем-то тревожном звенит. Вот и сидела не шелохнувшись. А только ножики с ноготок все равно как будто точили себя друг о друга. Накрыла их Ягда ладонью, а они и под нею дрожали.
Родовит же по-своему это истолковал. Так решил, что смирилась с судьбою его строптивая дочь. А потом и лучше решил, что это она князю Инвару так сердечность свою выражает. И пальцем Зайца и Утку к себе подозвал — оба они в углу для поручений стояли — и шепотом их зачем-то в подпол отправил. А только вернулись они — от запаха фыркнула Ягда — с тем самым ларцом, который Жар перед свадьбой из топи принес.
И вот принялся Родовит один за другим из ларца доставать каменья. Таких драгоценных, большущих таких Инвар в жизни своей не видел, должно быть. Разгорелись у ладейного князя глаза. И слова на чужом языке теперь из него вылетали так стремительно, словно крики из птиц. А потом, от волнения и вовсе забывшись, Ягду жирной рукой за подбородок схватил.
— Ваша нивиэста, — пропел. — Ты-ы-ы!
И в ярости Ягда вскочила:
— Отец! Я умею слышать и те голоса, что внутри! — и не зная, что делать с яростью дальше, тоже схватила Инвара за подбородок: — Голос, который таится там, за большими зубами, говорит сейчас: я хочу все шкуры всех ваших зверей из леса! я хочу всю рыбу из вашей реки! я хочу, чтобы все ваши боги были у меня на посылках!..
— Замолчи! — зло сказал Родовит. — Сколько прикажешь ждать твоего Кащея?
— Три луны я еще проживу без него… А потом все равно уплыву к Закатной реке!
Утка с Зайцем стояли, вздохнуть боялись. Здой-Кудйа говорил что-то Инвару в самое ухо… А Ягда из дома уже бежала, а потом со двора… И когда к поющей стене прибежала закричала да так, чтобы слышно было в горах:
— Кащей! Я люблю тебя! Я буду ждать тебя всегда-всегда!
И эхо радостно и протяжно умножило этот крик: «Кащей!» И еще раз: «Кащей!» А следом неслось уже: «Я люблю тебя!» И еще раз и снова… А после: «Всегда-всегда-всегда!»
И тогда от своих костров, разведенных на берегу, стали ладейные люди к Ягде сбегаться. Шумно с криком бежали, потому что огнем они только руки себе согревали, а тела они согревали медовухой и брагой. И мечами своими стали горшки в стене разбивать. А другие их из стены вырывали сначала, а потом уже били о землю, а потом и ногами крошили еще.
— Нет! Вы не смеете! — это Ягда кричала и хватала их за руки. — Я здесь скоро буду княгиней!
Но эхо уже не вторило ей. И голос срывался. Без эха голос хрипел и дрожал, как без перьев петух.
С вершины обрыва на Ягду Инвар смотрел — с недоброй улыбкой, а потом еще руку свою на рукоять меча положил. Зтой-Кудйа, должно быть, уже до последнего слова пересказал ему то, что Ягда отцу за столом прокричала. И голос, живший у ладейного князя внутри, теперь отвечал ей на это: да, я хочу и зверей, и каменья, и рыбу, и тебя, непокорную, вздорную и красивую, тоже хочу, и всё это скоро неминуемо станет моим. А чтобы у Ягды не осталось в этом сомнений, Инвар поднял обе руки. Это значило: он одобряет своих людей. И люди его в ответ яростно закричали:
— Инвари! Оле-туоле! — и стали в небо горшечные черепки, подкручивая, бросать. И с хохотом их старались ловить. А потом и со смехом друг в друга швыряли.