Удивление, а вернее сказать, потрясение от неожиданной встречи с братом в значительной мере отрезвило Айзека Чиппендела. Стараясь как можно скорее скрыться с его глаз, он петлял, как заяц, сворачивая в первые попавшиеся переулки, пока наконец не почувствовал себя в безопасности. Конечно, он и не думал останавливаться в меблированных комнатах на Тобин-стрит, чей адрес назвал так легко и непринужденно.
За долгие годы нищенства привычка врать сделалась его второй натурой, и ложь срывалась с его уст гораздо чаще, чем правда. И все-таки слова брата заронили в его сердце острую тоску по старому дому - не то чтобы ему захотелось вернуться и обосноваться там до конца своих дней, а просто пришла охота поглядеть на него еще раз. Естественные человеческие чувства еще не отмерли в его душе, и он все еще был способен стыдиться своего нравственного падения. Если бы только возможно было вернуться назад, в ту исходную точку, где две дороги открывались перед ним: одна - широкая, ведущая к погибели; другая - узкая, ведущая в жизнь, - его судьба могла бы сложиться совсем иначе! Но его жизненный путь близился к завершению, и неминуемый конец - безвестная могилка нищего пьяницы - уже маячил впереди. При мысли об этом Айзек застонал, и на сей раз в его глухом стоне не было и тени фальши.
Когда же он попытался вообразить себе Комптон- Парк - тихий домик под сенью вековых деревьев и тишину, нарушаемую лишь пеньем птиц да шелестом листвы, - то понял, что одиночества ему не вынести. Жизнь нищего попрошайки, которую он вел вот уже более двадцати лет, стала ему не то чтобы дорогой, но, во всяком случае, привычной; отказаться от нее он был не в силах. Трудиться, вести тихое домашнее существование? Нет уж, увольте! Его нынешняя жизнь, в которой хватало неожиданных событий и превратностей судьбы, была ему больше по нраву. Для него она была все равно, что спорт и азартные игры для праздного богача. И хоть глаза его давно потускнели и затуманились, хитрым, проницательным взглядом он впивался в лица прохожих, безошибочно выискивая среди них того, кто готов был склонить слух к его слезливым басням.
Сколько раз он внутренне потешался над легковерными слушателями, которых его надтреснутый старческий голос и красноречивые слова трогали до глубины души! Так неужели же он променяет чувство удовлетворения, которое испытываешь, добывая деньги собственным мастерством, на жалкую участь приживала в доме родного брата?
Бедняга Роджер! Айзек даже пожалел его, представив, как он будет разочарован завтра утром. Впрочем, может настать и такое время, когда небесполезно будет знать, где живет племянница со своим богатым мужем, и Айзек тщательно занес их адрес в свою замусоленную записную книжку. Тут его вдруг как огнем обожгло: он сообразил, что Роджер и Джоанна могут начать наводить о нем справки и, возможно, даже прибегнут к помощи полиции. В том, что Джоанна по описанию отца узнает давешнего седовласого старца, обещавшего назавтра прийти к ней вместе со своим семейством, сомневаться не приходилось. Будь он один, у него еще оставался бы шанс замести следы, но Тряпичница, Джоан и малышка Везу- нья... по такой компании его вычислят в два счета.
Если его найдут, то Джоан, скорее всего, отберут. Любой лондонский магистрат без колебаний отдаст ее Роджеру с дочерью, особенно если будет доказано, что ее заставляли попрошайничать.
Внучку у него отнимут, и он останется один как перст, безутешный старик, о котором некому будет позаботиться, жалкий, неприкаянный бродяга.
При одной мысли об этом Айзек покрылся холодным потом. Напрасно он твердил себе, что среди многих тысяч бездомных жуликов, населяющих дешевые ночлежки Ист-Энда, найти их с Джоан будет почти невозможно. Все-таки он был приметной личностью, и, в какую бы дыру он ни забился, Роджер, его брат-близнец, был достаточно на него похож, чтобы облегчить сыщикам поиски. Да и дочка его узнает Тряпичницу при первой же встрече: ему вспомнилось, какими жалостливыми, полными слез глазами смотрела она на все их «семейство». Да, за ним пойдет самая настоящая охота. В конце концов, его найдут, и он навеки потеряет Джоан!
Стояла уже глубокая ночь, когда Айзек наконец добрался до Спиталфилдз, но вместо того чтобы искать приюта в одном из своих обычных убежищ, он отправился к дому, где ночевала Джоан.
При всей своей порочности он еще не пал настолько низко, чтобы затянуть невинную девочку в те глубины мерзости, где обретался сам. Он прилагал все усилия, чтобы оградить ее от общения с падшими женщинами и девушками, с которыми он якшался.
Услыхав из уст внучки первое ругательство, он в первый и последний раз побил ее, да так сильно, что она навсегда усвоила, что сквернословие — привилегия не для нее. Он не позволял ей лгать - исключение делалось только на время работы - и непрестанно внушал девочке, что она происходит из хорошего рода, поэтому все, кто ее окружает, не смеют с ней равняться. «В сущности, ты благородная девица, Джоан, - говаривал он, - и все прочие не чета тебе, так - капустные кочерыжки!»
Желая уберечь ее от дурного влияния, он устроил ее ночевать в одном доме поблизости. Это не повлекло за собой никаких дополнительных расходов, потому что Джоан расплачивалась за ночлег мелкой работой по хозяйству; однако дедушка уже подумывал о том, как прибрать к рукам более существенный доход, который со временем начнет приносить внучка.
С темной улицы Айзек свернул в совсем уже мрачный проулок и, спотыкаясь и ежеминутно рискуя свернуть себе шею, стал спускаться на ощупь по винтовой лестнице, такой же черной, как сама ночь. Лестница вела в кухоньку, расположенную в подвальном этаже, и, спустившись на нижнюю ступеньку, он увидел, что сквозь щели в неплотно пригнанной двери просачивается тусклый свет. Джоан еще не ложилась.
Каморку, открывавшуюся за дверью, наполовину заполнял широкий деревянный остов старинной кровати. По четырем ее углам возвышались столбики, которые поддерживали раму, состоявшую из голых перекладин - этакий скелет балдахина. На кровати лежала дряхлая старушка, вернее сказать - полусидела благодаря мешку, набитому обрезками бумаги и подсунутому ей под спину вместо подушки. Была здесь и другая мебель: у очага, где горела горсточка углей, стоял трехногий табурет, на котором устроилась Джоан.
В каморке было довольно чисто, поскольку арендная плата Джоан состояла в уходе за прикованной к постели старушкой и ее имуществом; и, надо сказать, девочка неплохо справлялась со своей задачей, особенно если учесть, что в доме не было ни щетки, ни мыла, так что она обходилась обломком метлы да двумя тряпками, подобранными на улице. С помощью этих незамысловатых орудий Джоан ухитрялась воевать с пылью и грязью лондонского подвала.
Каморка выглядела бы совсем голой, если бы не подвешенные по всем перекладинам и углам тряпичные куклы, большие и маленькие, одетые в лоскутные платья. Лица кукол были слегка намечены: четыре прямых черных стежка на белом ситце изображали глаза, нос и рот; правда, у иных лицо было черным, а его черты - белыми. Сморщенное личико старушки лучилось доброй улыбкой: она как раз заканчивала вышивать рот очередной куклы, когда Айзек, едва постучавшись, торопливо открыл дверь, точно опасался, что прямо у него перед носом ее закроют на ключ. От дуновения сквозняка, гулявшего на лестнице, куклы закачались и медленно закружились на веревочках: выглядело это одновременно и комично, и жутковато.
— Как, дедушка, это вы? - воскликнула Джоан, поднимаясь с табурета. По дороге домой она купила себе пару черствых пирожков и теперь угощалась, вознаграждая себя за дневной пост.
— Он что, ходил смотреть на повешенного? - с интересом спросила старушка.
— Нет, бабушка, сейчас на площади уже никого не вешают, - отвечала Джоан. - Теперь это делают в тюрьме, вы же знаете.
— О, то было редкостное зрелище! Одно из лучших зрелищ во всем Лондоне! - сказала старушка и забормотала, склоняясь над своим рукоделием: - Одно из лучших зрелищ во всем Лондоне!
— Да ведь у вас таких «висельников» полным-полно! - сказал Айзек, оглядывая кукол, все еще кружащихся на своих веревочках.
— О да! Они все здесь, все до единого, - радостно отвечала старушка, - все, кого повесили за последние тридцать лет. Когда Джоан уходит, они составляют мне компанию. Я даже могла бы перечислить вам их имена, ну да Бог с вами! Я ведь не говорю нашему миссионеру или той женщине, которая разносит Библии, кто они такие. Вот видите - я как раз заканчиваю последнего, и Джоан должна его повесить, перед тем как лечь спать. Потому-то мы с ней и засиделись так поздно.
— У вас тут прямо как в заведении мадам Тюссо! - заметил Айзек.
— Еще бы! - откликнулась старушка. - Я ходила туда однажды, еще молоденькой девушкой, — и, между прочим, одета была не хуже благородной дамы! Меня водили в «Комнату ужасов». Тогда-то мне и пришла эта идея насчет кукол. В те времена людей еще вешали на площадях. Одно из лучших зрелищ во всем Лондоне!
— Ну, а как тут моя Джоан? Хорошо ли себя ведет? - спросил Айзек, отворачиваясь от кукол.
— Да! Она хорошая девочка, — закивала старушка. - По воскресеньям она не очень устает, так я ее прошу по вечерам петь мне свои гимны. Мне было бы жаль с ней расстаться. Я ведь могла бы брать с нее деньги за то, что она делит со мной постель, - да уж ладно! Она любит моих куколок почти так же, как я сама, верно, Джоан?
— Конечно, люблю, - ласково согласилась Джоан. — Кто ж, как не я, выпрашивает для вас лоскутки и всякие мелочи? Как бы вы без меня шили своих куколок?
Повинуясь незаметному знаку Айзека, она поставила свой ужин на полку над очагом и вышла вслед за ним на темную лестницу.
Старик питал к своей внучке такое безраздельное доверие, что оставлял ей на хранение все свои сбережения. Он знал, что более надежного места ему не сыскать. В ночлежных домах, которые он посещал, на сохранность своего имущества, кроме того, что было надето на тебе самом, нечего было и надеяться. Эти сбережения обыкновенно заключались в двух-трех шиллингах; бывало, что жажда мучила его особенно сильно, и тогда он требовал у внучки отдать ему все, до последнего фартинга. Теперь же он рассчитывал, что ей удалось сохранить хоть немного из его прежних заработков.
— Нет, дедушка, - тихонько ответила она, - ничего нет, кроме тех шести пенсов, что вернула миссис Мосс.
— Что ж, - сказал он, - вот тебе восемь шиллингов и кое-какая мелочь. Прибереги их до завтра, Джоан, потому что винные погребки еще не закрылись, а утром эти деньги мне понадобятся. Старой Долли ничего не говори. И еще, Джоан, смотри, об этом никому ни звука! Завтра мы с тобой едем прочь из Лондона.
— Прочь из Лондона?! - вскричала она, от изумления забыв понизить голос.
— Да, дорогая. Я что-то неважно себя чувствую. Хочу попробовать сменить обстановку. Только гляди, не проговорись никому, особенно Тряпичнице, если она сюда зайдет. Я знаю, ты хотела бы уехать из Лондона.
— О, дедушка! - в волнении зашептала Джоан. - Я буду так счастлива! Мы с Везуньей по дороге домой как раз говорили о том, как славно было бы уехать в деревню. А что, Тряпичницу мы тоже с собой возьмем?
— Нет! К дьяволу Тряпичницу! — в запале у Айзека вырвалось крепкое словцо. - Чертова мегера! Нет, дитя мое, мы с тобой и вдвоем не пропадем. Завтра выходим в семь утра. Будь наготове и прислушивайся у двери. Я посвищу тебе сверху. Пожитков у нас будет немного.
Свой ужин Джоан доедала в задумчивом молчании и новую куклу подвесила без единого слова. Странно было видеть, как эта юная девочка, встав на колени у кровати, над которой покачивались страшненькие тряпичные висельники, вполголоса читала краткую молитву.
Это была самая простая детская молитва, которую произносят пяти-, шестилетние малыши, и которой, вероятно, давным-давно научила ее мать, чей смутный образ сохранился в памяти Джоан. Всю ночь она ворочалась, то и дело просыпалась и лежала без сна рядом со спящей старушкой, глядя на мерзких кукол, свисавших со всех перекладин, и встала задолго до того, как заводские часы пробили шесть. Держать язык за зубами оказалось очень нелегко: Джоан так и распирало желание поделиться радужными надеждами, теснившимися у нее в груди. Час, остававшийся до семи, длился целую вечность. Заслышав, наконец, дедушкин свист, она вскочила и, охваченная внезапным чувством нежности, склонилась над старушкой - единственным существом, которое многие годы было для нее неким подобием подруги, — и поцеловала ее желтую морщинистую щеку.
И только одно обстоятельство омрачало ее великую радость: покидая Лондон, она покидала и Везунью. Как странно и как страшно будет малышке жить изо дня в день, не видя своей милой Джоан! За последние два-три года не проходило и недели, чтобы они не встречались, выходя просить подаяния, и всякий раз, когда Джоан брала на руки это бедное изголодавшееся создание, ее охватывала огромная нежность. Они успели привязаться друг к другу. Для Везуньи Джоан была единственной подругой и защитницей, а теперь у нее отнимется и это утешение. А вдруг Везунью наймет какая-нибудь злая женщина и будет выдавать ее за своего ребенка? При виде дома, где миссис Мосс морила голодом двоих несчастных малышей, в ясных глазах Джоан выступили слезы.
Но даже малышка Везунья была ненадолго забыта, когда они очутились на вокзале Лондон-Бридж, среди шумной толпы пассажиров третьего класса, осаждавших билетные кассы. Айзек велел ей съежиться и притвориться совсем маленькой: он собирался купить для нее билет за полцены, в противном случае им не хватило бы денег, чтобы уехать так далеко, как он рассчитывал. Кассир с сомнением оглядел девочку, но так как работы у него было по горло, а Айзек чрезвычайно искренне и со всей почтительностью уверял, что, хотя его внучка слишком рослая для своего возраста, ей еще нет двенадцати, он позволил себя убедить. Было еще темно, когда они сели в поезд, а когда достигли лондонских пригородов, серый рассвет еще только занимался. Джоан сонно глядела, как зарождается тусклый ноябрьский день; но по мере того, как поезд удалялся от города, тучи разошлись, и по-зимнему красное солнце осветило невспаханные поля, зеленые изгороди, усеянные красными ягодами, и деревья, машущие на ветру голыми ветками.
Горячий восторг пробежал и разлился по жилам Джоан. Ее глаза зачарованно следили за полетом грачей в небе, и ей казалось, она сотни раз видела эти черные стаи. Она позабыла, что с самого утра ничего не ела; слезы радости то и дело подступали к ее глазам, и она украдкой их вытирала. Нет, в Лондон она больше никогда, никогда не вернется!
В полдень они прибыли в Брайтон, и впервые за всю жизнь Джоан увидела море, мерцающее переливчатым светом. Это было так, точно она очутилась в другом мире! Еще вчера ее миром был Лондон, с его липким желтым туманом, скользкими мостовыми и шумными толпами. А сегодня в ее мире ярко сияло солнце, и по всей безбрежной поверхности моря плясали кудрявые барашки, и свежий солоноватый ветер дул ей в лицо, и небо над головой было такое синее, и белые облачка на нем неслись, догоняя друг дружку. Джоан вдруг стало так легко, будто с плеч у нее свалилась целая гора. Шагая по улицам рядом с дедушкой, она распевала так весело, как никогда, и многие прохожие останавливались, чтобы поглядеть на девочку с сияющим личиком и послушать ее звонкий молодой голосок, и пенни одно за другим сыпались в старую, потертую шляпу Айзека.
«Ах, если бы Везунья была здесь!» - думала Джоан.
Глава 6. Грех и позор
Не одна Джоан плохо спала в ту ночь. Роджеру Чип- пенделу тоже не спалось на мягкой постели в просторной гостевой комнате, где устроила его дочь. Слишком взволнован он был мимолетной встречей с братом и неудачной попыткой разыскать его по указанному адресу. Полночи он перебирал в памяти счастливые дни детства, когда они с братом были неразлучны. Айзек - всеобщий любимец - всегда был живее, умнее, красивее Роджера; потом молодой мистер Джеральд, брат лорда Комптона, взял его к себе в услужение, и оба стремительно покатились по наклонной плоскости. Их нравственное падение всегда было предметом скорби и тревог как для лорда Комптона, так и для Роджера Чиппендела. Вскоре мистер Джеральд умер и был погребен в семейном склепе в Комптонхорпе; Айзек же пропал, и много лет о нем не было ни слуху, ни духу.
И вот теперь, когда Роджеру через многие годы довелось снова пожать руку брата, заглянуть в его глаза, сознание новой утраты было нестерпимо.
Наутро он поднялся чуть свет и вышел на улицу. Хотя Роджер не захватил с собой в Лондон своей рабочей одежды, прохаживаясь по Сильвердейл-Роуд, он выглядел точь-в-точь как зажиточный английский ремесленник. Он очень надеялся, что у Айзека недостанет духу нарушить данное накануне обещание. Вчера он отдал ему все деньги, что у него были при себе, - но это была не милостыня, а искренний порыв сердца, готового воскликнуть: «Все, что у меня есть, будет твоим!»
Если бы в маленьком кожаном мешочке было его собственное золото, он, конечно же, не пожалел бы его для брата; но сверток банкнот, на которые он обменял пятьдесят соверенов, завещанных ему лордом Комптоном, принадлежал не ему.
Медленно ходя взад и вперед и тоскливо поглядывая, не идет ли Айзек, он покаянно думал о том, что, в сущности, дал брату возможность еще глубже погрязнуть в трясине греха. Вполне вероятно, что в эту минуту Айзек был слишком пьян, чтобы вспомнить о своем обещании.
Наконец терпение Роджера кончилось, и он решил обойти близлежащие трактиры и винные погребки. Западный конец Сильвердейл-Роуд выходил на одну из самых оживленных улиц Лондона, где по мостовой нескончаемым потоком ехали экипажи, повозки и омнибусы, а по тротуарам шли толпы прохожих.
Искать трактир ему долго не пришлось. Почти повсюду, где боковые улицы пересекались с главной, на углу можно было увидеть питейное заведение; за чистотой перекрестков между двумя мощеными дорогами следили мальчишки-метельщики.
На первом же перекрестке Роджер Чиппендел остановился: сердце его странно и болезненно сжалось. Простоволосый, босоногий мальчуган, в лохмотьях, едва прикрывавших худенькое тельце, — совсем еще кроха! — шаркал по камням большой метлой, чуть ли не вдвое выше его самого, и ходил между прохожими, протягивая грязную ручонку и заискивающе заглядывая им в глаза. Роджер подошел к нему и ласково погладил его по голове.
— Ну что, малыш? - сказал он. - Приходится трудиться? А я-то думал, нынче всех лондонских детишек заставляют ходить в школу!
— Дяденька, дай грошик! - попросил мальчуган.
— А на что тебе?
— Отцу отдам.
— А ты поведи меня к своему отцу, - сказал Роджер как можно ласковее, - а я за это куплю тебе большой вкусный пирог.
Мальчик уцепился за руку Роджера и повел его за собой, доверчиво поглядывая в доброе лицо старого джентльмена.
— Вообще-то у меня три отца, — сказал он. - Этот живет у «Каина и Авеля». Он не такой злой, как те два. Иногда он мне грошик дает. Вон он стоит!
И он указал на низколобого, плутоватого парня, наблюдавшего за перекрестком, небрежно привалившись к стене таверны. Видя, что малыш идет к нему, держась за руку пожилого мужчины, тот выпрямился и сделал шаг им навстречу. Его красное одутловатое лицо приняло хмурое выражение.
— Это ваш сынок? — вежливо сказал Роджер. - Похоже, вы переживаете трудные времена. Не согласились бы вы отпустить его со мной? Я живу один, так что мог бы позаботиться о нем.
— Отпустить его? — переспросил парень. — Еще чего! А известно ли вам, любезный, что такое отцовские чувства? Очевидно, нет, иначе вы бы не задавали таких вопросов! Отпустить его! Да он мне дороже всех ваших богатств!
— Я всего лишь деревенский плотник, - кротко отвечал Роджер, - но я неплохо обеспечен; к тому же мой богатый друг дал мне пятьдесят фунтов, чтобы я истратил их по своему усмотрению. Я обещаю хорошо к нему относиться и обучить его какому-нибудь ремеслу. Сколько ему лет?
— Скоро шесть стукнет, - сказал парень.
— Я бы мог вознаградить вас, если бы вы согласились с ним расстаться, - настойчиво продолжал Роджер. - Сколько бы вы взяли за то, чтобы отпустить его со мной?
— А вы постойте тут полчасика да поглядите сами, чего он стоит, - ответил парень.
С этими словами он снова отправил малыша на перекресток. Роджер Чиппендел стоял и смотрел, как шумный поток людей течет по улице, не останавливаясь и не замедляя хода. Время перевалило за полдень, и солнце уже клонилось к западу. Мальчуган, шлепавший босыми ногами по мостовой, суетился и цеплялся к прохожим, стараясь вызвать в них сострадание к себе. Он жалобно заглядывал им в лицо, зябко кутался в дырявую одежонку, его пронзительный голосок то и дело перекрывал уличный шум. За шестнадцать минут в его маленькую ручку подаяние было опущено тринадцать раз. Плутоватый парень, стоявший рядом с Роджером, свистнул тихо и протяжно, и малыш тут же подбежал к ним. Парень взял у него мешочек, выуженный откуда-то из- под лохмотьев, и тщательно ощупал малыша, на случай если бы тому вздумалось припрятать полпенса. Ибо именно полпенса ему недоставало до шиллинга; именно эта сумма была собрана за шестнадцать минут даяниями сытых и хорошо одетых граждан богатейшего в мире христианского города, которые таким образом делали все от них зависящее, чтобы увековечить этот грех и позор — босых, полуголых голодных детей, просящих милостыню на городских перекрестках.
— Так как, приятель? - ухмыльнулся парень. - Понял теперь, сколько стоит этот малый?
Роджер Чиппендел печально кивнул седой головой. Похоже, сделка, на которую он настроился, не состоится.
— А ты подойди ко мне с этим предложением годика через три-четыре, может, мы и ударим по рукам, - продолжал парень. — Тогда добрые леди будут обходить его стороной и заставят его ходить в школу; он начнет безобразничать, угодит в полицию, неприятностей от него не оберешься. Есть у меня парнишка - ему скоро одиннадцать. Вот его можешь взять, если захочешь. Он на будущей неделе выходит из тюрьмы. А этого не отдам. Самому нужен.
— Он сказал, что у него три отца, - вопросительно заметил Роджер.
— Да, нас трое, - ответил парень, - мы делим на троих прибыль, которую имеем с этого мальца. А вот кто из нас назовется его папашей, когда он попадет в беду, этого я не знаю. Не мальчишка - золото: подольститься умеет, как никто. Уже не впервой за него предлагают выкуп. Добрые леди его прямо обожают.
— А где же его мать? - спросил Роджер.
— Там, - кратко ответил парень, тыча большим пальцем себе за спину, в направлении таверны. - Мы с ней по очереди за ним приглядываем. Теперь вот мой черед.
Роджер открыл дверь, легко распахнувшуюся от первого прикосновения, и, войдя внутрь, окинул взглядом посетительниц. Три-четыре старых карги, юная девушка и только одна женщина, которая могла быть матерью несчастного ребенка. Она стояла, облокотившись на стойку и держа в руке стакан джина, - крепкая, молодая, с грубым, чувственным лицом, в котором не было и не могло быть ни капли жалости к собственному дитяти. Роджер вышел, не сказав ей ни слова.
«Боже мой, Боже мой! - мысленно повторял он. — Неужели Ты оставил этих несчастных, заблудших созданий? Разве Сын Твой и Господь наш Иисус Христос не заплатил за их спасение Своей смертью?
А ведь они тысячами тонут в пучине греха, и дьявол тешится их душами! И разве этот великий город не уподобился Содому и Гоморре, которые стали мерзостью в глазах Твоих, ибо грех их был тяжек? О Боже мой! Я не в силах этого вынести!»
Ужас и отвращение переполняли его душу. Но даже посреди этой бури чувств он не забыл о своем обещании маленькому метельщику. Глаза малыша засияли от счастья, когда в его руках очутился большой пирог.
«Да сжалится над тобой Господь! - прошептал Роджер. - Ибо сострадание, которое к тебе выказывают, хуже проклятия - это камень, который вешают тебе на шею. А деньги, которые тебе подают, - от сатаны и идут на сатанинское дело. Помоги нам, Боже!»