Солнце давно перевалило за полдень и уже клонилось к горизонту, когда Роджер Чиппендел и Джоанна вернулись домой после изнурительного дня в Ист-Энде. Они побывали среди такой грязи, нищеты и убожества, каких и вообразить себе не могли. Оба знали, что это значит - зарабатывать на жизнь своим трудом, но Роджеру, а тем более его дочери, и в голову не приходило, как легко и быстро можно скатиться от честного труда к наглому попрошайничеству и злодеянию — стоит только однажды переступить низкий барьер, разделяющий прямой путь и кривую дорожку.
Отталкивающие картины, которые им пришлось увидеть, неотступно преследовали их, и среди смутных теней, которые, подобно страшным призракам, теснились перед их мысленным взором, Роджер ясно различал знакомый и по-прежнему любимый образ своего брата-близ- неца. Он прошел по слякотным улицам, где шлепали босые ноги Айзека, и видел омерзительные логова, где ему доводилось жить в преклонные уже годы, когда лишь несколько кратких лет отделяли его от позорной смерти, к которой он стремительно приближался. И рядом с ним росла юная девочка — росла, чтобы пополнить компанию размалеванных, бесстыдных женщин, которых видишь на каждом углу.
Подавленные и молчаливые шли они по Сильвердейл- Роуд и поднимались по лестнице, ведущей в чудесный дом Джоанны. Как же тут было красиво, сколько прекрасных, роскошных вещей радовало глаз! Казалось, здесь было предусмотрено решительно все, чтобы любое желание хозяев, малейшая их прихоть были исполнены. Питер Клэфем гордился своим домом и неустанно отделывал и украшал его, не жалея средств и вкладывая в это занятие свой богатый опыт строителя. В уютной передней горели газовые рожки, прикрытые цветными стеклянными шарами, и мягкий свет, разливаясь, озарял разбросанные по полу свертки и пакеты.
|
|
— Питер вернулся! - воскликнула Джоанна, разом забыв все свои мрачные мысли.
— Мистер Клэфем, как пришел, так сразу же снова ушел, — сообщила горничная с достоинством. — Он сказал, что у него дела в Сити, и просил вас с мистером Чиппенделом не дожидаться его к ужину, так как он может задержаться допоздна.
Было уже поздно, и деловые кварталы Лондона давно опустели, лишь кое-где в конторах еще горел свет. Питер Клэфем озабоченно ходил взад и вперед по тускло освещенным улицам неподалеку от дома, похоже, не испытывая ни малейшего желания войти и встретиться взглядом с мудрыми и любящими глазами жены.
Он побывал у своего маклера, и тот сообщил ему неутешительную новость. Дела, оказывается, обстояли гораздо хуже, чем он предполагал.
Не зря он терзался мучительными раздумьями в лесах Норвегии и на пустынной палубе парохода. Если его биржевая спекуляция провалится — а в этом, судя по всему, сомневаться не приходилось, - он останется без гроша в кармане. Его ждет неминуемое разорение, и, что гораздо хуже, он может быть объявлен злостным банкротом. Через день-другой все решится.
Питера бил озноб. Ему вдруг пришло в голову, что он, должно быть, выглядит совсем больным. Видеть глаза Джоанны, слышать ее милый встревоженный голос, молчать в ответ на ее взволнованные вопросы - нет, это было выше его сил. И он продолжал ходить взад-вперед, порой замедляя шаг - когда ему казалось, что он нашел способ избежать катастрофы, — а порой убыстряя его — как будто он стремился убежать от самого себя. Его мысли, всегда такие четкие и упорядоченные, теперь мешались и путались. До сих пор все, что он задумывал, удавалось как нельзя лучше, и он приобрел репутацию удачливого дельца. Разумеется, он никогда не ввязывался в сомнительные прожекты, но иногда любил рискнуть. Договор, который он заключил с Богом, был делом верным. Бог способствовал его процветанию, а он аккуратно отдавал Богу десятую долю всех своих доходов. Правда, со временем причина и следствие поменялись местами, и эта сделка с Богом в его представлении стала выглядеть так: он отдает Богу десятину, а Бог способствует его процветанию. Разница, пожалуй, не так уж велика. Но тогда получалось, что этот договор находился на грани разрыва, хотя это совсем не входило в его намерения.
|
|
В своих бесцельных блужданиях он забрел под стены церкви, которую исправно посещал по воскресеньям, и ему показалось, что сами ее камни вопиют против него. Если спекуляция провалится, те пятьсот фунтов, что он позаимствовал из денег, доверенных его попечению, конечно же, пропадут. От одной мысли об этом он содрогнулся и опасливо поднял глаза на вздымавшуюся у него над головой темную громаду со шпилем, терявшимся в густом тумане. Даже сам Иуда не посмел запустить руку в общественный денежный ящик: он хотел только купить поле вблизи Иерусалима, сделать выгодное вложение капитала, чтобы потом вместе с другими учениками
Христовыми пользоваться доходами с него. Но вышло так, что последний взнос, выплаченный ему, стал ценою крови Учителя.
|
|
Сердце Питера больно сжалось. Рядом с этой новой мучительной мыслью померкли все прежние тревоги: он готов был потерять все, что имел, и начать жизнь заново, пусть он останется без гроша в кармане, но зато будет честным человеком. Джоанну светские условности волновали гораздо меньше, чем его, и он не боялся, что жена станет его упрекать. Но если он разорится, то не сможет смотреть людям в глаза смело и уверенно, как подобает достойному человеку. Он был христианином - и подверг Господа своего вопиющему бесчестию. Что ж, в очередной раз в длинной истории о набожных мошенниках казначей оказался вором, и в очередной раз Иуда продал своего Учителя за пригоршню серебра.
Мужчина в самом расцвете лет, Питер был наделен острым, живым умом и отменным здоровьем, и до сих пор мощная волна, уверенно несшая его к богатству, не знала отливов.
Выходец из низов, он сумел выбиться в люди и достиг едва ли не предела своих честолюбивых мечтаний. Но даже самый убогий, измученный, босой оборванец, ковылявший в темноте под стенами домов, не был несчастнее его. Он чувствовал себя изменником, предавшим дело Христово, и понимал, что любовь к миру, словно рак, разъела в его сердце любовь ко Христу. Он вздрогнул: часы на церковной колокольне гулко пробили двенадцать раз. Питер вспомнил о Джоанне - она, должно быть, места себе не находит от волнения. Пора идти домой. Роджер Чиппендел, его тесть, вероятно, тоже там... старый деревенский плотник, которого он с недавних пор начал стыдиться. Следующим, кого он устыдится, наверное, будет плотник из Галилеи, Иисус Назорей! Питер вдруг так живо представил себе славное, доброе лицо тестя, что слезы защипали ему глаза.
«Пойду к нему, - сказал он вполголоса, - и все ему расскажу. Разорюсь я или нет, но он будет знать все!»
Оконная занавеска была наполовину отдернута, и за стеклом виднелось лицо его жены. При первом же звуке шагов по мостовой Джоанна исчезла из виду, а через несколько мгновений входная дверь широко распахнулась ему навстречу. Слуги давно улеглись спать, и только отец с дочерью терпеливо дожидались его. В камине ярко пылал огонь, на столе дымился горячий ужин; после недолгого пребывания в Норвегии, где он жил в скромных жилищах местных фермеров, Питер заново привыкал к комфорту и богатому убранству собственной гостиной. Нет, не этот роскошный особняк, а маленький скромный коттедж в Челси, где они с Джоанной были так счастливы, был ему настоящим родным домом. Опустившись в мягкое кресло у камина, он искоса взглянул на Роджера Чиппендела и встретил спокойный взгляд его добрых, глубоко посаженных глаз.
— Отец, - начал он прерывающимся от волнения голосом. - Я должен вам что-то сказать. Ты, Джоанна, садись рядом со мной. Выслушайте меня.
Роджер слушал его, опустив голову и уставив глаза в пол. Питер короткими отрывистыми фразами рассказал обо всем, что произошло за последние несколько месяцев. Теперь, когда он вынес эту историю на суд своих близких, она казалась ему еще более отвратительной.
— Я всегда считал себя добрым христианином, - сказал он, глубоко вздыхая, — но сейчас чувствую себя последним негодяем.
— Что же гнетет тебя более всего? То, что ты нанес бесчестье нашему возлюбленному Господу? - спросил Роджер Чиппендел.
— Да, - отвечал Питер. — Как часто я осыпал насмешками людей, повинных в этом грехе! Люди говорили мне: «Полюбуйтесь-ка на этих добрых христиан, которые обирают вдов и сирот!» Если Бог на этот раз убережет меня от разорения, я отдам Ему половину всего, что заработаю. Самого страшного еще не произошло, и если цены на рынке возрастут, я буду спасен. И тогда половину всей прибыли я отдам Ему.
— Ты собираешься воздать Богу деньгами? - спокойно спросил старик. - Послушать тебя, так Бог Вседержитель — все равно что крупный коммерсант из твоего Сити, и главное для него - серебро и золото. Но что Ему деньги, и какая Ему разница - отдаешь ли ты десятую часть или половину того, что имеешь? Посвящал ли ты Ему хотя бы десятую часть своего времени? Жертвовал ли для Него десятой частью своих сил? Отдавал ли Ему десятую часть своих талантов и возможностей? Или ты заключил с Ним только денежный договор? Ты должен был отдавать Ему все свое сердце - а получил ли Он хотя бы десятую его долю?
Питер Клэфем молчал. Деньги, одни только деньги предлагал он Богу. О том, чтобы отдавать Ему десятину от своего времени, своих сил, своего ума, он и не думал.
— Осмелюсь ли сказать? - продолжал Роджер тоном глубочайшего благоговения. - Если бы Бог давал нам лишь десятую долю Своих богатств, мы были бы бедны, слепы, несчастны и убоги. Но Он, движимый бесконечной любовью к нам, не пожалел Сына Своего ради нашего спасения. «Он отдал все, осталась лишь любовь». А кое-кто из нас довольствуется тем, что в благодарность за эту жертву платит Ему фунтами, шиллингами и пенсами. Несправедливо: Он отдал за нас жизнь, а мы воздаем Ему десятой частью своих доходов!
— Отец! - воскликнул Питер Клэфем. - Когда я понял, что чуть не предал - если уже не предал! - Господа моего, я готов был, подобно Иуде, наложить на себя руки и покончить с этой жизнью - такой ничтожной показалась мне она.
— Нет-нет, ты бы этого не сделал! — со слезами вскричала Джоанна.
— Но ведь другие люди делают! - ответил он. - Если бы только мне удалось не замарать своего христианского звания, мы с тобой начали бы все заново, милая. Пусть мне пришлось бы стать обыкновенным каменщиком и класть кирпичи, чтобы заработать хлеб насущный, - вместе мы были бы счастливы.
— О да, я была бы не так одинока, - прошептала она, прижавшись к нему, — если бы ты больше бывал дома.
— Я могу дать тебе эти пятьсот фунтов, — сказал Роджер, — но для этого мне нужно будет съездить домой. Выеду завтра же утренним поездом.
Эти деньги он скопил в течение многих лет благодаря неустанным трудам и умеренному образу жизни. Порой сомнение закрадывалось в его сердце: а вправе ли христианин откладывать излишки от благ, которые дает ему Бог? Но врожденный здравый смысл удерживал Роджера как от бездумной благотворительности, так и от бессмысленного расточительства.
И вот теперь он мог откликнуться на нежданный призыв о помощи. Сам Господь доверил ему эти деньги, и не было лучшего способа употребить их, чем ради благороднейшей из всех целей — уберечь от бесчестия имя Господне. Питер Клэфем получил деньги как раз вовремя и успел возместить сумму, взятую из церковного фонда, до того, как наступил крах и он, наряду со многими, был признан банкротом. Один только приходский священник знал, какой опасности им удалось избежать.
Роджер Чиппендел возвратился к своим повседневным занятиям и снова зажил в своем уединенном домике, так и не потратив ни пенса из наследства, оставленного его господином.
Ему мечталось, что он вырвет какого-нибудь ребенка из цепких лап нищеты, привезет его к себе в дом и будет о нем заботиться. С тех пор как он побывал в Лондоне и своими глазами заглянул в пропасть убожества, порока и нравственного разложения, над ним словно бы нависла мрачная туча. Часто по вечерам, не в силах сосредоточиться на чтении, он откладывал в сторону книгу и печально глядел в огонь.
Перед его глазами вставали картины лондонских трущоб, которые он исходил в поисках брата: узкие, плохо освещенные улочки, яркие огни трактиров на каждом углу и замызганные приюты с громадными кухнями, где теснятся их чахлые и грязные обитатели. Все это вызывало в его представлении адскую бездну, неведомо как очутившуюся на земле. Где-то в ее глубинах затерялся его брат Айзек вместе со своей внучкой. Нет, пока он не отыщет их, ему не обрести былого покоя.
Глава 10. Мечты Джоан
Зима для Джоан пролетела быстро. За три месяца, ходя из города в город, они с дедушкой исходили все южное побережье. Их «штаб-квартира» находилась в Брайтоне, но обоим нравились дальние путешествия - пешие, когда светило солнце, и по железной дороге, когда погода портилась.
Здесь было холодно, но совсем не так промозгло, как на лондонских улицах, где ветер продувает до самых костей. Свежий морозный воздух приятно покалывал щеки Джоан, и ее молодая кровь бежала по жилам бодро и весело. Впервые она освободилась от докучливой тирании Тряпичницы, ибо Айзек обнаружил, что они и вдвоем недурно зарабатывают, распевая гимны, и вовсе не нуждаются в присутствии женщины и младенца, чтобы умилять сердца прохожих.
Тряпичница и прочие особы женского пола и ему успели порядком поднадоесть. То ли дело Джоан! - хотя сама она не имела обыкновения посещать трактиры, но готова была сколько угодно ждать его на улице, причем в любое время дня и ночи. Ее пение, звонкое и вольное, как у жаворонка, пробуждало давно уже дремавшую в его душе любовь к музыке; благодаря этому он стал внимательнее относиться к собственному пению и старался вторить ей как можно лучше, а порой дедушка с внучкой тихонько пробирались в церковь, где пел хор или слышались звуки органа. Еще мальчишкой Айзек часто сиживал на хорах в старой деревенской церкви, поэтому многие гимны и псалмы были ему хорошо знакомы. Теперь, слушая их, он уносился мыслями в далекие дни детства, когда была жива матушка, а братец Роджер пел, сидя рядышком с ним; слезы то и дело вскипали под его покрасневшими веками, когда дрожащим голосом он подтягивал: «Грядет, грядет Господень день, когда воскресну я. Вовек живой, войду в покой Отца Небесного!» Рокочущим звукам органа откликались какие-то потаенные струны в душе Джоан, их трепет она ощущала каждым нервом. Яркие, как никогда, вставали перед ней воспоминания о мирном поместье, которое было ее домом в незапамятные, окутанные дымкой забвения дни.
Да, эта зима не была для них тяжелой. Благообразный старик с красивыми серебряными сединами и патриаршей бородой и ясноглазая, улыбчивая девочка, певшая самозабвенно, как весенняя пташка, привлекали доброжелательное внимание многих на людных улицах Брайтона. Бывали, правда, попытки притянуть их к ответственности за бродяжничество и нищенство, но как только эти попытки становились чересчур настойчивыми, Айзек и Джоан на неделю - другую покидали Брайтон, чтобы попытать счастья в других местах. Однажды Айзеку предложили пенсию - десять шиллингов в неделю, однако при условии, что он определит Джоан в сиротский приют. Но что такое десять шиллингов в неделю для человека, который мог в один день положить в карман такую же сумму и при этом ничего другого не делать, как только расхаживать по оживленным улицам да распевать гимны? Джоан тоже не слишком радовала перспектива отказаться от свободной и полной приключений жизни ради того, чтобы присоединиться к веренице унылых школьниц, чинно шествовавших парами, — она частенько видела такие процессии на улице и всегда глядела на бедняжек со снисходительной жалостью. Она не стыдилась просить подаяния и дорожила своей свободой. Ее понятия о грехе были весьма приблизительны. Пьянствовать, по ее мнению, было вовсе не грешно: это было просто забавное, хоть и непонятное удовольствие, которому предавались немолодые люди. Для нее существовало два несомненных греха: воровство и измывательство над беспомощными существами - такими, как Непоседа и малышка Везунья.
Но постепенно их лица примелькались повсюду, даже в Брайтоне, а доходы, соответственно, снизились. Ни свежий голосок Джоан, ни трогательное старческое тремоло Айзека уже не производили на обитателей Брайтона прежнего впечатления. Оставаться здесь больше не было смысла. Однако Джоан всячески старалась оттянуть отъезд в Лондон: сама мысль о том, что придется вернуться в их мерзкое логово, была ей отвратительна. Но Айзек настаивал на возвращении. Живительный морской воздух подействовал на старика благотворно, и здоровье его поправилось настолько, что вместе с ним явилась тяга к бурной и захватывающей жизни большого города. К тому же Айзек, как ему казалось, освоил несколько новых карточных фокусов, которые ему не терпелось опробовать на старых товарищах. Роджера можно было больше не опасаться: он наверняка возвратился к себе в Комп- тонхорп. Джоан, скорее всего, тоже никто больше не ищет.
Благодаря усилиям Джоан их возвращение в Лондон состоялось только в конце мая, так что на улицах они уже не застали ни тумана, ни слякоти. Но прелесть майского дня только ярче оттеняла убожество и грязь трущоб, в которых они вновь очутились. Спертый, душный воздух был настолько насыщен зловонием, что казалось, он гниет сам по себе; здесь не было заросших травой холмов, с которых можно было любоваться вечно изменчивой равниной моря и вдыхать полной грудью свежий солоноватый ветер. Идя по узким переулкам и проходам между домами, Джоан задыхалась от тошнотворного запаха, поднимавшегося от сточных канав, и мерзкого спиртного духа, доносившегося из трактиров.
Она шла к своей бывшей квартирной хозяйке - прикованной к постели старушке с куклами. Оказалось, что та уже умерла. Пришлось Джоан возвращаться в приют, где жил Айзек, и за неимением ничего лучшего, поселиться вместе с дедушкой.
В эту ночь, проведенную среди развратных и бесстыдных женщин, в уме у нее окончательно вырисовался план, назревавший уже в течение нескольких лет. Хотя Джоан едва успела выйти из детского возраста, она сохранила смутные воспоминания о временах, когда ее окружали хорошие, благородные люди. Даже ее дедушка был тогда благородным человеком.
До сих пор, когда ему случалось на день-другой освободиться от тирании пьянства, он любил наставлять ее в благопристойном поведении, какое приличествует девочке из хорошего рода. Но в эту ночь, лежа без сна на жесткой постели, в окружении женщин и девушек, хохотавших и болтавших без умолку, она поняла, что, оставаясь здесь, она не сможет вести честную жизнь. Она словно бы слышала ласковый и печальный голос — как он был похож на голос ее матери, когда, лежа на смертном одре, она шептала: «Боже, не оставь Своими заботами мою доченьку!» - он звал ее и говорил с нею всю ночь, чтобы спасти от погибели.
Весь последний год или два Джоан лелеяла честолюбивую мечту - став взрослой, начать свое собственное дело. Ей ужасно хотелось иметь шарманку, одеваться так же красиво, как девушки, которые ходят по улицам с этими занятными музыкальными инструментами, и самостоятельно зарабатывать на жизнь, а если повезет, то и сколотить целое состояние. В Брайтоне она однажды робко поинтересовалась стоимостью старенького, сиплого органчика, который с лязгом и скрежетом играл «Хвала Даятелю всех благ», неуклонно пропуская каждую вторую ноту. Но даже за эту древнюю развалину запросили такую сумму, что бедное сердечко Джоан томительно заныло от сознания того, что ее золотая мечта пока остается несбыточной. Конечно, за последние полгода, что она ходила с дедушкой, над ней не стояла назойливая надсмотрщица вроде Тряпичницы, и она исхитрилась утаить несколько шиллингов, припрятав их в закоулках своего обтрепанного платьишка. Но с этими жалкими грошами о шарманке нечего было и мечтать. Размышляя над такой незадачей, она вспомнила о малышке Везунье и о своем обещании сбежать вместе с ней. Эта идея лишь немногим уступала мечте о приобретении собственной шарманки. Да, они с Везуньей выберутся из этого гадкого Лондона и вдвоем заработают столько, что очень скоро купят себе желанный инструмент. При мысли об этом Джоан чуть не завопила от радости.
— Дедушка, — начала она, как только поутру они вышли из приюта, - когда-то вы были благородным и честным человеком.
— Это было много лет назад, задолго до того, как ты появилась на свет, Джоан, - ответил он со вздохом и печально усмехнулся, глядя на ее хорошенькое личико.
— Нет-нет, дедушка, я хорошо помню, - живо возразила она, - мы жили тогда за городом, в таком чудесном месте, где было даже красивее, чем в Брайтоне, и вы были очень благородным джентльменом. По воскресеньям мы ходили в церковь, вы пели на хорах, где стоял орган, и меня тоже учили красиво петь. Неужели вы не помните, дедушка?
— Нет, - хмуро отозвался он.
— Верно, верно, все так и было, - настаивала девочка. - Вы были очень достойным человеком, пока вдруг как-то так сразу не сделались нищим. А отчего вы пошли на улицу просить подаяния?
— Отчасти по необходимости, отчасти по велению души, - ответил он. - Это легкая жизнь, Джоан.
— Но ведь вы сами всегда твердите мне, что я должна вести себя прилично, потому что я происхожу из хорошего рода, и что такие, как Тряпичница, мне не чета. Дедушка, те женщины, среди которых я нынче ночевала, очень нехорошие, и если я и дальше останусь жить среди них, то и сама стану такой же скверной, как они.
— Джоан! - яростно вскричал он. - Только посмей - я изобью тебя до смерти!
— А что же я могу сделать? - возразила она, глядя ему в глаза. - Я уже не маленькая, да к тому же не слепая и не глухая. Лучше бы я спала за дверью, прямо на ступеньках! Если вы хотите, чтобы я была приличной девушкой, мне больше нельзя туда возвращаться.
Тем временем они дошли до излюбленного дедушкиного кабачка, и, хотя было еще раннее утро, Айзек не устоял перед искушением зайти в эту гостеприимно распахнутую дверь. Положив тяжелую руку на плечо Джоан, он сказал решительно и сурово:
— Запомни: если что — исколочу до смерти! - и скрылся в недрах питейного заведения, оставив внучку одну.
Краска обиды и негодования залила лицо девочки. Она не ожидала, что разговор примет такой оборот, и не собиралась покидать деда, во всяком случае, сегодня. Джоан с тоской взглянула на небо — оно было такое синее, с маленькими белыми облачками, и весеннее солнышко, позолотившее серые трущобы, пригревало так славно! Неподалеку стояла цветочница с корзинкой, полной фиалок и бледно-желтых примул, - их нежный аромат смешивался с крепким винным духом, доносившимся из кабачка. Невыразимое томление охватило Джоан. Память о былых днях, когда все люди вокруг - и даже дедушка! - были хорошими и благородными, взывала к ней. Где-то далеко, под зелеными деревьями, стоял их милый, чудесный дом. Ее Эдемский сад, из которого она была изгнана... Множество смутных мыслей и неясных ощущений одолевало Джоан. Она не умела ни разобраться в них, ни облечь их в слова, но знала, что это — ее давняя тоска по другой жизни, от этого синего неба и сладкого запаха цветов ставшая особенно острой.
«Я должна уйти, - сказала она себе. - Дедушка сам потом обрадуется, когда узнает, что я осталась честной девушкой. Нужно бежать отсюда. Да, но как же я оставлю малышку Везунью?»